я не смел войти — за дверями вселенной — память и от песен охрипшая, выцветшая вина. только уже незачем, да и некому все исправить
у порога дома ночью плещется глубина. тесен мир, осужденный взглядом, свечным огарком, очертить границы вакуума
смертных звезд. я бессилен здесь перед тишиной, обложившей ватой все сердца, что бились
некогда на износ
Теви Тамеан.
…Эйнер Куарон никогда не смог бы похвастаться честностью, особенно когда должность требовала от него филигранного вранья. Шелест купюр да звон падающих на стол копеечных крюге с самого начала выигрывали в состязании с моралью. Иначе, думалось, никак. Иначе, живя в самом сердце склонной к жадности Керчии, можно оказаться выдворенным за порог дома никем и ни с чем. Всё, что оставалось ему делать при таком раскладе — выйти перед обездоленным наивным народом, чтобы вскормить тех новой ложью о постройке университетов и повышении заработной платы. Тем, чего, вестимо, никогда не будет (но народу, опять же, того знать не надо). Отработанная годами схема работала практически без изъянов: как только Кеттердам охватывал ропот недовольных властью и невыполненными обещаниями керчийцев, Эйнер во всех ярких красках описывал, какое неподобающее отношение Нового Зема им приходилось терпеть и что им, возможно, совсем скоро придётся готовиться к войне, если наглые земенцы не угомонятся. Это срабатывало каждый раз одинаково: весь гнев народа мигом направлялся с властей на нерадивых соседей. И так каждый раз. В бесконечности, из которой не было выхода. Про таких, как он, говорили предельно просто: «везучий придурок». И впрямь. Везучий, но ни разу не придурок. Не каждому в жизни ведь дано окончить престижный кеттердамский университет на психолога, проработать пару лет по своей специальности, чтобы после этого с чистой совестью податься в политику и использовать свои способности на третьем по счёту короле и инфантильном народе, который беспрекословно веровал каждому его слову, словно он спустившийся с небес святой. Придуркам так никогда не везло. Простым обманщикам — тоже, но Эйнер Куарон чудеснейшим образом превратил психологию в обман, а обман в заработок. Придурки так не могли. Куарон не был гришем, как не были ими его предки, но себя он мог, бахвалясь, поставить по величию на один пьедестал с ними (разве что его работорговцы не посмеют поймать и продать на каком-то частном аукционе, если только не захотят лишиться головы за вопиющую наглость). Вершить чьи-то судьбы и закрадываться в чужой рассудок подобно дару свыше. Амплуа правой руки меняющейся ватаги королей раскрывало его мощь в самых неожиданных формах, будь то монументальной и возвышающейся над землей горной породой, или же невозмутимый взгляд человека, пронизанного мудростью бесконечно-долгих веков. Потому за месяц до выборов, сидя за длинным столом в окружении королевского Совета, он тщательно разбирал биографии кандидатов. Не то, чтобы его голос имел какое-то значение, — да и ему, как правой руке короля и члену Совета, права голосовать не дадут — но присущее людям любопытство всё равно взяло над ним верх. Один вырвался из Хеллгейта два года назад. У другого из бизнеса только небольшой пивной бар. Третий сидел на запрещённых препаратах и всё ещё пребывал в своей галлюцинаторной фантасмагории. Четвёртый и вовсе нудист, предоставивший для столь важной бюллетени свою обнажённую фотографию (Эйнеру оставалось лишь искренне порадоваться, что кандидатов будут показывать только по пояс и все прелести останутся за кадром). Он усмехнулся про себя: беспредел в Керчии достиг такого апогея, что у каждого из них были немалые шансы занять престол на последующие пять лет. Достаточно было последовать его примеру и пообещать людям того, чего никогда не будет. — Брэдфорд пообещал обсудить дела с земенским правительством и добиться того, чтобы те отменили все пять пакетов санкций, — провозгласил Эйнер, с напускной ленцой отодвинув бюллетень. — Харлоу говорил что-то об экстренных выплатах людям пенсионного возраста. Господа, вы же понимаете, что это всё — игра на публику, и ничего из этого не будет? — Ох, не знаю, не знаю, — сидевший за столом усач задумчиво почесал толстую, как у молодой свиньи, шею. — Предыдущий король сказал, что построит новые школы в керчийских деревнях, и не соврал же. Детям уже не надо ездить на повозках по несколько километров, чтобы дойти до учёбы. — Единицы не свидетельствуют о том, что дальше пойдёт так же. Ответом послужило несогласие. Естественно, Эйнеру оно не понравилось, и тихий пошепт недовольства прокрался к нему недавно дремавшей зверюгой. — Мистер Куарон, правда, если вы думаете, что только ваша важная ягодица просиживает за этим столом больше года, то вы крупно ошибаетесь. Мы тоже знаем, о чём говорим, — фыркнул другой член Совета. — О, мистер Трессерфил, поверьте, я не просто так получил свою должность и имею представление, как заведено в политике, — с прохладцей отозвался Эйнер, нажав на свою всепоглощающую нахрапистость лакированной туфлей, так, чтобы окромя безразличия его скрипучий голос ничего больше не выдавал. — Каждый что-то да обещает, а потом обещания неожиданно превращаются в ничего, потому что люди хотят это слышать. Куарон важно расправил плечи и хмыкнул. В каждом вздохе и мимолётном взгляде коллег сквозил придушенный протест, едва ли затмевающий его закалённую уверенность. А потом, будто вспомнив что-то важное, заговорил вновь: — Вот вы, мистер Вегенер, — обратился он к молчаливо сидевшему поодаль советнику, — несмотря на то, что вы член Совета, вам неожиданно взбрело в голову податься в короли. Что вы пообещаете, чтобы народ выбрал именно вас? Воллис Вегенер, уныло помешивающий давно остывший чай, поднял на него ничего не выражающий взгляд льдисто-голубых очей. Казалось, что в последнюю очередь его интересовали именно выборы, пусть он и выдвинулся в кандидаты, и он бы с большим удовольствием обсудил с кем-то «Зверскую комедию», чем погряз бы в политическую волокиту. — Что там народу надобно? — уклончиво спросил он, как для галочки. Почти безразлично, и если безразличие это зачастую служило как благодать покою, то в этот раз оно походило на окутывающую мироздание молочную пелену непроглядного тумана. — Понижение пенсионного возраста. — Борьба с коррупцией в Хеллгейте. — Постройка хотя бы одного университета в Разенштадте. Вегенер фыркнул. — Отлично, — лениво подытожил махнувший рукой Воллис. — Напишите мне небольшой список, чтобы я заранее знал, что лить в уши этим идиотам. Тишину зала пронзил утомлённо-раздражённый вздох. — Мистер Вегенер, вы серьёзно? — сохранявший спокойствие Эйнер неожиданно нахмурился. — Вы получаете отличную зарплату благодаря членству в королевском Совете. Что побудило вас двинуться дальше и примерить на себя корону? От силы пару секунд Воллис молчал. Только позже, будто обдумав свои слова, заговорил: — Есть одно важное дельце. Вегенер на коротком вздохе отодвинул чашку чая. — Я выполню часть того, что пообещаю. Возможно, — как никогда серьёзно проговорил он. — Есть другая причина, по которой мне нужно занять престол, и без вашей помощи мне не обойтись. На стол лёг доселе прятавшийся во внутреннем кармане пиджака перочинный нож — на всякий случай, если кому-то взбредёт в голову напасть на политика в порыве ярости. Советники напряглись в ожидании. Воллис Вегенер, неторопливо подняв взгляд, едва ли не чопорно оглянул каждого присутствующего. Вся былая напускная беспечность чудным образом померкла, и в глазах его показался отблеск взрослой решимости, пока он наконец-то не произнёс, и голос его напоминал грохот молнии на доселе нетронутом древесными тучами небе: — Я хочу раз и навсегда прикончить одну канальную крысу, зовущую себя Грязными Руками. Кап. Кап. Кап. Ещё раз. И ещё. Это напоминало вихрь, в котором каждый изгиб и кривая отражали, как содрогался под внешними факторами не сформировавшийся человеческий рассудок. Это длилось до тех пор, пока лязг капающей воды не сводил с ума, не вынуждал ёжиться в нервных судорогах заключённую, утерявшую всякую надежду разглядеть что-то во флёре мрака. Инеж держалась каким-то чудесным образом. В полудрёме она сжалась в позу эмбриона на твёрдой кушетке. Приподняла руку, что мигом легла на охваченные гиблой дрёмой глаза, скрывая их от надоедливо тянущегося к ней и пробивающегося через щербины тягучего луча солнца. Зрение за проведенные здесь дни привыкло к темноте, не к свету. Не получалось: со дня на день в темень камеры всё равно прокрадывались не то янтарные солнечные пелесины, не то зарницы блестящего на небе стержня молнии. На обречённо-тягостном выдохе Инеж подняла взор на крохотную пробоину в щербатой стене тюрьмы, точно именно она виновата во всех её бедах. Тем не менее, помимо нескольких столпов света, пробивающихся через небольшое решето на двери, солнечные лучи — единственное, что служило противостоянию окутавшей камеру мгле и разбавлению цветовой палитры, которая приняла на себя скудный хроматический спектр. Казалось, закрой она глаза, и ничего не изменится. И не менялось. Инеж страшно, как ребёнку. Она, впрочем, и была ребёнком, застрявшим в теле взрослой женщины и потерявшим несколько лет жизни в безумной пелене забвения. Контуженная память сохранила только затхлый смрад плесени на корабле укравших её работорговцев да жалостливый вой бьющихся о прутья клеток детей. Помимо того — пестрящие в явственных колоритах стены Зверинца и обуянного пылающей в глазах похотью мужчину, наведавшегося к ней три месяца спустя после того, как её пленили в доме удовольствий. Резкую и рвущую боль от первого сухого проникновения — тоже. Инеж помнила, что тогда ей было четырнадцать. Не больше, не меньше. «Наверное, я всё-таки надоела Танте Хелен» — накрыла опьянённый извращённой свободой разум первая мысль, когда она очнулась в месте, совсем не напоминающем Зверинец. Это было до того, как Инеж вычислила, что новое место оказалось тюремной камерой. Это, думалось ей, всё равно куда лучше, чем день ото дня отдавать собственное не сформировавшееся до конца тело в рабство мужчин, которые безбожно платили огромные деньги за то, чтобы переспать с ребёнком. Здесь время деформировалось в пробитую в мировом континууме исполинскую брешь. Дни — сплошная череда безделья со сменой солнца на луну. И наоборот. Однажды она невзначай посетовала охраннику, подававшему ей еду через небольшой отсек в двери, что в камере до смерти скучно. Напоследок, не надеясь ни на что, она попросила принести хоть что-то почитать, дабы скоротать время. На следующий приём пищи вместе с обедом ей преподнесли газету. Инеж не знала керчийских букв так досконально, чтобы прочитать последние новости, но имевшихся знаний ей вполне хватило, чтобы понять весьма важную деталь: какой сегодня год. Чтобы понять, что с того дня, как её приволокли в Зверинец на невольничьем корабле, с того дня, как ей в последний раз было четырнадцать, прошло целых шесть лет, которых она не помнила. «Глупость какая-то!» — неверяще описала происходящее Инеж. Но отрицать самой себе бессмысленно: она совершенно не чувствовала себя четырнадцатилетний. В золотистых проблесках восходящего солнца Инеж подолгу изучающе разглядывала свои плечи, ставшие шире и ровнее, не по-детски округлые бёдра и чересчур взрослые изгибы тонкой талии. Каких бы стараний не прикладывал отец на тренировках, каких бы успехов она не добилась в акробатике, в четырнадцать лет Инеж не могла выглядеть так. Ей двадцать. Она взрослая женщина. Женщина с душой побитого суровой жизнью ребёнка, мечтающего вырваться из этой сумбурной кутерьмы и оказаться под защитой родителей. Отсчитать время с помощью смены дня и ночи Инеж не смогла: она сбилась со счёта через полторы недели, но некое чутьё подсказывало, что прошло больше месяца. В моменты скуки она вспоминала движения, которым родители учили её ходить по канату, пыталась сымитировать их, блуждая босыми ногами по каменистому полу камеры. Когда уныние доходило до апогея, Инеж садилась в углу и беззвучно шевелила потрескавшимися губами, прокручивая в голове строки сулийских молитв и упрямо не обращая внимания на то, что святые к ним глухи. Через пару дней после того, как её заперли, к ней пришли двое мужчин. Она тогда замерла, и в черепной коробке раненой пташкой забилось судорожное «только не снова». Страх застыл в жилах, и Инеж чувствовала себя звездой, потерявшей свой свет. Быть может, Танте Хелен отважилась включить в программу ролевые игры и дать своим посетителям возможность порезвиться с девами Зверинца в стенах тюрьмы, воображая себя храбрыми и благородными рыцарями, покоряющими опасных преступниц и ведьм за все их злодеяния. Но нет. Её представление оказалось слишком далёким от правды. Один из них назвался королём Керчии, и Инеж в тот час же почувствовала себя закованной в темницу смутьянкой. Король, к удивлению, таковой её и прозвал, — лишь не обмолвился, что ей судьбой уготовлена казнь — обвинив в пособничестве какому-то страшному преступнику и требуя немедленно перестать прикрывать его, притворяясь, будто бы она потеряла память. Инеж принялась качать головой, отрицать всё, уверяя: то не могло быть правдой. То, верно, ошибка. Её руки не смогли бы лишить кого-то жизни, а разум при всей его чистоте никогда не пошёл бы на поводу проливающего кровь невинных смутьяна. — Клянусь святыми, ваше величество, — в порыве отчаяния произнесла Инеж, но несмотря на то, как дрогнул в неверии голос, сливавшиеся с мраком глаза возгорались взрослой уверенностью, — я не помню шесть лет своей жизни, но могу заверить вас, что даже под страхом смерти никогда бы не помогла убийце. Король тогда взирал на неё столь равнодушным и обуянным зимними холодами взглядом, что ей, всё ещё чувствующей себя четырнадцатилетний беззащитной девочкой, хотелось сжаться и исчезнуть из поля его зрения. А потом, выждав миг, одарил её презрительно-холодной усмешкой. Ей тогда стало не по себе: король шинковал души, при этом не притрагиваясь к ней, не роняя ни слова, просто глядя на неё и загоняя ничего не выражающий взглядом в угол. — Клянётесь святыми, когда за плечами годы убийств и варварства, Призрак, — насмешливо цокнул он. Инеж почудилось, что голубые радужки мужчины загорелись и на долю секунды озарили темноту камеры слабым лазурным проблеском, который всё равно вскоре поглотило чернотой. — Поверьте, Кеттердам и не на такое побудит даже самую святую душу. Это было в первый и последний раз, что Инеж видела короля. Все последующие дни её навещали только члены Совета. Сегодня одни. Завтра другие. Через неделю ещё трое новых, которых она ни разу не видела. Бесконечная череда уходящих и приходящих людей длилась до той поры, пока в один день, дремля от скуки на слишком твёрдой и неудобной кушетке, Инеж не услышала за плотными стенами опротивевший лязг стучащих о каменный пол туфлей. За ним и звук прокручиваемых в замке ключей да скрип открывающейся двери. Инеж нехотя разомкнула веки, встречаясь с темнотой старой тюремной камеры и гадая, каких ещё сюрпризов уготовила ей судьба, в последние годы отказавшая ей в милости. В рябящем мареве она с любопытством обнаружила, что одного из трёх посетителей ей приходилось видеть впервые. — Молчит? — с умело скрытой угрозой спросил он, не отрывая от неё ничего не выражающего взгляда. — Молчит уже третий месяц, мистер Куарон! Делает вид, что память отшибло. Может, по голове её булавой стукнуть, чтобы на место всё стало? Мужчина, которого прозвали Куароном, от услышанного шумно выдохнул и расправил мигом хрустнувшие плечи. Он не выглядел силачом, да и не будь на нём броского одеяния, не обращайся к нему остальные с такой чинностью, она бы приняла его за тщедушного простака. Инеж чуть было не охнула от того, как свирепо он взирал на неё. Того, как сжались его кулаки, как пробежались по ним змейками вздувшиеся полосы сизых вен. Он выглядел так, как будто вот-вот сорвётся с места и кинется на неё, дабы сомкнуть руки на её горле и прекратить этот абсурд. — Инеж Гафа, — достаточно громко провозгласил Куарон, шагнув в её сторону, и гам шага этого моментально разнёсся по помещению пугающим эхом, — королевский Совет желает немедленно видеть вас, известную преступницу и одну из самых приближённых сообщниц покойного Каза Бреккера.