* * *
Инеж надеялась, что за годы её отсутствия караван не сменил своё прежнее местоположение, но уже за пару километров до назначенного пункта её охватило желание развернуться и уйти обратно к кораблю. По стезе к своему первому дому она то и дело судорожно оборачивалась, чтобы в очередной раз убедиться, что Каз был рядом, и Инеж бы сказать, что его присутствие успокаивало, давало ей сил и надежд на лучший исход, но нет, это будет страшной ложью. Пойди она одна, ничего бы не изменилось. Она бы чувствовала себя такой же взволнованной и напуганной, словно сердце сжимало в холодных лапах неопределённости, и ей подумалось, что куда легче предстать перед тремя рослыми мужчинами и сойтись с ними в бою, как вооружившийся клинками отважный солдат, чем снова повидаться с родителями, от которых она сбежала восемь лет назад. Ступив на небольшой холм и поняв, что её заметили, Инеж сказала себе, что уходить с поля боя поздно. Первой к ней подбежала мать. Та увидела Каза, но не изменилась в лице и не стала расспрашивать, зачем она его сюда приволокла, полностью сконцентрировавшись на ней, и Инеж, сгребённая в охапку, позволила себе расслабиться и ощутить, что она в самом деле дома. Но то была её мама. С матерью всегда было легче. С отцом обычно в разы сложнее. Он будет счастлив, увидев её, но завидев, кто ступил на их землю, непременно предастся злости. — Инеж? Что ж. Никто не обещал, что будет просто. Об этом свидетельствовал как минимум тот факт, что едва ли не сразу, как Раван увидел её, как захотел подойти, присоединиться к ней и жене, он запнулся, увидев возвысившийся над ней силуэт Каза. Инеж догадывалась, что её отец видел в нём врага. — Я… — протянула она, сбивчиво и слегка виновато, слегка отодвинувшись от матери. Все заранее заготовленные речи смешались и преобразовались в тишину. Чувство вины в очередной раз сковало Инеж: она не жалела о том, что когда-то променяла свою спокойную жизнь в Равке на бесконечные бесчинства в Керчии, но провинность перед родителями изводила по сей день. Она сбежала спустя несколько месяцев после того, как её наконец-то нашли и вернули домой, и сбежала Инеж, воспользовавшись тем, что весь караван был занят оплакиванием её почившего дяди, по которому она сама лила слёзы, — как и по прошлому, которое ей приходилось отпустить — уплывая прочь из дома. Инеж не раз думала о том, насколько эгоистично поступила: ей стоило остаться и утешить родню, а не пользоваться тем, что все были поглощены горем утраты и не заметили её явного отсутствия, но дядя Мджумбе, умирая, на последних минутах угасающей жизни подозвал племянницу и попросил вспомнить, в кого превратил её злополучный Кеттердам, и побороться за право быть счастливой. Инеж, неторопливо и почти боязливо ступая к отцу, была уверена, что ей напомнят об этом, назовут эгоисткой и предательницей, раз вместо семьи она выбрала бандита. — Ты… — Раван вздохнул, видимо, подавив желание спрашивать что-то (что именно, связано ли это с её прибытием, с её побегом, с тем, что она привела Каза — Инеж сама не могла угадать), и подался ближе, чтобы прижать её к себе и впервые за восемь лет обнять, убедиться, что её не прикончил юношеский азарт и кровожадность властей. — Ты жива. Она хотела спросить, почему кто-то смел усомниться в её жизнеспособности, но не отважилась. Не время. Отстранившись, как только рядом с отцом встала и мама, Инеж оглянула родителей. В последний раз они видели её семнадцатилетней, но теперь ей двадцать пять. Теперь она взрослая женщина, а не маленькая девочка или юная девушка, которой они успели её запомнить. Она сама помнила их в разы моложе, и сейчас, глядя на них, постаревших резко и неотвратимо, Инеж ухватилась за надежду, что так на них повлияло время, а не её эгоистичный побег. — Я… думаю… — собственный голос отдавал хрипотцой, и она прокашлялась, прежде чем продолжить. — Я думаю, нам надо о многом поговорить… не при всех. «О многом» — это невиданное умаление. За восемь лет накопилось столько, что это не опишешь обычным «о многом». Раван бросил объятый прежней враждебностью взор — но Инеж узрела, что он всё же старался то подавить, хоть и неудачно — на Каза, и следующие слова сорвались с него небывалой решительностью: — Он останется здесь. Инеж хотела воспротивиться: Каз мог бы придать ей уверенности, а ей не придётся в самый ответственный момент подумывать, как он себя ощущал наедине с караваном, который был точно так же наслышан о его преступных похождениях. С другой стороны, если её полилог с родителями окончится руганью, то он, по крайней мере, того не увидит, и только по этой причине она повернулась к нему, чтобы попросить остаться. — Не обижайте его, — менее сухо, чем ожидалось бы, обратилась Инеж к своим бывшим соплеменникам. Многие из них недоуменно взглянули на неё. Немудрено: она приволокла в их дом самую страшную напасть Кеттердама, славившегося своими порочными нравами преступника, а вела себя так, будто оставляла им на попечение десятилетнего сына, которого её родители принять, как родного, не смогли. Возможно, Инеж не сказала бы того, не пообещай она Казу ещё пять лет назад, лёжа на берегу Шрифтпорта, что не позволит ему чувствовать себя неуютно лишь для того, чтобы его присутствие придавало ей уверенности. Инеж прошла за родителями, обойдя ряды покрашенных в пёстрые цвета вардо, обойдя низкорослые кустарники, и сердце замерло от ностальгии страшной и неминуемой, хлынувшей на неё величавой волной. Их караван кочевал с одного места в другое, но чаще всего оставался именно здесь, в тех полях, где она провела своё детство, большую часть жизни. Остановились они тогда, когда остальные даже не мелькали позади мелкими точками, а перестали быть заметными. Инеж охватила лёгкая паника: осуждали ли другие сулийцы её побег? Обговаривали ли они в эту секунду её неожиданное возвращение? Как чувствовал себя Каз, ожидавший её возвращение? И, самое главное: что думали её родители обо всём произошедшем? Корили ли беглянку, называли ли избалованной предательницей, сбежавшей к грешнику, когда все вокруг скорбели по дяде Мджумбе? Они могли обрадоваться её приходу и на мгновение забыть, что она натворила, но вспомнить всё немногим позже и укорить по-страшному. — Что он тут делает? Когда отец задал этот вопрос, всё в Инеж похолодело. Он спросил куда менее небрежно, чем мог бы, когда речь заходила о Казе, но в интонации его проскакивало осуждение. Она напомнила себе в очередной раз, что рассказать обо всём пережитом за последние восемь лет будет не так тяжко, как найти в себе смелость поведать им, куда приволокли её работорговцы на невольничьем корабле и что ей пришлось пережить, чтобы вернуться в Равку. — Я попросила Каза прийти со мной, — ответила Инеж. — Думала, с ним буду чувствовать себя увереннее. — Увереннее, — протянул Раван, и горький смешок сотряс безмолвие степей. — В чём увереннее, Инеж? Ты думала, мы первым делом накричим на тебя? Прогоним прочь? — Были такие мысли, — но она тут же пожалела о сказанном, заприметив тень обиды на их лицах, и поспешила объясниться: — Я исчезла на восемь лет. Сбежала. В ночь смерти дяди, пока вы были слишком заняты поминками, чтобы заметить моё отсутствие и успеть поймать по пути к кораблю. Было логично полагать, что вы разозлитесь. Варис попыталась переглянуться с мужем, но Раван, глядя на дочь, стиснул челюсти, и в глазах его вспыхнула агония. — Мы переживали, Инеж. Мы знали, как опасно в Кеттердаме, и потому не хотели, чтобы ты туда возвращалась, — произнесла она, но супруг её, не выдержав, продолжил за неё: — Мы всем караваном двинулись в Карьев пять лет назад. Там был солдат из Керчии. Он рассказал историю о том, что новый король убил всю вашу группировку. Всех до единого. Нам было тогда немного не до злости. Вся былая уверенность померкла от услышанного, и всё то, что Инеж намеревалась сказать, все возражения и извинения, исчезли, будто их и не было. Она и подумать не могла, что история с Вегенером дойдёт не только до Равки, а ещё и до сулийских степей, и что её родители узнают о том, посчитают, что её убили вместе со всеми. — Это правда, — призналась Инеж, не смея ничего утаить. — Наш дом взорвали. Один выжил, будучи неподалёку, но ослеп от вспышки. Каз в это время брёл по улице. Я увидела его с окна и пошла с ним — так и спаслась. Я не могу рассказать полностью, с чего всё началось, но хочу, чтобы вы знали: это никак не связано с преступлениями Каза. Отчасти так оно и было. Вегенера нисколько не заботили аферы Бочки, которая когда-то приютила его и сделала Грошовым Львом, но рассказывать родителям историю, берущую своё начало семнадцать лет назад, у неё не было ни времени, ни желания. — Он… кхм… — Раван запнулся, стараясь подобрать подходящие слова. — Выглядит несколько хуже, чем когда мы видели его в последний раз. Инеж кивнула. — Его чуть не убили, — для большей же ясности она добавила: — Из-за меня. Раван на то не ответил, даже не изменился в лице, но Инеж догадывалась, что такого рода признание немало потрясло его (сколько он серчал, сколько говорил, что Каз её погубит не только морально, а ещё и физически, а теперь она заявляла, что сама чуть не стала причиной его смерти). Варис же ошеломления своего не скрыла, но в следующую секунду, отгоняя прочь смуту, двинулась к ней. — Я знала, чувствовала, что ты перехитрила смерть в тот день, знала, что ты смогла выжить, — промолвила она, и от её уверенности Инеж просветлела, ощутив малую долю поддержки хоть от одного родителя, — но до последнего переживала за то, что не знала, где ты найдёшь убежище, чтобы спрятаться от людей, которые едва не убили тебя. Во мне теплилась надежда, что ты вернёшься домой. Инеж траурно улыбнулась матери. — Мы не могли уплыть из Кеттердама, — заявила она, выделяя многозначительное «мы», чтобы каждый знал, что без Каза она бы никуда не ушла. — После взрыва в Клепке король подал в розыск на тех, кто мог выжить, и обещал денежное вознаграждение. Пришлось… переждать в доме в лесу, пока не придумали бы план. А через месяц нас нашли, и план уже был ни к чему. Инеж упустила тот момент, что нашли их именно по её вине, и подумала, что открывать родителям подробности о сделке с Гарваном, помогавшем им Рейне, полной перекройке Каза, революции и прекращении войны, будет лишним. Достаточно того, что они слышали о ситуации с властями сами и пять лет жили с мыслью, что она погибла под развалами. — Я так понимаю, — вновь начал Раван, — ты вернулась не для того, чтобы остаться, и не потому, что неожиданно заскучала по дому и вспомнила о родителях? — Раван, — полушёпотом отдёрнула его Варис. Инеж набрала в лёгкие горсть свежего воздуха. — Плохого ты обо мне мнения, папа. Я о вас с мамой и не забывала. — Тогда скажи мне, — он не сдержался, и что-то надломилось в нём, треснуло, да так, что былое напускное бесстрастие кануло куда-то, — это всё стоило того, чтобы сбегать от нас? Ты нашла то, что хотела? Довольна ли той другой жизнью, которую получила? Ты бы оставила нас ещё раз, будь у тебя возможность вернуться в прошлое и встать перед выбором? — Раван, хватит! — угрожающе крикнула на него вставшая на защиту дочери Варис. — Все эти пять лет ты считал, что она погибла от взрыва, а теперь, едва узнав, что Инеж жива, ты не даёшь ей спокойно вздохнуть и коришь каждым своим словом, прикрывая этим обиду. Инеж знала, что должна остановить их спор. Знала, что должна немедленно отрицать всё, что спрашивал отец, и убеждать их рьяно, что она бы никогда не оставила их снова. Так бы сказала хорошая дочь. Но на её месте так скажет лишь настоящая лгунья. — Я бы ушла. Снова, — не дожидаясь прекращения распрей отрезала она, и звучало то не радостно, не злорадствующе, не пафосной одой, воспевающей свои безрассудные действа. Как самый простой феномен. — Я бы снова уплыла в Кеттердам, пока никто того не видел. Опять и опять, даже если бы мне пришлось вставать перед выбором тысячу раз. Её отец на то невесело усмехнулся. — Получается, мы настолько для тебя неважны, Инеж? — Это не правда! — она вспыхнула злостью от услышанного, вспомнив, как безостановочно трудилась первый год в рядах Отбросов, чтобы поскорее оплатить долги Перу Хаскелю и снова увидеть родителей. — Я бы не стояла сейчас перед вами и не думала о возвращении сюда, если бы не вспоминала о вас, если бы вы не имели для меня никакого значения. Я бы перечеркнула своё прошлое и никогда не думала о том, чтобы прийти сюда. На сей раз Инеж ни разу не врала. Она с двадцати твёрдо решила, что в один день вернётся домой и постарается зарыть топор войны с роднёй, и только через пять лет, проснувшись рано утром и взяв залитую солнечной рыжиной ладонь Каза в свои руки, сказала себе, что пора. Они собрались быстро, не потратив на сборы и часа, и если перед выходом Инеж пылала несомненностью, то с каждым мгновением, с каждой секундой, как «Призрак» подплывал всё ближе к берегам Равки, ей хотелось повернуться к Казу и сказать, что они сейчас же развернут корабль и вернутся обратно. — Мы думали, ты винишь нас за то, что мы удерживали тебя здесь, — к её неожиданности заявила Варис. — Никогда, — невозмутимо ответствовала Инеж. — Я понимала, почему вы так беспокоились из-за моего рвения вернуться в Кеттердам. Вы… вы потеряли меня на два года, не знали, что со мной происходило. После подобного идея отпускать меня в кишащий опасностью город звучит неприемлемо. Но вместе с тем я осознавала, что моя настоящая жизнь там, в боях и мореплавании. И как бы мне ни были дороги люди в караване, я больше не могла чувствовать себя здесь так, как раньше. Меня тянуло в неизведанное. — Это нельзя назвать просто «неприемлемо», Инеж, — Раван качнул потяжелевшей головой, словно остальную часть её пламенной речи он не услышал. — Как, по-твоему, мы бы чувствовали себя, отпуская тебя в эту проклятую страну? Сидя здесь, думая, не ранили ли тебя снова, не изрезали ли враги твоего… мужа… — Мы не женаты. — …А борьба с работорговлей, — продолжал проигнорировавший её бормотание отец. — Тебе тогда было всего шестнадцать, да ещё и одна, без чьей-либо помощи. А если бы тебя снова украли? Оглушили бы и выбросили в море? Или, того хуже, придавили собой и… Но Раван замолк, не стал заканчивать озвученную вслух мысль, а Инеж была достаточно умна, чтобы не просить продолжить сказанное. — Просто скажи, что после того, как ваш план с укрытием от короля провалился, всё было не так страшно, как мы могли бы подумать, — после короткого молчания попросил он. — Дай мне надежду, что твоей жизни ничего не угрожало. Стоя в нарушаемой птичьей трелью глуши, Инеж думала о том, что могла им сказать. Погодя немного с неё сорвалась неприятная правда: — Я получила несколько ранений отравленным оружием и от слабости не смогла перепрыгнуть обрыв, из-за чего ударилась головой и потеряла воспоминания последних шести лет. Меня забрали советники короля и держали в плену три месяца, пока на собрании Совет не решил провести аукцион и продать меня. Я чуть не попала в Зверинец во второй раз, но всё обошлось. Меня пичкали галлюциногенными таблетками для восстановления памяти, я пыталась сбежать домой, не помня, что сама из этого дома сбежала, и попала на митинг недовольных правлением мятежников, да ещё и тогда, когда советники короля открыли по ним огонь. Я убежала из Керчии, пока за мной гнались, после чего дождалась, когда в стране начнётся революция, и двинулась ко дворцу, чтобы остановить бомбардировку Нового Зема Керчией. А так — ничего страшного. В Инеж всё сжималось, когда она следила за тем, как с каждым её словом отец с матерью белели всё сильнее, пока Раван, не выдержав, не побагровел от гнева. — Где был он? — как можно спокойнее спросил он, но ярость его всё равно ощутимо распирала. — Каза едва не убил напавший на нас Совет. Я и правда думала, что он мёртв, но пока я пребывала в темнице, он ходил по городу, пытаясь найти лазейку, чтобы меня вытащить из плена. И он вытащил. Будучи изломанным, изрезанным, и с только что отрубленной рукой. Из-за меня, папа. Нас нашли по моей вине. Каз знал это, когда шёл спасать меня. Если бы не он, Кеттердам добил бы меня. Этот город уничтожил бы меня и в первый раз, не вырвись я из Зверинца. Несомненно, у её родителей были все основания не доверять Казу. Они имели полное право считать, что под его присмотром её скорее всего разорвут на кровавые ошмётки, и он сам как-то раз обмолвился, что те не были неправы, нарекая его монстром и не доверяя её ему. Но Инеж противилась любому утверждению. Упрямо, не ведая ничего — она годами защищала украденных работорговцами детей и билась за саму себя, так разве не могла она точно так же побиться и за Каза? Не могла ли вступить хоть с самим королём, хоть с родителями, в долгую словесную перепалку, когда того, благодаря которому ей всё ещё улыбалась удача твёрдо стоять на земле, покрывали страшнейшей клеветой и честили бранью? Варис переглядывалась с мужа на дочь, и поняв, что ни один из них более не спешил прервать затишье своими доводами и недосказанностями, обратилась к ней: — Мы… не очень доверяем ему. — Знаю, — да, Инеж знала, чувствовала это недоверие, но всё равно в дрогнувшем голосе просквозила горечь, пусть и придирки их были не беспочвенны. — И Каз знает. И понимает, почему вы ему не доверяете. Но хотя бы попытайтесь, прошу вас! — Нам казалось, что он будет вестником гибели, — мрачно продолжила Варис. — Казалось, что этот юноша не сможет сделать тебя счастливой, что он разобьёт тебе сердце, что с ним ты будешь без конца страдать, пока ему не надоест эта игра и он не бросит тебя. Что он… он… — Он любит меня, — мягко возразила Инеж перед тем, как её мама высказала бы ещё пару негативных и неправдивых предположений о Казе. — С ним не было легко, я не спорю, но Каз боролся за то, чтобы мы смогли быть вместе, и я счастлива с ним. Прошло восемь лет, и он ни разу не бросил меня. — Ты постоянно была в опасности с ним. Из-за него, — встрял в их разговор Раван. — В плену с тобой что только могли сделать, если бы он и впрямь погиб, Инеж: убить, отдать в Зверинец, отдать какому-то сумасшедшему, который захотел бы отведать юную кровь. Тебе бы пришлось пойти на страшную жертву. Из-за его рухнувших идеологий. — Пришлось бы, — согласилась она, — но Каз всегда приходит за мной, когда я в опасности. Потому я не боюсь. Потому что доверяю ему. Доверяю мысли, что он вытащит меня, где бы я ни оказалась. Я была в плену много раз. Он всегда вытаскивал меня. Конечно, было лишним о таком говорить. Пусть она в красках распишет, на какие извращенные ухищрения шёл Каз, чтобы вызволить её из чужих рук, родители — отец, как минимум — будут непреклонны в своих убеждениях, что если бы не он, то её бы и не пришлось спасать. На её теле не было бы столь громоздкое полотно заживших шрамов. Ей бы ничего не угрожало. — Мы больше не живём в Кеттердаме, — огласила Инеж, надеясь, что это хоть немного остудит пыл родни. — После правления Вегенера в стране была полная экономическая разруха. Мы перенаправились в Новый Зем, в Шрифтпорт. Там… там уже прижились двое из моих друзей. Каз открыл в Шрифтпорте филиал Клуба Воронов, своего игорного дома, поэтому преступную жизнь пришлось оставить позади. Она подавила смешок, вспоминая, с каким рвением загоревшийся идеей Каз искал жильё в аренду, как после подбирал подходящую мебель, чтобы новый клуб как можно сильнее напоминал предыдущий. Земенцы редко предавались соблазну собраться за партией в карты и потерять добрую часть денег, из-за чего местные жители практически не заходили в новый Клуб Воронов, но, к везению Каза, в Шрифтпорт прибывало много туристов из Керчии, Шухана и Равки, и первым делом они рыскали по городу в поиске азартных игр. — Уверен, строители фонтана так много не заработают, — через пару месяцев довольно отметил он, пересчитывая зарплату. — Я не пришла сюда для того, чтобы выдавать пафосные речи, что я вас простила, потому что мне не за что вас прощать. Я не пришла сюда для того, чтобы обвинить вас за то, что вы не отпускали меня ни в Кеттердам, ни на охоту за работорговцами, потому что я никогда вас не винила, — слова лились из неё легко, будто Инеж заранее приготовила речь, но всё, что она хотела сказать родителям, что придумывала, приплывая в Равку, оказалось забыто, и потому теперь всё шло само, отворяя и оглашая всё то, что она не смогла высказать. — Я хотела лишь увидеться с вами. Дать знать, что со мной всё в порядке. Что я не была несчастна. И если мой побег так сильно повлиял на вас, если оставил так много ран, то мне очень жаль, пусть я и понимаю, что простыми словами того не выразишь. Задумчивый взор Равана опустился на пучки молодой травы, но Инеж и того было достаточно, чтобы разглядеть плескающуюся в нём смуту и что-то, что напоминало родительскую обиду. «Это вполне заслуженно» — укорил её чей-то стылый фальцет. — Ты не останешься с нами, — озвучил он наконец-то, несмотря на хмурый взгляд жены. — Верно? — Равка, сулийские степи, караван — это мой первый дом, но отныне им является и Новый Зем, — созналась Инеж, и в голосе её просочилось искреннее сочувствие. — Я не могу это всё бросить, только обретя и найдя покой в этой жизни. — Тогда останься хоть ненадолго, — в отчаянии сказала Варис прежде, чем отец успел бы произнести что-то ещё. — Хоть на пару дней, Инеж. Хоть… хоть ещё на один день. Тебе было всего семнадцать, когда мы видели тебя в последний раз. Инеж не раздумывала над тем, что будет делать после того, как встретится с семьёй и поговорит с ней. Она даже не предполагала, как пройдёт их разговор, простят ли ей её проступок, захотят ли её видеть снова, или же прогонят, как врага и предателя, столь бесчестно поступившего со своими же. Мысль о том, что её попросят остаться, да ещё и не навсегда, а на короткий срок, чтобы хоть немного наверстать упущенное, ни разу не наведалась к ней. — Я… побуду тут ещё, — Инеж постаралась выдавить улыбку, но ей вдруг стало невыносимо больно, а сознание боролось с желанием остаться тут навсегда, — но пообещайте, что не будете относиться к Казу с презрением. Я дала ему слово, что не позволю чувствовать неудобство только для того, чтобы поддержать меня. От её слов, от того, что в их полемике вновь всплыло имя человека, из-за которого в их семье и поселилось семя раздора, Раван горько выдохнул: — Смотрю, тебе этот юноша слишком уж важен, раз ты о нём так печешься, хотя его боится весь Кеттердам, а караван наверняка опасается момента, когда он набросится на них. — Каз рисковал мною, и рисковал не так уж и редко, но при этом всегда находил способ спасти, даже если этим способом он подвергал опасности свою жизнь, — мягче прежнего ответила Инеж, — поэтому я всегда буду о нём заботиться, как буду и беречь его. Как и велено поступать с человеком, который помог твоему небу упасть. Она видела, как Равана сковала тревога, как взял над ним верх страшный внутренний переполох, в котором Инеж, приглянувшись, видела через силу затесавшуюся во всей этой неразберихе отраду. Её отец всегда отличался консервативностью, и если он в своё время высек в подсознании, что ни Казу, ни сброду из Бочки, к которому она примкнула, нельзя доверять, то скорее её родные степи затопит ливнем или расколет ударом молнии, чем он сменит своё мнение. В то же время в ярко-зелёных глазах Варис блеснуло довольство и вера, что её неожиданному и весьма сомнительному выбору можно довериться, и если это так, если это не её слепое чаяние, то Инеж была в который раз за день несказанно благодарна ей. — Мы уже не повлияем на твой выбор, так ведь? — без всякой надежды поинтересовался Раван. — Вы и раньше не могли на него повлиять, — чуть твёрже возразила Инеж, непреклонная перед любыми репликами, которые ей только пришлось услышать. — Вернувшись сюда спустя два года, я чувствовала, что моё место не здесь. Я рвалась сюда, заключила договор с преступной бандой ради того, чтобы снова быть дома, но поняла, что моё место среди морских волн и драк в Кеттердаме. Я бы не бросила вас, я бы никогда о таком и не подумала, но здесь, оставив все свои похождения позади, живя простой размеренной жизнью до самой кончины, я бы не была счастлива. — Тебе нравится адреналин. Нравится риск. Нам же не нравится сидеть и переживать, как бы тебя не порвали на куски, — но несмотря на сказанное, Раван не смел сопротивляться, не смел искать доводов, что ей бы бросить всю свою новую жизнь, бросить преступника, которого она так самозабвенно любила, и вернуться в прежний дом так, как если бы ничего и не произошло. — Ты… ты выросла, Инеж. Физически, морально — ты выросла. И… есть вещи, которые мы хоть и не сможем, но уже обязаны принять. «Потому что нет другого выбора» — Инеж думала, что, наверное, так он и хотел договорить, но умолк, чтобы не наводить ещё больше смятения. — Твою любовь к опасным ножевым боям, — через силу принялся перечислять Раван, — борьбу с работорговцами, которые и украли тебя когда-то. Варис, точно соглашаясь, неспешно кивнула. — И твоего возлюбленного, — докончила она, и супруг её, мелко дёрнувшись, вынудил себя кивнуть за ней. Варис напоминала горящий на кончике фитиля огонёк, но то длилось недолго. Секундой позже весь невидимый свет вокруг неё словно бы померк, в глазах её пролёг мрак, что-то неопределённое, как вальяжно расположившаяся на поверхности воды тень, которая мгновенно исчезла, но оставила после себя незримый след. — Девять лет назад, когда мы плыли в Кеттердам, — начала она, и в голосе её проскочило невесомое сожаление, — нанятые лазутчиками короля Ланцова матросы говорили о человеке, который звал себя Грязными Руками и славился в столице своими страшными деяниями. Нам много о нём рассказывали, начиная с его перчаток, за которыми он скрывал свою нечистую сущность. Инеж об этом сама знала, сама же слышала легенды, которые слагали о перчатках Каза. Руки, покрытые кровью младенцев. Длинные звериные когти на кончиках пальцев. Смертельный яд, которым покрыта его кожа. Одна теория безумнее другой, но люди в них верили, а Каз не спешил опровергать их и находил ситуацию не то, что бы играющей ему на пользу, а скорее забавной. — Они твердили, что встретить его на улице лицом к лицу — самое страшное, что может произойти с человеком, — продолжала Варис. — Мы с твоим отцом молились, чтобы он не дошёл до тебя. Чтобы ты смогла спастись от участи столкнуться с ним. Мы… мы не думали, что это он вытащил тебя из такого гиблого места, как Зверинец. Не думали, что нашли тебя только потому, что он попросил привести нас в Кеттердам. Раван за ними пробормотал что-то, пока не осмелился произнести вслух: — Не думали, что ты объявишь, что между вами что-то есть, — решил он сознаться без утайки. Инеж вспомнилось, как девять лет назад она встретила отца с матерью, впервые за то время, что её внезапно выволокли из вардо работорговцы и утащили в гиблый Кеттердам. Она тогда была в первый раз по-настоящему счастлива за последние два года, да настолько, что смех смешался со слезами, что на краткий миг всё показалось сюрреалистичным, а ей самой едва верилось в то, что это не сон, и все оковы, которые водрузил на неё этот город, отныне были сняты и брошены куда-то в темень. А потом появился тот, кто и организовал эту встречу. И её родители — особенно отец — кое-как попытались не показать весь спектр ужаса, что овладел ими в ту секунду. Узнать Каза из целой ватаги других людей не так уж и сложно, если услышать о нём хотя бы один раз. Кожаные перчатки, покрывающие познавшие невесть какой недуг руки, освинцованная трость с головой ворона и волевой холодный взгляд горько-кофейных глаз — как минимум это доказывало, что перед ними стоял сам Каз Бреккер, от которого её пытались отвадить, точно перед ними не человек вовсе, а зараза, принесённая кораблём в страну и погубившая собой миллионы людей. Уже тогда Инеж понимала, что её родители знали о нём. Понимала, что легко не будет. «Всё уже в прошлом» — уверила она себя. Её родня почти приняла Каза — насильно или нет, а большего требовать ей не по праву. Инеж бросила беглый взор назад, на небольшой холм, скрывающий за собой дальний вид на в потрясении собравшийся караван, и снова повернулась. — Думаю, он меня уже заждался. Я его хоть предупрежу, что мы немного задержимся в Равке, — изрекла она с большим душевным подъёмом, чем с тем, что отзывался в ней совсем недавно. — Пойдёмте! Раз уж я тут останусь ненадолго, то мне бы хотелось увидеться с остальными: с тётей Хабари, с Ашокой, Ааг, Чакой… да со всеми, кто тут есть! — Всё, что пожелаешь, дорогая. Обратно они брели недолго, но настроение Инеж было чуть более приподнятым, чем когда они отдалялись от каравана всё сильнее и сильнее. Как только они дошли, ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы не усмехнуться: оставшиеся на том месте сулийцы сжались друг к другу кучнее, стараясь держать дистанцию от невозмутимо стоявшего Каза, который, судя по всему, в их сторону даже не глядел. Те взглянули на неё, словно мысленно прозвали предательницей за то, что она оставила их один на один с ним. Пройдя мимо своих соплеменников, Инеж пошагала к Казу, и тот, завидев её, увидев явное отсутствие беспокойства на ней, приглушенно выдохнул. — Полагаю, всё прошло без скандалов? — спросил он на керчийском, и караван, услышав его скрежетавший голос, синхронно отшагнул в сторону. «Наверное, миф о том, что голос Грязных Рук умеет гипнотизировать, тоже дошёл сюда» — подумала Инеж. — Без скандалов, — согласно ответила она, и, мотнув макушкой, указала двигаться за ней. — Давай отойдём на пару минут. От Инеж не укрылось: он напоследок взглянул на её родителей, будто не поверив ей и пожелав окончательно убедиться, что те не наговорили ей лишнего, и только после того прошёл за ней. — Теперь скажи честно, сайни, — невозмутимо попросил Каз, когда они уже были достаточно далеко от каравана. — Я и говорю честно, — усмехнулась Инеж. — Дело в другом. Меня не было здесь очень долго. Мама с папой меня давно не видели, понимаешь? Воззрившись на бликующие на поверхности небольшого пруда лучи, Каз кивнул. — И на сколько месяцев ты хочешь остаться? — поинтересовался он, не раздумывая нисколько. — Месяцев? — переспросила Инеж, но ни разу не потрясённая таким предположением. — Всего на две ночи, Каз. Потом домой, но иногда я буду приплывать сюда. Родители хотят провести со мной время, и пусть за пару дней восемь лет не наверстать, но и это лучше, чем ничего. Присоединишься к нам? Но Каз, хмурясь, покачал головой. — Сомневаюсь, что мне будут рады, — степенно возразил он. — Остальные сулийцы, по крайней мере, относились ко мне так, как будто у меня в одной руке топор, а в другой — чья-то голова. Не то, что бы я их виню, но это немного раздражает. Они добрались до пруда, по сторонам усеянного тёмными камышами и небольшими булыжниками, и присели, точно уставшие после долгого и напряжённого пути странники. Солнечная проекция спадала на воду, и на лазури её поигрывал бледно-сизый проблеск. На дне проплывал косяк мелких рыб, и одна такая, самая яркая, вынырнула, чтобы совершить маленький прыжок в воздухе, а затем снова затеряться в водяном муле со своими сородичами. Подойдя, Инеж посмотрела на своё отражение, искривлённое неровной гладью водоёма. — Я поговорю с ними, — пообещала она, отведя взгляд от пруда тогда, когда уже вторая рыбёшка прыгнула прямо на её отражение и исказила его с новой силой. — Думаешь, у тебя получится уверить их, что я не сверну им шеи за косой взгляд в мою сторону? — без надежды на лучший исход спросил Каз. У Инеж, по правде, были серьёзные сомнения. Сулийцам во многом не позволяли поменять свои прежние жизненные взгляды суеверность и религиозность, и последнее можно было смело назвать одной из множества причин, почему её семья так отчаянно не хотела принимать Каза: своими деяниями он нарушил все заповеди, которые только вынесли святые, чтобы их земные дети не умирали с тавром грешника поперёк рёбер. Она уронила голову ему на плечо. Нет, Инеж не думала, что у неё получится. Но ради Каза она должна будет попытаться. — Сулийцы говорят, что если и хочешь уверить кого-то в чём-то, то надо поступать мудро: либо дать им волю думать так, как они хотят, либо уверять их не навязчиво. — Но…? — вопросил сузивший глаза Каз, чувствующий, что то был не конец фразы. Инеж хитро прищурила глаза и улыбнулась ему. — Но пять лет своей жизни я росла в Бочке, и ещё пять — наедине с самым опасным бандитом самого опасного города в самом опасном королевстве, поэтому, если спокойно поговорить не выйдет, всегда можно использовать радикальные методы. Без пыток, ножей и вырванных глаз, конечно же. Сказанное правдой не было: она не будет убеждать никого насильно, и если ничего не выйдет, то будет жить, довольствуясь тем, что хотя бы родители приняли её выбор и не собирались больше осуждать его. И Каз, догадывающийся об этом, не сдержал смешок. — Я ошибался в тебе едва ли не с первой встречи, кроме того, что ты внесёшь хороший вклад в успеваемость Отбросов: кровожадности в тебе больше, чем в большинстве других, кого я знал, сайни. И это правда. Инеж уже не противилась тому, не отрицала, не относилась к этому факту как к проклятию. Когда-то Кеттердам боялся её. Теперь же её боялись ещё и работорговцы, выходящие в море из одной земли в другую за живой добычей, ибо знали, что на них будет охотиться по пятам Морской Призрак, как и знали, что этого Призрака защищал авторитет Бочки. Сколько из них почило от её кинжалов, сколько слегло со свернутыми шеями и сломанными костями, которые трощил своей тростью Каз — того уже не сосчитать, и каждого ждала одна и та же участь: их мёртвые тела барахтались в волнах, а после уплывали на дно, ворочась по песку старой и никому не потребной ветошью. Та Инеж, словленная из дома и отданная на попечение Зверинца, погибла бы в Кеттердаме за считанные минуты. Другая, которой дали оружие и которую заставили бороться, сама бы уничтожила тех, кто встал у неё на пути. Этого бы не случилось, не попади она к Казу и не побуди он её, пусть и не мягко вовсе, спрятать эмоции куда подальше, если жизнь ей была достаточно дорога. Сидя так, в тиши усеянных хризолитом свежей зелени степей, Инеж вспоминала, как пять лет назад они точно так же стояли у воды, у громоздкого озера, расположившегося глубоко в лесах Грюнкифе. В тот день она стояла в горячих лучах яркого солнца, норовившего погодя немного исчезнуть за горизонтом, и в триллионный раз задавалась вопросу, за что она полюбила Каза, какова причина такой преданной любви к человеку, который плевал на все морали, которыми жили сулийцы. Инеж двадцать пять, когда спустя восемь лет она сидела в зеленеющих окрестностях родной Равки. И теперь она знала ответ*.* * *
Поздним вечером Казу не спалось. Возможно, от мириады окативших сознание раздумий, а, возможно, виной тому была смена обстановки, пусть и временная. Он повернул голову. В отличие от него, Инеж давно сопела на противоположной стороне кровати и видела, наверное, уже седьмой сон. Он бы протянул руку, чтобы приблизить её к себе и прижать, но лето в этом году слишком знойное для сонных объятий, и потому в такую пору приходилось лежать как можно дальше друг от друга. С возрастом стеснение принялось стремительно увядать, как сорванная с кустарника изящная роза, и, чтобы не вариться в жару в одежде, как они делали всегда, Каз спал в едва дотягивающих до колен лёгких шортах, пока Инеж доставалась его чёрная рубашка, настолько большая на неё, что та полностью скрывала собой руки и ягодицы. «Не повезло девушкам» — с лёгкой толикой бреккеровского злорадства подумал он, перевернувшись на бок. Но рядом с ним лежала вовсе не девушка, а самая настоящая женщина, выросшая у него на глазах из испуганной девицы в отважного воина. Она, сколько Каз помнил, билась за себя и за других, за свою свободу и чужую, пока он сам беспрестанно бился за неё, и теперь, лёжа с ней в одной постели в идиллии надвигающейся ночи, Каз видел, как Инеж выросла за последнее время: чёрные волосы стали гуще и приобретали живой блеск каждый раз, как свет солнца или луны падал на них, словно скопления звёзд разбросало по чернильному водопаду (глядя на то, как они струились, доходя лишь чуть ниже лопаток, Каз случайно вспомнил, как два месяца назад Инеж, не выдержав всех возможных неудобств с растительностью на голове, собственноручно отрезала половину волос, и он ещё долго не мог свыкнуться с отсутствием его излюбленной косы). Мышцы рук и ног укрепились, стали отчетливее и сильнее, но в то же время ростом Инеж оставалась всё такой же маленькой, какой и была всегда на его памяти. Её тяжело назвать женственной, но Каз поклянётся, — хоть и не в его репертуаре давать кому-то клятвы — что она была прекрасна. Умиротворение нарушил стук в закрытую дверь каюты. Каз нахмурился, не представляя, кому могло прийти в голову наведаться к ним в такой час, но, не раздумывая подолгу, неспешно встал с тахты и принялся искать в темноте одежду. Кем бы ни был неожиданный гость, а ему вряд ли понравится вид на полуголого мужчину, у которого из всего одеяния лишь короткие шорты, но в то же время Каз порадовался, что зашедшему к ним человеку хватило ума не постучать ещё раз. Шагнув и разорвав расстояние между собой и дверью, он отворил её, пуская внутрь перламутр лунного светила, и мигом уловил, как на него пал малость изумлённый взгляд стоявшей визави женщины. «Мама Инеж» — услужливо напомнило подсознание, но, к своему несчастью, — совсем крохотному — он не помнил её имени. Каз оглянулся, опрометью взглянув на всё ещё спавшую Инеж, и, шагнув вперёд, прикрыл дверь. Что ж. — Добрый вечер, — с как можно менее напускной учтивостью поздоровался он, и первым делом узрел, как отобразилось в её зелёных глазах больше замешательства, чем секундой раньше. Каз был уверен, что причиной такой реакции послужило то, что он заговорил с ней на сулийском, но сразу же подумал, что, скорее всего, виноват был его ужасный керчийский акцент, нещадно насиловавший её родной язык. — Добрый вечер, — поприветствовала она его, и Каз позволил себе порадоваться, что в её интонации ни оторопи, ни укоризны, ни любого другого проявления недовольства от факта, что он не только смел ходить по её землям, а ещё и прибрал к своим рукам её дочь. — Я так понимаю, Инеж спит? Она говорила медленно, точно сулийский не был ей родным, не то боясь говорить слишком быстро, не то думая, что могла использовать чересчур сложные для него выражения. Каз бы прервал свою соратницу, сказав, что её родной язык он выучил на приличном уровне за три года, только доучив земенский, на котором и приходилось вести дела, но затягивать этот разговор у него желания не возникло. — Да, — подтвердил он, пытаясь вспомнить имя гостьи. — Вы бы могли зайти завтра. Я сейчас не буду её будить. «Висар… Варис… Вереса…» — О, нет-нет, нужно, — та ответила ему улыбкой, на удивление, искренней. — Если честно, это даже хорошо. Такой разговор я бы предпочла провести с вами. «Варис». Удивление нагрянуло менее спонтанно, чем он того ожидал, но Каз, поборов его, указал таинственной гостье рукой на корму «Призрака». Уже скоро они стояли, оперевшись на заднюю часть корпуса корабля, и смотрели, как плескались во мгле бьющиеся о гребной винт волны-карлики. Варис провела ладонью по заскорузлому борту, и от Каза не укрылось, что её интересом завладел тот самый волчонок, которого Инеж выцарапала Санктой Алиной. — Это… неожиданно, что вы составили Инеж компанию в такой непростой ситуации, — пронзила она ночное затишье своим тихим голосом. — Один на поле боя не воин. Она попросила меня пойти с ней, чтобы оказать поддержку, но я и сам понимал, что для неё это важно, — вымолвил обернувшийся к собеседнице Каз. — И мне всего двадцать шесть. Вы бы могли оставить формальности к бандиту и перейти на «ты». Несмотря на мельком зазвеневшую в его грубом скрежете явственно юношескую дерзость, Варис одарила его благосклонной улыбкой, а Каз вдруг затаил дыхание, задумавшись, насколько сильно Инеж была похожа на неё. — Ты дорог моей дочке, — бесхитростно ответствовала она. Не то, что бы Каз того не знал, но слышать это от матери Инеж, человека, который и сам когда-то не одобрял его — верх неожиданности, как и то, что было сказано то не в отвращении или насильном принятии. Казалось, что Варис вполне устраивал подобный исход, если только она не попыталась скрыть свои настоящие эмоции за прочной маской фальшивого добродушия. Что он должен был сказать? «Она тоже мне дорога». — Ей было непросто со мной, — вместо ожидаемого ответа озвучил Каз, — но Инеж боролась за наши отношения. За нас. Как и я. — Что ж, я рада, что Инеж выбрала того, кто готов пойти на многое ради неё, — но вдруг улыбка на ней померкла, и Варис, отвернувшись, оглянула море. — Ты не присоединился к нам ни во время разговора, ни после него, когда мы пытались уделить друг другу больше времени после разлуки. Я понимаю. Наша первая встреча была не самой удачной. «Её почти и не было» — хотел уже отрезать Каз. Едва она с мужем посмотрела на него девять лет назад, стоя у причала в Кеттердаме, как он догадался, что те были о нём наслышаны, как и догадался, что Инеж будет тяжело выбелить его в глазах родителей. Нежеланная мысль, что они запретят ей возвращаться в Керчию и видеться с ним, стремглав наведалась к Казу, и он хотел подойти к Инеж, обговорить это с ней, возможно, предложить найти какую-то альтернативу, чтобы отец с матерью не забрали её у него. Но другая мысль, сказанная чьим-то рокочущим голосом, не позволила этого сделать: «Ты и правда думаешь, что вместо семьи она выберет тебя?» И потому он, более ни на что не надеясь, напоминая себе, что Инеж ни разу не пообещала ему возвращаться, опустил руки, а её саму — отпустил. Вероятность, что она вернётся, что она всё-таки выберет его из двух зол, виделась Казу настоящим потаканием абсурду, но вопреки всем предрассудкам именно так и произошло месяцы спустя, а он в силу своего хладнокровия не смел показывать, что боялся утерять свой шанс. — Давайте я скажу всё сразу и честно, — на выдохе заявил он, пытаясь не сорваться на раздражение от осознания, что эта любезность вполне могла быть фарсом, — каких-либо обвинений за то, что вы с мужем не хотели, чтобы Инеж имела со мной что-то общее, я не выдвину, и каких-то обид за возможную неприязнь ко мне тоже не скрываю. Буду откровенен: я с самого начала, ещё во время встречи у причала, предполагал, что вы не одобрите любые её связи со мной и даже запретите ей приплывать в Кеттердам. — И ты не пытался её остановить, зная, что вы, может, больше не увидитесь? Хмуря тонкие линии бровей, Каз воззрился на деревянную гладь борта. — У меня и мысли не было, что Инеж выберет меня и жизнь в Керчии вместо семьи, поэтому и смысла останавливать её я не видел. Это была печальная правда, но, тем не менее, правдой она оставалась по сей день. Впервые Каз узнал, что Инеж была в Кеттердаме, незадолго до того, как король Ланцов с тогда ещё генералом Назяленской наведался в Бочку, чтобы попросить Воронов о небольшой помощи в войне против Фьерды. Как оказалось позже, это были её первые дни как капитана, боровшегося против работорговцев, и несмотря на то, что учиться плаванию на корабле ей пришлось экспромтом, Инеж выловила нескольких и сдала их в Хеллгейт, после чего решила шагнуть и к Клепке. Каза в те дни в столице не было, пришлось направиться в Беллендту по делам, и потому вернувшись в Кеттердам, узнав, что он пропустил приход Инеж, он мысленно проклял всё на свете, лишь позднее давшись диву, что она таки ступила снова в Бочку. После этого Каз услышал от Аники о приходе Призрака после нескольких месяцев, как и то, что та ожидала босса Бочки в его комнате. Увидев её, услышав о возникшем с родителями конфликте, он думал, что Инеж собиралась переждать в Клепке, когда те остудят пыл и всё же смирятся с её тягой к опасностям, но каково же было его ошеломление, когда та заявила, что убежала из семьи, чтобы остаться с ним. Каз хотел сказать, что для него это слишком, что такую жертву он принять не сможет, но либо эгоизм, либо понимание, что идти ей больше некуда, а он лишь ответил ей недвусмысленным «добро пожаловать домой». — До нашего каравана дошли новости о том, как пост короля Керчии занял король, который убил твою банду, — прервал его размышления говор Варис. Глаза Каза при упоминании о давнем враге сковало гневом, и он поспешил отвести их, дабы бедная женщина ненароком не приняла резкую смену мимики за то, что он захочет напасть на неё, пригвоздить к палубе и отомстить за то, что она заговорила о его покойной банде. — Инеж подтвердила это, — продолжила та. — И рассказала, что с ней произошло. От услышанного его передёрнуло. — Наверное, это не то, что вы хотели услышать от дочки, с которой не виделись восемь лет, — бесстрастно изрёк он, вспоминая, что произошло с ней, с ним, с ними. — Не буду отрицать, — кисло призналась Варис, — но она рассказывала ещё и о том, что ты не единожды спасал её, и порой спасал, рискуя собой. Думаю, мне стоит поблагодарить тебя. Нам с Раваном стоит. Она с неким свойственным сулийцам изяществом взмахнула дланью, будто сметая пылинки с борта, и вздохнула. — Мы были благодарны тебе с самого начала, Каз. Ты вытащил Инеж из этого ужасного места, дал ей надежду вернуться домой, а позже привёл нас к ней, спас от гнета мыслей, жива ли она и что с ней происходило в этот момент. Ты не дал ей погибнуть и снова оказаться там, откуда она сбежала, хоть тебе и пришлось быть едва ли не разорванным из-за неё. — Она и это вам рассказала, — не спросил, а скорее отметил Каз, не зная, что чувствовать от этого знания. Её твёрдое «да» он пропустил мимо ушей. Всё смешалось. То, от чего Каз убегал пять лет, хоть убегать не в его прерогативе, вернулось к нему тогда, когда он того меньше всего ожидал. Сколько он винил себя раньше за то, что не смог защитить свою банду от участи быть погребёнными под развалами, столько же он сетовал, что не разглядел момента, когда Инеж двинулась в Кеттердам вовсе не для того, чтобы следить за политиками и добывать информацию от них. «А вдруг жизнь тогда сложилась бы иначе?» — задал он себе вполне логичный вопрос. Может, его план провалился бы, а их обоих нашпиговали ножами и повесили, или, ещё хуже, Инеж бы убили, уничтожив в нём всё, что она так кропотливо выстраивала, а он бы спасся, жил бы дальше, неся в душе самую страшную месть. — Я рисковал ею из года в год, позволяя истекать кровью на улице и жить со страхом, что каждый новый день может оказаться последним. Уверен, она и этого не скрыла, — нарушил собравшийся с мыслями Каз тишину морского берега. — Вы в праве бить меня кулаками, гнать прочь и кричать, чтобы я больше никогда не приближался к Инеж, хотя все мы хорошо знаем, что я всё равно обойду этот запрет. — Чтобы она снова сбежала и исчезла ещё на восемь лет? — заговорщически усмехнулась Варис. — Её жизнь больше не кишит опасностью, если ещё и исключить охоту на работорговцев, но если уж рядом с ней стоит человек вроде тебя, я могу быть уверена, что Инеж в надёжных руках и она не пострадает, исполняя свою мечту и спасая детей от участи, которая постигла когда-то её саму. Послушай меня: я говорю это не от безысходности. Раван, возможно, примет ваши отношения только потому, что у него нет другого выбора, да и то примет всё не сразу, но я делаю это от чистого сердца. Потому что Инеж с тобой счастлива, а ты делаешь всё возможное, чтобы защитить её. Знал бы ты, то, возможно, не поверил, но её дядя настаивал, чтобы мы отпустили Инеж к тебе. — Я знаю, — возразил Каз. — Дядя Мджумбе. Инеж назвала ворона в его честь. На лице Варис промелькнула растроганная улыбка. — Скажи ей, когда она очнётся, что мы всегда будем рады видеть её дома. Вас обоих. Каз не знал, отчего он так осмелел, что в нём заиграло, но, остепенившись, он прокашлялся и ответил ей строго: — Скажу, конечно, но боюсь, что есть некоторые проблемы с мистером Гафой, и если Инеж будет расстроена из-за него, то я, возможно, не пущу её сюда. Отчасти он и не врал. За сегодняшний день Инеж пару раз выбиралась из корабля, чтобы побыть с родителями. Она уговаривала его присоединиться, на что Каз каждый раз отвечал отказом и уверял, что те захотят провести с ней время без четвёртого лишнего. Только под вечер, когда небо укрыло аметистом, Инеж вернулась к «Призраку» и рухнула на тахту рядом с ним. Рассказывая, как прошёл день, она созналась, что если с мамой и было намного легче, то её отец принимал правду весьма неохотно. Ожидая, что Варис обозлится на него за такую наглость, Каз в который раз оказался потрясён обратной реакцией. — О нём не волнуйся. Я поговорю с мужем, — вкрадчиво молвила та. — И для того, чтобы ускорить процесс принятия, было бы неплохо, присоединись ты завтра к нам. От услышанного он побледнел сильнее прежнего, но отказом ответить ей не смог. — Хорошо, — и решив, что пора бы прекратить измываться над языком бедной старушки, проскрежетал: — Тогда… доброй ночи? Варис кивнула ему. — Доброй ночи. Стоя на том же месте, Каз следил за тем, как беззвучно ступала Варис по палубе, как спускалась она по деревянному трапу, и с каждой секундой её силуэт исчезал в азуритовой темени всё сильнее, словно у побережья сновал не человек вовсе, а самый настоящий призрак. Совсем как Инеж. «Наверное, я бы никогда не услышал её шагов» — невзначай подумалось ему после того, как вопрос о том, все ли сулийцы одинаково бесшумны и напоминали святых духов, или же то только семья Гафа отличалась такими особенностями, наведался к нему. Погодя немного он, дёрнув протезом, опомнился, как если бы вышел из долгого сна. Каз взглянул на небесный шатёр, на бескрайний ковёр созвездий, на котором величественные арки и изогнутые линии звёздных скоплений веками носили по морям и землям легенды. Инеж как-то поведала ему, что каждая звезда — это святой мученик, который при жизни своей страдал во имя целости и сохранности народа. Каз ей тогда не поверил, промолчал лишь в виду не присущей ему тактичности, но неожиданно ему захотелось поверить в это, отдаться мысли, что их и правда кто-то оберегал. Не то так влияла на него Равка, не то сулийское общество. Вскоре он, не спеша совсем, шагнул к каюте. В который раз Каз в уме порадовался, что пять лет назад его и без того сломанная нога оказалась настолько обезображена и разорвана, что выхода иного, кроме как позволить сердцебиту восстановить сломанные кости, предоставлено ему не было: жить простой жизнью, не ковыляя подбитым вороном, не ища опору в трости и не валяясь часами в постели, потому что нога снова чертовски болела, было роскошью, которую он разучился чувствовать за семь лет с ярлыком калеки. В помещении было темно. В этой гуще неведомого глазу едва дано различить контуры и цвета. Самые знакомые очертания исказились в мглистой синеве и, утрачивая свою привычную форму, преобразовались в мистические силуэты, словно застывшие во мраке изваяния, но, успешно дойдя до тахты, Каз как можно более бесшумно снял с себя помятую футболку. За верхней одеждой пошли и штаны, на месте которых вскоре остались те самые лёгкие шорты, и Каз, надеясь не разбудить лежавшую рядом женщину, осторожно улёгся на матрас. Вот только Инеж, уловив шевеление рядом, отворила веки и осоловело воззрилась на него сквозь холодную рябь и пелену ночной мглы. — Каз? — сонно позвала она его, и тут же неторопко подалась к нему, оставляя между ними лишь крохотную дистанцию. — Всё хорошо? Мне послышалось, что ты куда-то уходил. Каз мешкотно протянул длань, побуждая подползти ближе, рассечь оставшееся расстояние, и Инеж, не раздумывая, прижалась всем своим маленьким тельцем к нему. Она сжалась в его руках в позу зародыша, возможно, благоволя ощутить желанный холод, пронзивший его кожу за несколько минут, что он стоял за стенами каюты. И мир снова казался правильным, впервые правильно выстроенным за все века, что он существовал. Зарывшись пальцами в её волосах, — для Каза всё ещё непривычно видеть их короче прежнего и редко завязанными в пучок или косу — он двинулся, чтобы поцеловать Инеж в висок. — Приходила твоя мама, — только и ответил Каз. И она, вырвавшаяся из объятий полузабытых снов, как будто и не спала минуту назад, как будто не говорила с ним так, точно вот-вот снова провалится в сон. — Мама? — переспросила Инеж, то ли удивлённая, то ли оторопевшая от такой вести. — Что… что она хотела? Я могла бы пойти сейчас и… и… — Не беспокойся, — невозмутимо изрёк Каз. — Я сказал, что ты спишь, и она поговорила со мной. — Ты сказал не беспокоиться, но это как раз звучит как повод для беспокойства. О чём вы говорили? С уст Каза сорвался короткий смешок. — Первым делом, стоило мне заговорить с ней, как она очень сильно удивилась. Наверное, тому, как сильно я издеваюсь над сулийским языком своим страшным керчийским акцентом. А после… мы поговорили о том, какой прекрасный выбор ты сделала много лет назад, когда влюбилась в меня. На его самодовольные речи Инеж не без возмущения ахнула. — Каз, я серьёзно, — буркнула она, зарывшись носом ему в шею. — Что значит твоё «я серьёзно», Инеж? Ты не считаешь, что выбрала подходящего человека? Или других вариантов тебе просто не предоставили? — и тогда, когда Инеж хотела уже выкарабкаться из его рук, Каз, подгоняемый неведомым порывом, схватил её в охапку и прижал к себе. Каюту заполнило безмолвие, в котором он мог различить её дыхание, как и сердцебиение, отстукивающее неровную чекань. — Твоя мама приняла наши отношения. Приняла меня. И хочет, чтобы я завтра был с вами. Не то, что бы идея меня так устраивает и я умираю от желания ловить на себе чьи-то неопределённые взгляды, но спорить с ней я не стал. Она замерла, и лежала так от силы несколько секунд, как будто переваривая услышанное. Оперевшись локтем на матрас, Инеж приподнялась слегка, чтобы они смогли смотреть друг другу в глаза. Её, преспокойные и разумные, напомнили Казу драгоценные чёрные жемчуги, которыми торговали в ларьках Кеттердама, и он только сейчас заметил в ней то единственное, что отличало её от Варис. «У неё глаза отца» — подумал он. — На твоей стороне я, Каз. Уже восемь лет я на твоей стороне, — мягко напомнила ему Инеж, и он ощутил, как её маленькая ручонка пала на его механическую ладонь. — Теперь и моя мама. На остальных, даже на папу, не смотри. — Тебя расстраивает то, что в караване меня продолжают считать угрозой, — непримиримо, в какой-то степени даже сурово, ответил привставший и принявший сидячее положение Каз, заметив мигом, что между ними вновь появилось расстояние. — Поэтому я не могу не смотреть на это, как бы ты ни просила. Я не представляю, каких усилий тебе требовалось, чтобы убедить маму поменять своё мнение обо мне. Они сидели так друг перед другом, в общем молчании, окутавшем каюту. Виделось, остановилось и время, и само понятие времени. Одно только доказательство тому, что то явь, а не брошенное подкорками сознания дивное сновидение — трель небольших синих волн, беснующих рядом с причалившим к побережью Равки кораблём, и больше ничего. Мир, казалось, поглотило безмолвие — шалое сплетение, наполненное непроизнесёнными словами и негромкими вздохами. Инеж глядела на него, и Каз думал, что она что-то старательно выискивала в нём. Она двинулась в его сторону, снова сделала так, что между ними никакой дистанции больше не возникало, и его щека, исполосованная розовыми крючками шрама, ощутила, как опалил её короткий поцелуй. И тут же Инеж, желая быть ещё ближе, прижалась к нему вплотную. — Она поддержала нас ещё тогда, когда мы только начали наш сегодняшний разговор, — начала она, и её голос сокрушил собой пугающую тишь каюты. — Может, тогда, когда мы только встретились, мама согласилась с моим решением лишь для того, чтобы я не сбегала во второй раз, но потом я рассказала о тебе больше. Рассказала, что благодаря тебе я выжила в Керчии. Что я счастлива с тобой. Что у них больше нет повода волноваться из-за наших отношений. Думаю, только услышав это, она посмотрела на тебя иначе. Слушая её, вникая её словам, Каз, вздохнув, улёгся щекой Инеж на макушку. «Что я счастлива с тобой». С восемнадцати лет Каз осведомлён, что был важен ей. Инеж того не говорила ни разу, не озвучивала вслух, но сам факт, что он являлся одной из немногих причин сбежать из родных краёв навстречу неизвестному, что она выбрала его, когда могла жить под боком любящих родителей, подтверждал это лучше любых слов. Восемь лет назад, говоря с ней, только оповестившей, что она останется с ним, что в Равке ей отныне не найти приюта, Каз пообещал даже не ей, а самому себе, несмотря на своё неумение сдерживать обещания, что однажды и он докажет Инеж, насколько она дорога ему. — Твоя мама сказала, — изрёк он, рассекая глушь, — что больше не боится за тебя. Даже если ты выходишь на охоту за работорговцами. И уловил, как она тихо усмехнулась: — Конечно, не боится, — вкрадчиво произнесла Инеж. — Ты ведь защищаешь меня. Варис сказала почти то же самое. Инеж только заверила его в который раз. Так, наверное, и выглядело доверие. Руки Каза осторожно обхватили её лицо. Мягко, будто он боялся навредить ей протезом, заменявшим человеческую ладонь, и в ответ он ощутил, как Инеж прижалась к его рукам, как подвинулась к нему, ища в нём же покой и защиту, пусть она сама и была бойцом, которого боялись даже самые отчаянные торговцы людьми. Возможно, Инеж хотела этого. Хотела хоть ненадолго сорвать с себя нимб святой, коей её окрестили родители, которым она вернула украденных детей, хотела на пару минут перестать быть сильной и неуловимой, чтобы рядом оказался кто-то, кто непременно защитит её. Каз думал, что готов отдать всё на свете за это чувство. За то, чтобы этим «кто-то» был он. — Я лишь делаю своё дело, сайни. И в то же мгновение Каз подался к ней, целуя её, чувствуя, как Инеж отвечала ему, и в такой момент ему и в самом деле становилось всё равно на всё вокруг: на деньги, экономику чёртового Кеттердама, одобрение её родителей. Пусть они бы и принялись восклицать, что быть с кем-то вроде него величайшее кощунство, на которое только способна была их дочь, пусть они бы забрали её, чтобы запереть на бесконечное количество замков — неважно, Каз бы вскрыл их все, пусть их была бы сотня или тысяча, лишь бы пробить себе путь к ней. Ткань его же рубашки, прикрывающей её полунагое тело, холодила кожу. Он повалил Инеж на спину, прижался губами к изгибам тонкой шеи, и Каз чувствовал, как в этом переполохе её сердце выпрыгивало навстречу его собственному, которое она всё равно украла много лет назад. Шепотливое «я люблю тебя», произнесённое впервые пять лет назад в звёздную ночь, затерялось в окатившем каюту сплетении их дыхания, но она слышала это. Каз был уверен и клялся всеми деньгами, которые он только заработал честными и не очень способами, что Инеж слышала это, что в этой неукротимой энтропии она ответила ему тем же. Все мысли затерялись. Их смысл — тоже. Во мгновение сей идиллии Каз хотел сознанием быть только с ней. С Инеж. Со своей сайни. С трещиной в его самодельной броне. В то же время, пока они пытались забыться в обществе друг друга, Варис прогулочным шагом блуждала по степной глади родных краёв. Серебристые мазки луны залили собой траву, отчего та из зелёной стала видеться бледно-синей, а порыв ветра вяло колыхал листья на высоких деревьях да ветви, напоминавшие руки добродетелей. То ликование и радость святых, которые взирали на всё с небес, представая перед своими земными детищами в облике многочисленных звёзд, и Варис, зная, что её оберегали, что она была под чьей-то защитой, не боясь шествовала до вардо. — Сайни? — уловил её слух мужской голос. Она оглянулась, мигом уловив шедшего к ней Равана. Никто другой, так или иначе, никогда бы не стал звать её так. — Я проснулся и увидел, что тебя не было в фургоне, — как можно спокойнее оповестил он, но чёрные глаза её мужа блеснули лёгкой тревогой. — Всё в порядке? Варис тихо усмехнулась. — В полном, маханга. Я лишь хотела проведать нашу дочь, но вместо этого поговорила с её возлюбленным. Раван от услышанного словно стал на тон светлее, и как бы Варис ни хотелось надеяться, что всему виной павший на него лунный свет, приходилось признать, что всё из-за не исчезнувшего никуда недоверия. — Он… он… — неуверенно протянул Раван. — Не тронул меня, — докончила Варис прежде, чем он мог бы озвучить своё предположение. — И даже не грубил, как ты мог бы подумать. Она провела носком обуви по взрыхленной почве, выводя несуразные каракули, которые тут же стёрла, не оставив от них ничего, кроме небольшой ямки, и в следующий миг подытожила разумно: — Инеж любит его. Раван ответил нечленораздельным «мгм». — И он её тоже любит, — чуть строже добавила Варис, точно ожидавшая от мужа ответа, который прозвучал бы с меньшей принуждённостью. — Завтра мы проведём время вчетвером. Он тут же поднял на неё ошеломленный взгляд. — Варис… — Никаких отговорок, Раван, — перебила она его. — Каз сказал мне, что если ты будешь расстраивать Инеж своим поведением, он больше не пустит её к нам. На подобное высказывание Раван чуть было не залился алой краской от негодования. — Подумать только, — фыркнул он. — Теперь преступник будет ставить мне условия, чтобы я общался с дочерью, иначе он… что? Запрёт её дома на замок, чтобы Инеж не виделась с нами? Варис прикрыла глаза, чувствуя, как она устала за этот день. Слишком много новшеств, слишком много переживаний и ощущений. В её возрасте подобное утомляло в разы сильнее, чем долгие тренировки по акробатике в беззаботной молодости. — Он оберегает её, Раван. Не это ли делают для человека, которого любят? — задала она резонный вопрос, готовясь двинуться к вардо и либо оставить мужа наедине с мыслями, либо заснуть рядом с ним. — Они счастливы вдвоём, и я не вправе рушить это счастье, которое им пришлось строить с таким трудом. Как и ты, маханга. И потому я обещаю, что если что-то пойдёт не так, если ты хотя бы не попытаешься принять выбор Инеж по собственной воле, то Каз покажется тебе невинным мальчиком в сравнении со мной. Но Раван остался, провожая объятую лунным светилом фигуру жены, пока та не скрылась из виду, не исчезла, перед этим превратившись в меркнувшую от расстояния точку. И он вздохнул. Шумно, коротко, окатив этим вздохом пространство, застывшее в глуши степей. Скованные противоречиями мысли смешались, и Раван так некстати вспомнил брата, кричавшего до разрыва голосовых связок, что он обязан был отпустить Инеж навстречу судьбе, если её влюблённое сердце осталось далеко от Равки. «Неужто мне придётся принять, что ты был прав, Мджумбе?» — спросил он у самого себя в уме, не зная, что бы ответил ему брат, услышь тот этот вопрос. — Кар! Раван вздрогнул и поднял ввысь голову. Тут же он увидел величавого чёрного ворона, ютившегося над ним на одной из веток тополя. Мглистые глаза птицы внимательно созерцали его, словно тот изучал человека, словно он был не случайным свидетелем этой сцены, а пернатая макушка склонилась набок на долю секунды, после чего вновь приняла прежнее положение. «Звери умны, — с некой горечью подумал Раван, — но и им не дано понять то, чего не постиг человеческий разум». Ворон каркнул снова, а в следующий миг улетел прочь. Равану почему-то захотелось последовать за птицей, и неважно, куда та приведёт его, где он окажется в итоге, но, воспротивившись этому желанию, он снова взглянул вдаль, туда, где причалил корабль, что привёл Инеж домой. Не так он представлял их встречу, и не только потому, что последние годы Раван считал её покойницей, погибшей от взрыва под обвалами своего нового дома. «Но ты бы мог это изменить» — раздалось в подсознании, и почему-то любящим голосом жены. Раван ещё раз взглянул на ветку, на которой только что восседал ворон. После, недолго раздумывая, побрёл обратно к каравану.