В упор

В воцарившейся на мгновение тишине Соуп слышал лишь бешеный стук собственного задыхающегося сердца. А потом раздался смешок. — Как интересно, — протянул вкрадчивый голос Джераба. — Благородный поступок… хотя и бессмысленный. Пошёл ты, подумал Соуп, сжав зубы с такой силой, что на скулах заплясали желваки. Пошёл. Ты. В жопу. Послышались шаги. Кто-то сгрёб в кулак волосы на его макушке, Соуп зашипел, поклялся себе, что сбреет их нахер в первые же минуты возвращения в штаб, если, разумеется, вернётся, от силы натяжения пришлось запрокинуть голову, его грубо похлопали по щеке, и в тоне Джераба появились новые хлёсткие нотки, когда он приказал: — Открой глаза. Соуп зажмурился до рези и пятен под веками. Особенно сильно дёрнул запястьями и с трудом сдержал глухой свистящий выдох: бечёвка рассекла кожу. И всё-таки едва ощутимо ослабла, наконец начав поддаваться. — Открой глаза, — повторил Джераб с плохо скрываемым раздражением, — и посмотри на своего приятеля. Я хочу, чтобы вы видели друг друга, пока я… Он не договорил. Рация на его поясе — должно быть, на поясе, по крайней мере, где-то в районе виска Соупа — ожила, разразилась буйством механических помех, он ответил, на арабском его голос звучал резче и ниже, чем на английском, а фразы были короткими и рублеными, Соуп не знал, было ли это характеристикой родного языка Джераба или же он отдавал распоряжения, да и в целом — какая разница? Судя по источнику звука, Джераб стоял сбоку. Сбоку, не сзади. Это хорошо. Пока тот чесал языком, Соуп снова незаметно напряг мышцы рук, принялся елозить окровавленным запястьем по бечёвке, прикусил внутреннюю сторону щеки, когда рука почти выскользнула, ну же, ещё, совсем немножечко… Джераб отключил рацию, и Соуп замер неподвижным настороженным зверем. — Сегодня вам везёт, — с отчётливым бешенством произнёс Джераб по-английски. — У меня возникли неотложные дела, так что наше… гм-м… взаимодействие подождёт до завтрашнего вечера. Надеюсь, вы не слишком расстроитесь. И что-то приказал на арабском — вероятно, отвести их обратно, Соуп подумал об этом, когда с него сняли верёвки — все, кроме тех, что связывали его запястья, — когда его вздёрнули на ноги и небрежно вытолкали в коридор, Гоуст, судя по тяжеловесной уверенной поступи, двигался прямо позади, но Соуп всё равно рискнул разлепить глаза лишь после того как его грубо втолкнули в темноту подвала, а в колени и грудь, когда он не удержался на ногах, врезался матрас. — Развлекайтесь, — издевательски выплюнул Джераб напоследок, и что-то упало на пол где-то рядом с лодыжкой Соупа. Скрипнула захлопнувшаяся дверь, единственный источник света — дверной проём, ведущий в коридор — пропал, подвал погрузился во мрак. — Элти? — хрипло окликнул Соуп, не рискуя обернуться. Позади пошевелились, раздалась возня, сразу после — треск лопнувшей бечёвки. Значит, Гоуст тоже воевал с верёвкой, пока Джераб трепался. Соуп поднапрягся, прижался щекой к тюфяку, снова неудобно и больно выкрутил руку в запястье, у него ушло меньше минуты на то, чтобы высвободить её — человечество ещё не придумало более эффективного способа избавиться от пут, чем щедро сбагрить их собственной кровью, — он с глухим стоном наслаждения потёр пульсирующий болью участок у косточки и сел на колени… Гоуст там, за его спиной, встал на ноги. Послышались приближающиеся шаги, беглый выдох в дюймах от его плеча, как если бы Гоуст наклонился и сразу же выпрямился, звуки натягиваемой на тело ткани, Соуп неуверенно начал: — Я могу?.. Почти ожидал услышать «нет». — Да, — ответил Гоуст странным тоном. Соуп встал на ноги, тяжело опершись раненой рукой о стену. Покачнулся. Повернулся — и едва не вписался носом в подбородок Гоуста, так близко тот стоял. На нём снова была балаклава с черепом — знакомая плотная ткань, за которой не угадывалось даже очертаний губ. — Мило с его стороны вернуть её тебе, — зачем-то сказал Соуп. Гоуст сощурился. В темноте подвала его глаза казались практически чёрными — два адских пепелища. Они оба знали, что ничего милого в этом не было, что Джераб дал Гоусту возможность надеть маску обратно лишь затем, чтобы снова снять её и насладиться шоу; и всё же Соуп испытывал нечто вроде облегчения — той самой его странной разновидности, которая граничит с тоской. — Ты… в порядке? — спросил он после непродолжительной паузы, в течение которой сам он пытался утихомирить сходящее с ума сердце, а Гоуст молча смотрел на него малопонятным испытующим взглядом. — Я имею в виду… всё это дерьмо, что он нёс. Я нихрена не понял, но даже мне хватило мозгов уловить, что мудила знает что-то, чего ему знать не следовало. Гоуст пожал плечами. Может, он даже собирался что-то сказать — кто его разберёт? — но в этот момент дверь снова распахнулась, и по полу подвала покатились две бутылки воды. Гоуст и Соуп переглянулись и, не сговариваясь, бросились к ним. Дверь захлопнулась обратно, но это прошло мимо Соупа — торопливо отвинтив крышку бутылки, он сделал несколько торопливых жадных глотков, опустошив её наполовину, и пробормотал, едва не облившись от спешки: — По крайней мере, мы не сдохнем от жажды. Ещё бы поесть, тоскливо предложил желудок, но такой роскоши пока не предвиделось. Гоуст пил неторопливо, медленными мелкими глотками. Его балаклава, теперь закатанная до переносицы, открыла неуступчивые даже на вид губы, мощный подбородок, резкий профиль. Больше намёки, чем реальные черты. Соуп уже видел эту часть его лица, знал, что на левой щеке виднеется начало глубокого зарубцевавшегося шрама, убегающего вверх и прячущегося в той части маски, что продолжала прикрывать кожу. Знал, что Гоуст всегда гладко выбрит. Знал, что у него сухие обветренные губы — и что он наверняка не может избавиться от дурной привычки кусать их. Он разозлился на себя за то, насколько откровенно пялится, и отвернулся. Прошлёпал к матрасу. Плюхнулся на него. Капнул из бутылки на рассечённое запястье и сдавленно выругался. А в следующее мгновение едва не заорал от неожиданности — Гоуст опустился рядом, упершись коленом в край тюфяка буквально в паре дюймов от его, Соупа, бедра. Уронил тяжелое: — Дай посмотрю. — Да пустяки, элти, — нервно пробормотал Соуп, зачем-то прижав руку к груди. — Свобода требует жертв и всё такое. После того, что было в Лас-Алмас, это вообще не… — Джонни. Соуп заткнулся и неохотно протянул ему руку. Вздрогнул — сразу же, стоило чужим пальцам деловито ощупать его запястье. Даже шероховатая поверхность тактических перчаток не могла скрыть тепла — жара — чужой ладони, Соуп не к месту подумал о том, что, наверное, Гоуст был горячим — весь, всё его крупное сильное тело было, какая лишняя и какая сладкая мысль, если бы только можно было это проверить, осмелиться дотронуться до исцвеченных старыми шрамами предплечий, забраться под футболку или поддеть заканчивающуюся в районе ключиц балаклаву и… МакТавиш, твою-то мать. — Жить будешь, — невыразительно резюмировал Гоуст, оценив масштаб бедствия. — Жаль, я-то уж думал, моя скорая кончина сделает тебя понежнее, — брякнул Соуп и тут же пожалел об этом: Гоуст смерил его тяжёлым взглядом, в котором так и читалось невысказанное ты-меня-затрахал. Если бы, элти. Если бы. Соуп неловко поёрзал на матрасе. Гоуст продолжал сидеть рядом, пугающе близко, и не отводил от него глаз. Это нервировало и ещё… Будоражило — в худшем, в самом предательском смысле. — Я должен поблагодарить тебя, — неожиданно произнёс Гоуст, застав Соупа посреди борьбы с собой. Соуп осоловело моргнул. — За что? — непонимающе переспросил он, и ему показалось, что взгляд Гоуста на мгновение замер на его губах, прежде чем подняться выше. Ага, аж пять раз. Ты жалок. Гоуст встал на ноги. Соуп с трудом подавил порыв податься к нему, вскочить следом. И всё же не пошевелился. Он смотрел на твёрдую линию плеч, на широкую спину, на крепкую задницу, пока Гоуст шагал к своему матрасу. Смотрел, как тот лёг, как повернулся на спину, как сложил руки на груди. И как поправил балаклаву, прежде чем еле слышно ответить: — Ты закрыл глаза.

***

Соуп сам не понял, как умудрился уснуть, но очень хорошо запомнил, из-за чего проснулся: из-за шевеления на соседнем матрасе, а может, из-за глухого выдоха, или ещё из-за… Чёрт. В конечном итоге всё сводилось к тому, что проснулся он из-за Гоуста. Им уже приходилось ночевать вместе. Соуп хорошо знал, что Гоуст в совершенстве овладел одним из необходимых для бойца навыков — беззвучного, неподвижного и очень, очень чуткого сна. Это было необходимо, чтобы не быть обнаруженным и чтобы иметь возможность напасть на врага, застигнув его врасплох; сейчас же… Что-то шло не так. Что-то шло охренительно не так — судя по сбившемуся дыханию, и возне, и… Это что, хрип? Соуп рывком сел на матрасе. Еле слышно прошептал: — Элти? Гоуст не ответил. Мгновение он лежал не шевелясь — тёмная фигура на грязном тюфяке, — а потом вдруг завозился, пошарил ладонью по полу, как если бы искал пистолет или нож, снова захрипел, в этом было что-то жуткое, что-то от удушья, в языке его тела угадывались попытки высвободиться, но он не был связан, и было совершенно очевидно… Что ему снится кошмар. Соуп поднялся на ноги. Осторожно, стараясь не издавать ни звука, приблизился к нему. Балаклава сделала лицо Гоуста одним чёрным провалом, в разрезе не виднелось даже плотно зажмуренных глаз. Он тяжело, с присвистом и надрывом дышал. Когда Соуп опустил ладонь на его грудь, футболка была насквозь мокрой от пота. — Эй, — прошелестел он, боясь и жаждая продлить прикосновение. — Проснись, ну же, это просто дурной со… Отпрянул — вовремя, опоздай он на одну сотую долю секунды, и в рожу ему влетел бы огромный кулак, Гоуст открыл глаза, Соуп даже в кромешной тьме различил застывшее в них выражение, он никогда прежде не видел у Гоуста такого взгляда, испуганного, напряжённого, затравленного. Соуп должен был оставить его в покое. Знал, что должен был — Гоуст не простил бы ему свидетельства своей слабости, а он сам рисковал сохранностью костей, просто находясь рядом. Это, разумеется, было бы самой здравой моделью поведения. Это — а не ладонь под чужим влажным затылком. Это — а не вернувшаяся на чужую грудь дрожащая рука. Это — а не лихорадочный шёпот: — Тише, тише, ну. Всё в порядке. Дыши. Дыши, тебе просто приснился кошмар. Гоуст — горячий, твёрдый, неподвижный — замер под его ладонями. Соуп пообещал себе, что отвалит, вот прямо сейчас возьмёт, встанет и уйдёт, как только Гоуст пошевелится, поморщится или выплюнет это своё предупреждающее «Джонни» — что угодно из этого стало бы намёком на то, что сержант МакТавиш охренительно зарвался. Но Гоуст вцепился в его предплечье — неожиданно и больно, почти на пределе сил. Он часто и нервно дышал, мощная грудь ходила ходуном. Его глаза были… Блядство, так выглядят глаза измученного зверя, угодившего в капкан. Что-то встало Соупу поперёк горла. — Элти? — пробормотал он, упираясь коленями в край чужого матраса и склоняясь к чужому лицу, скрытому балаклавой. — Гоуст? И — на грани с чем-то испуганным, робким и жадным: — Саймон? Гоуст дёрнулся. Соуп, истолковавший это как предупреждение, попытался отстраниться. Нужно было подняться на ноги, нужно было вернуться на свой матрас, нужно было оставить Гоуста в покое, позволить ему прийти в себя в одиночестве и тишине. Нужно было… …Гоуст стиснул его предплечье больнее, ещё немного, и Соуп взвыл бы. Его мечущийся взгляд не останавливался ни на чём, как будто Гоуст больше не был способен фокусироваться, как будто лишился якоря, как будто потерял контроль. — Я не могу, — проговорил он так, точно дышать ему было больно, — я не могу… освободиться. Помоги мне. Помоги. Мне. Но ты свободен, хотелось ответить Соупу. Ты свободен, ты в порядке и ты убьёшь меня за то, что я не отвалил, когда проснёшься окончательно. В глазах у Гоуста стыла незнакомая животная паника. Слова, которые были бы самыми правильными в этой ситуации, застряли у Соупа в глотке. Действия, которые были бы самыми здравыми, показались трусостью. — Ладно, — пробормотал он вместо этого, неловко пошевелившись. Как, чёрт побери, ему было себя вести? Что он мог предложить самому спокойному и выносливому человеку, которого знал, когда того накрыло? — Ладно, я… так. Так. Хорошо. Если я… сделаю что-то неправильное, ты… дай мне знать, ага? Гоуст не отреагировал — теперь он смотрел в потолок и не шевелился, только часто неглубоко дышал. Его рука, удерживающая Соупа за предплечье, тяжело упала на матрас. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Что мне делать, что мне делать, чтомнеде… Когда Соуп на пробу провёл ладонями по его плечам, они были каменными и не поддались беглой ласке пальцев. Соуп усилил напор, вышло что-то вроде массажа, но проще было размять булыжник — Гоуст не расслабился, ни когда Соуп осторожно закатал рукава футболки, ни когда чувствительно вмял большие пальцы в особенно напряжённые участки у ключиц. А стоило ему скользнуть дрожащими от волнения ладонями ниже, к животу, и Гоуст дёрнулся, взбрыкнул, зарядил бы ему коленом, не успей Соуп зафиксировать его ноги. — Я понял, понял, — торопливо пробормотал он, успокаивающе коснувшись чужой тяжело вздымающейся груди. — Там нельзя. Можно… где-то ещё? Гоуст молчал. Соуп морально готовился к категоричному «нет» — в конце концов, то, что он творил, уже выходило за рамки первой помощи человеку с панической атакой. А тот единственный метод расслабления, который пришёл в его пустую голову, тянул на отстранение от службы — как минимум. Понимал ли это Гоуст? Чужие ресницы — светлые даже в мраке подвала — дрогнули. Это тоже был своего рода ответ. Соуп сглотнул. Убьёшь ли ты меня, если… — Вас понял, сэр, — голос необъяснимо дрожал. — Разрешите… зайти за рамки должностных полномочий. Гоуст, снова впавший в свой пугающий анабиоз, не ответил. Соуп расценил это как «да». Руки у него тряслись, когда он сполз ниже, когда облапил крепкие узкие бёдра, едва не задохнувшись от того, как правильно, как хорошо, как невозможно они ощущались под ладонями, когда вжикнул ширинкой. Всё происходящее ощущалось как сюр, как белая горячка, как очередной мокрый сон. Может, Джераб всё же прихлопнул его там, в комнате? Может, Соуп благополучно отъехал кукушечкой и теперь сидел в палате с мягкими стенами, пуская пузыри? Действуй. Думать будешь потом. И Соуп действовал. Гоуст не пошевелился — ни когда Соуп расправился с тяжёлой пряжкой ремня, ни когда стянул его плотные армейские брюки ниже вместе с боксерами, ни когда пробормотал, подавившись скопившейся во рту слюной: — Бля. Да как ты с ним бегаешь вообще… Чужое дыхание оставалось прерывистым и нервным, то и дело угасающим. Чужая поза продолжала напоминать позу пленника, силящегося выбраться из крошечной смертельной клетки. И всё же Соупу почудилось лёгкое изменение — и в дыхании, и в позе Гоуста, — когда он повторил контур рельефной венки у основания, когда притёрся ладонью к тонкой бархатистой коже, когда обхватил кольцом пальцев толстый ствол, оттягивая крайнюю плоть и обнажая головку. Сердце колотилось где-то в горле. Соуп хотел бы не чувствовать ни жадного нетерпения, ни тягучей, мучительной пульсации в животе, когда сделал первое пробное движение ладонью — хотел бы, но, разумеется, чувствовал. — Знаешь, — прохрипел он, зачем-то склонившись к груди Гоуста, как если бы намеревался сосчитать удары его сердца, — теперь я умру счастливым. С достижением «подержался за хер элти». И снова длинно, с оттягом скользнул кольцом пальцев по всей длине, выкрутив руку в запястье. И ещё. И ещё. Чужие бёдра дрогнули. Дыхание Гоуста сбилось — самую малость, Соуп и не заметил бы, если бы не был так близко, что почти вжимался щекой в его грудь. Неужели у тебя… Соуп не знал, чего в нём было больше в это мгновение — недоверия, восторга или требовательной жажды ускориться, почувствовать больше и ярче, быть может, даже позволить себе прижаться голодным ищущим ртом к этому каменному бедру, проверить, как Гоусту это понравится, отреагирует ли он на эту близость, подастся ли навстречу. Он сглотнул, пожелал себе не спустить в штаны от одного ощущения горячего, пульсирующего и твёрдого в своей ладони, подтянулся на одном локте чуть выше, зная, что рискует абсолютно всем, нашёл губами плечо Гоуста — левое, крепкое, тёплое даже через ткань, — поцеловал, укусил, мокро прижался языком. Гоуста ощутимо тряхнуло, член на мгновение выскользнул из пальцев и влажно шлёпнул по животу, твою-то мать, элти, Соуп вернул руку на место, растёр подушечкой большого пальца выступившую на головке капельку смазки, Гоуст издал сдавленный хриплый звук, быть может, в его случае это следовало расценивать как стон, Соуп — расценил, вновь втиснув нетерпеливый рот в его плечо, задвигал рукой теперь в торопливом, рваном, практически болезненном темпе. Собственный член больно давил на ширинку, хотелось поправить его, хотелось, чтобы Гоуст позволил ему больше, кажется, Соуп вжался пахом в его неподвижную ногу, кажется, глухо выругался сквозь зубы, кажется, сорвался, соскочил с поцелуя — и следующий пришёлся в балаклаву, там, где под ней должно было прятаться горло… Под губами ожил и задрожал выступ кадыка, Гоуст вроде как взбрыкнул, а Соуп вроде как не позволил, надавив свободной ладонью на его бедро. Его трясло, футболка липла к мокрой спине, каждое движение непослушной руки по члену сопровождалось прерывистым выдохом, ударом в рёбрах, маленьким взрывом в животе, крошечным спазмом в груди, но ещё, ещё — едва ощутимой и всё же явственной дрожью большого сильного тела под ним, практически беззвучными и всё же отчётливыми хрипящими вдохами и выдохами, которые ему хотелось ловить губами. Это было безумием чистой воды, безумием — от первого и до последнего движения. Соуп с удовольствием сошёл бы с ума вот так. Его собственное сбивающееся с ритма дыхание перемежалось с хриплыми ругательствами, с отзвуками умерших в груди стонов, со сдавленным: «Блядь, Саймон», которое ему никто не спустил бы с рук в абсолютно любых других обстоятельствах. Здесь и сейчас Гоуст, кажется, сдерживающийся, чтобы не начать толкаться в его ладонь, спускал. Позволял — и этот горячечный шёпот, и мокрые жалящие поцелуи-укусы через ткань, и лихорадочные движения пальцев, на середине одного из которых он вдруг выгнулся, сжал запястье Соупа до хруста костей, вперил в него жуткий, исступленный, немигающий взгляд… Которого оказалось достаточно для того, чтобы Соуп кончил, даже не притронувшись к себе. Сердце сошло с ума, въебалось в рёбра с силой сдетонировавшей взрывчатки, перед глазами всё поплыло и размазалось, он не слышал ничего, кроме своего хриплого тяжёлого дыхания, кажется, Гоуст тяжело дышал тоже, кажется, жмурился — тоже, живот у него был твёрдый, горячий и липкий, Соуп едва не кончил снова от одного ощущения, когда прошёлся пальцами вдоль блядской дорожки, стирая влажный след, господи, блядь, боже, теперь и сдохнуть не обидно — а ведь ты точно грохнешь меня, как только осознаешь, что я себе позволил. Соуп отдышался. Вытер перепачканную спермой руку о матрас. Беспомощно открыл рот. Он не знал, что должен был сказать и что вообще принято было говорить в таких ситуациях. Вряд ли нечто подобное описывалось в воинском уставе; вряд ли кому-то из нормальных людей могло прийти в голову подрочить своему сослуживцу, чтобы успокоить его. Это даже звучало абсурдно. Соуп не нашёл в себе ни грамма раскаяния. — Элти? — сипло окликнул он наконец, когда обрёл дар речи. И снова замолк: продолжать было страшно. В целом он понял бы, если бы Гоуст ему вломил; или если бы приказал держаться от него подальше; или если бы выдал какой-нибудь классический спич в духе «ничего не было». Гоуст молчал. Теперь его дыхание выровнялось, и вся его поза, раньше делавшая его похожим на испорченную изломанную куклу, казалась расслабленно-хищной. — Джонни, — наконец проговорил он потрясающе, изумительно охрипшим голосом. Соуп облизнул губы и неуверенно откликнулся: — Я здесь. Сейчас ты пошлёшь меня нахер, да? Что ж, это того стоило, элти. — Как вычислить поклонника «золотого дождя»? — спросил Гоуст своим фирменным невыразительным тоном и сам ответил одно мгновение потрясённого молчания спустя: — У него на лице написано. Соуп осоловело моргнул, а потом расхохотался. Градус бредовости ситуации бил все мыслимые рекорды.