Свадебный обман

      Реборн тяжело дышал, ощущая, как перед глазами все плывет и волосы прилипли ко лбу из-за стекающего пота, но он не мог сейчас их убрать, потому как руки его были привязаны к спинке кровати и при всем желании он не смог бы двинуться, — но он этого и не хотел, потому что связан был по собственному желанию.       Было что-то глубоко возбуждающее, когда он лежал вот так — голым, открытым, неспособным спрятаться, а Скалл нежно водил пальцами по его обнаженному телу, и в фиолетовых глазах его Реборн видел столь неприкрытое восхищение, что, казалось, он не в их комнате, в полутьме, скрытый от солнечного света тяжелыми шторами, а где-то там, высоко-высоко, что он летит и касается его не один Скалл, а его гладят тысячи рук, что на него смотрят тысячи фиолетовых глаз.       Быть может, это было из-за пламени, — Облако окружало его, невидимое для взора, но столь чувственное, плотное, оно, казалось, стремилось проникнуть внутрь, полностью заполнить, и Реборн задыхался, когда оно щекотало его изнутри, распирало грудь, и его Солнце переплеталось с ним, захваченное в тягучие спутанные щупальца чужого фиолетово пламени.       Реборн был захвачен, пойман в чужое пламя, в чужие ласковые руки, но он не сопротивлялся — искрящийся, звенящий, он напоминал голос серебряного колокольчика и, казалось, проникал прямо в разум Реборна, и его мысли путались, а в глазах плыло, и все, чего он хотел, — это продолжать слушать ангельский голос и чтоб теплые ласковые руки продолжали трогать, нежить и баловать его, как будто он был соткан из небесного пуха, как будто он был отлитой из золота статуей.       — Ты такой красивый, — восхищенный шепот Скалла проникал в его уши, лился словно мед, и Реборн утопал в этом меду, захлебывался, и все, что он мог, это ерзать и закусывать губы, чтоб сдерживать стоны наслаждения. — Рен, ты великолепный, ты ведь знаешь это?       — Конечно, знаю, Скалл, не глупи! — огрызнулся он, но хриплый дрожащий голос выдавал его желание. — Не тяни, черт тебя дери!       На самом деле он наслаждался этими ласками, этим голосом — просто то была часть игры, вызов, кто из них сдастся быстрее: Скалл приступит к самому действу или же он отбросит любую напускную незаинтересованность и высокомерность и покорится доставляемому удовольствию, начав стонать уже совершенно бесстыдно.       — Да ладно тебе, семпай, — Скалл наклонился еще ближе, и Реборн ощутил тепло чужого тела, он непроизвольно выгнулся, желая, чтоб их кожа поскорее соприкоснулась, — ты ведь такой великолепный, и я бы хотел любоваться тобой вечно. То, как краснеют твои скулы, то, как блестит твое тело от пота, как мышцы играют под кожей, когда ты извиваешься подо мной, как кусаешь губы, стараясь сдержать свои стоны… Скалл желал бы смотреть на тебя вечность, — последние слова он проурчал ему чуть ли не на ухо, и от этого обжигающе горячего шепота Реборн почувствовал, как по его телу побежали мурашки.       Он рвано выдохнул, заерзал — контраст разгоряченного тела и прохладных шелковых простыней сводил с ума, и Реборн чувствовал, как последние остатки его сознательности рассыпаются окончательно, как его разум медленно ускользает, уплывая в чужом ласковом шепоте, в чужом пламени, в прикосновениях и чувствах.       — Скалл… — хрипло выдохнул он, и сейчас голос его напоминал жалобное хныканье, столь отличное от его горделивого баритона. — Скалл, пожалуйста…       Скалл засмеялся — звонкий переливчатый смех пронесся по комнате как ветерок, пуская по телу Реборна еще больше мурашек.       — Ох, ты такой очаровательный, когда так жаждешь, — произнес он, вновь наклоняясь ближе и игриво царапая ногтями его бедро, — как я могу отказать себе в том, чтоб наслаждаться, когда ты так стонешь?       Реборн не стонал — он знал это точно, точно так же, как и понимал, что еще чуть-чуть — и он начнет, потеряв всякий стыд, стонать и умолять снять с его члена чертово кольцо, чтоб он наконец-то получил столь желанное удовольствие.       — Да ладно тебе, Скалл, я же попроси… Черт! — договорить у него не получилось, потому что его муж, словно издеваясь, легко провел пальцами по стоящему колом члену, большим пальцем размазал выступающую смазку. Реборн рванулся вперед, инстинктивно — и тут же издал сдавленный стон, когда грубые веревки врезались в запястья, натирая разгоряченную кожу, заставляя его хныкать. — Пожалуйста…       — Да ладно тебе, семпай, — произнес Скалл с ухмылкой, — ты так стонешь, как будто я тебя мучаю. Но Скалл же видит, как тебе все это нравится… — и он все с той же усмешкой провел рукой вниз по стволу, и это простое действо заставило Реборна выгнуться дугой, потому как он был возбужден до предела. Он издал жалобный, умоляющий стон. — Но, может быть, я позволю тебе кончить, если ты скажешь, что ты меня любишь. Идет?       Реборн уставился на Скалла широко раскрытыми глазами — эти слова были последним, что он ожидал услышать. То есть они сейчас занимались чем-то очень и очень интересным — а его мужа интересовали такие глупости?       — Что ты несешь? — попробовал было прорычать он, вот только последние слова были прерваны собственным сдавленным вздохом, когда Скалл снова провел рукой по его члену. Несправедливым было то, что он связан, его тело такое чувствительное, что он возбужден до темноты в глазах, потому как он совершенно не мог сопротивляться настойчивому Облаку. — Скалл, пожалуйста…       Хорошо, часть удовольствия была в том, что он не мог сопротивляться, — но об этом Реборн старательно молчал.       — Просто скажи это, красавчик, — мурлыкнул Скалл, явно не собираясь прекращать мучить его удовольствием так просто, — и я дам тебе все, что ты хочешь.       Реборн со всей ответственностью готов был заявить, что во всём был виноват этот чертов журчащий голос, от которого он дрожал, словно от холода, хотя ему было ужасно жарко, или же пламя, наполнившее его, проникающее внутрь с каждым рваным вдохом, с каждым биением сердца, но он издал последнее жалобное хныканье.       — Люблю тебя… А теперь, пожалуйста, Скалл, давай! — простонал он, и тут же его выгнуло дугой, когда Скалл с усмешкой пошевелил рукой, полыхнул пламенем, и тело Реборна внезапно стало слишком чувствительным.       В глазах потемнело от удовольствия. Реборн не знал, сколько времени он провел, погруженный в наслаждение, когда все, что мог делать, — это лежать и дышать, пытаясь вновь собрать себя в одно целое, но постепенно его голова прояснилась, в ушах перестало шуметь, и он медленно, очень медленно сфокусировался на размытом фиолетовом пятне перед собой. Пятно постепенно превратилось в Скалла, который, за то время, что Реборн пребывал в царстве блаженства, успел отвязать его руки от кровати и сейчас просто сидел рядом, лениво перебирая его черные волосы.       — И что это было? — произнес он, когда наконец-то смог ворочать языком, и сердито стряхнул чужие пальцы со своего лба. — Что за прикол с «любовью»?       Скалл, что до того сидел совершенно расслабленным, с довольной полуулыбкой на тонких губах, нахмурился, обиженно насупил лоб.       — А что не так? — спросил он. — Разве постель — это не то место, где нужно говорить друг другу приятные вещи?       — Я думал, ты понимаешь, — проворчал Реборн, начиная потирать запястья, чтоб разогнать кровь. — Тебе так важно было это услышать?       Скалл отвел взгляд, пожал плечами.       — Ну… Да? — произнес он, бросая на Реборна быстрый взгляд, в котором словно звезды на ночном небе, вспыхивали искры пламени. — Мне очень приятно, что ты это сказал, семпай.       Реборн не нашелся, что ответить, — он сердито нахмурил лоб и проворчал только: «Не зови меня так, я твой муж, сколько раз тебе говорил», и отвернулся — но все еще заметил, как Скалл расплылся в улыбке, настолько широкой, что у Реборна только при взгляде на него заболели щеки.       Его муж уснул где-то через полчаса, закутавшись в свежее покрывало как гусеница, и даже немного похрапывал, а вот уже свежевымытому и полностью пришедшему в себя Реборну почему-то не спалось. Свербело в груди что-то, как будто кусочек его души сдвинулся и мешает, не дает жить, словно заноза под пальцем. И почему-то в ушах звенело так небрежно сказанное «Люблю тебя».       Он нахмурился — Реборн ненавидел, когда он что-то не понимал, особенно когда этим чем-то была его собственная душа. И потому совершенно не понимал, что же его так коробят эти два слова, как будто он не бросил их вскользь, чтоб наконец получить столь желанную разрядку, а будто бы он и правда имел это в виду.       Да если и имел, какая разница? Реборн почувствовал, как в груди его вспыхивает злость на самого себя, сжал кулаки, даже легонько стукнул по своей стороне кровати. Не похоже, чтоб ему это как-то вредило или расстроило Скалла, наоборот. А что, он думал — вот сейчас это скажет и Скалл развернется и уйдет?       Реборн застыл — злость ушла мгновенно, оставив только леденящее разум опустошение, и он почувствовал, как тело его начинает бить мелкая дрожь.        «А что, он думал — вот сейчас это скажет и Скалл развернется и уйдет?..» — Он ведь действительно так думал!       Потому что чувства делают тебя слабым — и что может быть страшнее любви? Любви, которая превращала великих сильный людей в пускающих слюни идиотов, любви, которая разрушала империи, любви, которая обрекла род царя Давида на медленное угасание?       А слабых не любят — он знал это совершенно точно, вся его жизнь была доказательством столь простой мысли. Он величайший киллер, он должен быть сильным, он должен защищать своих глупых товарищей, потому что они не такие мощные — и потому что он хотел, чтоб с ними все было в порядке. Другие имеют права на слабину, но только не он — он всегда должен быть собранным, великолепным, бесстрастным… А иначе он будет совершенно не нужен и его дорогие люди от него уйдут.       И тогда Скалл от него уйдет.       Реборн сел — в комнате было темно, но даже если бы свет и горел, вряд ли бы он смог сейчас что-то увидеть, потому как глаза ему застилали крупные злые слезы. А Реборн злился — злился на мир вокруг, что внушил ему такую глупую идею, которая не давала ему полюбить, заставляла бояться. Но больше всего он злился на себя, на собственную дурость, на страхи, которые вполне могли обречь его на жизнь в одиночестве, — и это тогда, когда в детстве он отчаянно мечтал о семье! Но семья не любит слабых, верно? И потому он так долго не позволял себе расслабиться и полюбить — и сейчас злился на то, что так долго не позволял себе побыть слабым.       Реборн старался плакать тихо — но Скалл все равно услышал его всхлипы, а может быть, это внутреннее чутье говорило Облаку, что с его людьми что-то не в порядке. В любом случае Реборн почувствовал, как кровать прогнулась, когда Скалл приподнялся на локтях, и в комнате раздался его хриплый от полусна голос:       — Рен… Что-то случилось? — Скалл вроде бы как хотел произнести что-то еще, но не сдержался, зевнул, и потому последние слова его прозвучали очень невнятно: — Ты почему плачешь?       Реборн ответил не сразу — он раздраженно стряхнул со щек горько-соленые слезы, набрал воздуха, стараясь успокоиться, и наконец произнес:       — Скалл, — голос его звучал отчего-то очень печально, — я тебя люблю.       Скалл ответил не сразу — и как раздражала сейчас темнота, когда он не мог видеть его лица, не мог узнать ответ по глазам, и все, что ему оставалось, это сидеть и ждать, чувствуя, как грудь его болит от сосущего ожидания. Кажется, он не так давно уже ждал ответ Скалла — но тогда, в переполненном бальном зале он знал, каким тот будет, — и потому совершенно не переживал. Но сейчас Реборн чувствовал, как дрожат его пальцы, как сердце бешено бьется в груди — потому как именно здесь, именно в этот момент, решалась его судьба.       —Да, я… Это очень важно для меня, Рен, — ответил наконец Скалл, и в голосе слышна была только неприкрытая нежность, и, пускай даже он не видел сейчас лица, Реборн точно знал, что Скалл улыбается, слабо, краешками губ, как улыбался именно он, а не сильнейшее в мире Облако или Великий Скалл-сама. — Спасибо.       Реборн всхлипнул — слезы почему-то полились с новой силой, и мгновение спустя он почувствовал, как теплые руки обнимают его, прижимают к чужой груди, и все, что он мог сейчас, — это глухо рыдать, неспособный вымолвить не слова.       Но сейчас он почему-то чувствовал, что наконец-то все будет хорошо.