Баротравма

      Она другая.       Марк не знает, как это объяснить, просто чувствует. Миссис Родман где-то около сорока пяти, хотя выглядит она моложе. Глаза у нее уставшие, такие же серые, как и у Марка. У нее живое лицо, не похожее на гипсовую посмертную маску, и это как-то сразу сбивает с толку.       Маркус заходит едва ли не с ноги, почти бравадно перечисляет медицинские диагнозы, коротко дает сводку о том, кто он и что у него за спиной. Миссис Родман, у которой на двери кабинета сдержанно указано «психотерапевт», только кивает и говорит:       — Хорошо. О чем вы хотели бы поговорить сегодня?       Вся показушная храбрость и понты быстро сдуваются, как шарик, который прокололи иголки. И звук такой же. Жалкий.       Марк на секунды колеблется. Как он, взрослый мужик, серьезный чувак из спецназа, будет сейчас этой женщине рассказывать о том, что у него крыша едет от смешавшегося месива в груди к другому мужику? Он даже думает сбежать, но его не останавливают ни словом, ни делом, и Маркус берет себя в руки, напоминая, что сюда-то он точно пришел добровольно, это не ситуация экспертизы.       Миссис Родман не перебивает, иногда только аккуратно уточняет. Она не лезет с ногами в вырытые им окопы и не ломится туда, где Марк начинает зажиматься. Он думает, что не может сказать ни слова, начинает сбито и рвано, скачет с первого на второе, со второго на десятое и опять к первому. Вопросы специалиста похожи на лезвие в руках хирурга, и в какой-то момент этот нарыв лопается.       Все вываливается наружу.       Маркус встает, меряет комнату шагами, туда-сюда, туда-сюда, как загнанный в клетку тигр, иногда рычит и нервно трет запястье. И говорит, говорит, говорит. Говорит до тех пор, пока в горле не пересыхает, слова не начинают вырываться из гортани с хрипами, и в этот момент его батарейка садится. Он почти что падает на диван, растекается по нему обессиленной жижей. На невысоком столике перед ним, разделяющим кресло миссис Родман и диван, приглашающе стоит бутылка воды. Закрытая. И стакан.       Хорошая деталь. Марку нравится. Он тянется за ней, понимает, что у нее-то в кабинете диван мягкий. Такой мягкий, что в нем утонуть — нехер петь. Прямо как в синих глазах. Только прощелкаешь — и все, поглоти меня морская пучина, йо-хо-хо и бутылка рома.       Маркус игнорирует стакан и открывает бутылку, делает глоток прямо из горлышка, потом плюет и на океанское дно, и на обитающих там акул, снова откидывается в мягкие объятия дивана, давая себя засосать. Откидывает голову назад и смотрит в потолок, держа в руках пластиковую бутылку.       — Как вы думаете, что такого есть в Эштоне, чего нет в остальных? — спрашивает миссис Родман.       Маркус может перечислять отсюда и до рассвета, причем вообще не факт, что завтрашнего. Но чем дольше он молчит, тем больше все это уходит на задний план, а вперед выезжает нормально так обвешенная осознаниями боевая машина, которая перекрывает все остальное.       — Он меня не жалеет.       — Можете описать подробнее?       — С тех пор, как я вернулся на гражданку, я то и дело натыкаюсь на жалость, миссис Родман. Когда у тебя есть проблемы тут, — он стучит пальцем по виску, — то тебя считают кем-то вроде больной собаки. Тебе очень благодарны за то, что ты спас хозяев от ограбления, но тебя очень жалеют, потому что тебе, вообще-то, вспороли брюхо. К тебе относятся с этой жалостью, тебя хотят пожалеть, относятся как к немощному. С каждого чайника поется про уважение, социальных проектов — миллион, но на самом деле все начинается не с этого, а с людей. Видели эту хуйню: покажи карточку военного и по понедельникам бесплатный кофе на заправках? Одна только жалость.       Марк делает паузу, поджимает уголок губ, чуть морщится.       — Эш не жалеет. Он оказывается рядом, когда нужно, он действительно понимает, что я чувствую, он способен на сочувствие, но Эштон не жалеет. Никогда. Он настоящий среди всего этого театра абсурда.       — Что-то подобное вы испытывали, пока были в Афганистане?       — Да. По сути, он ведет себя так, как вел себя я со своими парнями. Как мы все себя вели. Мы сопереживали, были рядом, когда было нужно, вытягивали друг друга, но никогда никто никого не жалел.       — Жалость — это что-то про чувство сверху для вас, Маркус? Как снисхождение?       Марк приподнимает голову от волн дивана-океана. Смотрит на психотерапевта внимательно и кивает.       — Правильно ли я понимаю, что он относится к вам, как к равному?       Марк кивает еще раз и снова отдается дивану. Блядь, а он ведь про это даже не думал, а ведь так оно и было, в принципе. Эш всегда держался с ним, как с равным, ни на секунду не позволил себе даже этого взгляда «сверху». Даже когда трахал так, что воздух вышибало из легких, и фиксировал руки, никогда не давал почувствовать себя каким-то хоть немного… не на уровне.       — И не видит во мне инвалида.       — Это не толерантно, Маркус, — с притворным осуждением цыкает миссис Родман, и Марк смеется.       — Согласен, простите.       Накаленная до предела обстановка разряжается в секунду, как по щелчку пальцев. Марк чувствует себя выжатым и… довольным. И точно знает, что сейчас придет домой и завалится спать, потому что сил нет ни на что, но нужно еще доехать.       Смотрит на часы. Стрелка отсчитывает последние минуты посещения. Марк делает еще один глоток из бутылки, потом бултыхается и выбирается из глубин дивана, садится ровно и смотрит на улыбающуюся уголками губ женщину.       — Когда я могу прийти в следующий раз? — спрашивает он.       — Если вам удобно это время, то давайте на него же, только на следующей неделе. Только скажите, пожалуйста, об этом моей помощнице в приемной, она запишет.       Марк встает, миссис Родман — тоже, и он протягивает ей ладонь для рукопожатия. Она отвечает на жест, и Маркус неосознанно улыбается. Рукопожатие у нее короткое, уверенное, крепкое. Такое, каким должно быть. Это забавная деталь, как и всасывающий диван.       — Спасибо, док. Это было любопытно.       — Отдыхайте и до встречи. И, Маркус, если это возможно, я бы хотела в следующий раз увидеть ваши назначения.       Марк кивает. Логично. Белые халаты — они и есть халаты, даже если не врачи в глобальном смысле. Он выходит в приемную, говорит симпатичной девушке про следующую неделю, параллельно с ней записывает посещение себе в календарь, после чего прощается и уходит. Доходит до своей машины на стоянке, садится на капот и закуривает.       У Марка ощущение такое, как будто ему вскрыли грудную клетку. Рана открытая, кровоточит, без защиты ребер бьется сердце, но внутри нет гноя и грязи. Вскрыли, почистили и оставили пока что так. Марк чувствует себя невообразимо уставшим, немного беззащитным и скинувшим с плеч какой-нибудь ебучий Везувий. Мало того, что тяжеленный, еще и в лицо плюется и слепит. Уязвимость, конечно, тревожит, но Маркус, в общем-то, уверен, что сумеет защитить открытую грудную клетку до тех пор, пока ее не зашьют. Он не знает, сколько это займет времени, но точно обязан.       Дэни сказал звонить когда угодно, если будет хреново. Серьезно так сказал, обнимая за плечи в аэропорту: «Ты не один, братишка». Это важно и ценно, и Марк знает, что позвонит, если будет прямо совсем хреново, но не станет отвлекать без пяти минут папашу просто так. Жена на поздних сроках — это дело такое, помнил он, как они всем взводом откачивали Мехико, когда у того жена рожала и вела прямую трансляцию из роддома. Весело было, зато потом праздник был на всю базу.       Марк медленно докуривает, потом тушит окурок и садится в машину, заводит двигатель, ждет, пока тот прогреется, и после этого заворачивает домой. А там даже до постели не доходит, падает на диван в гостиной, только стаскивает с себя куртку, ботинки и свитер и вырубается практически моментально.

***

      — Саммерс не в настроении, — лениво говорит Тревор, затягиваясь рядом с Марком.       — А че? — спрашивает Алекс, выдыхая дым.       — Да кто его знает. Ходит, брови хмурит. Ведет себя нормально, но видно, что кэп не в духе, — Трев пожимает плечами. — Спрашивал, кстати, где ты, Марк, вчера.       — Я его предупреждал. И Джефферсона тоже, — очередь Маркуса пожимать плечами.       Ну как, предупреждал. Эштону Марк написал сообщение, получил сухое «ок», а вот с Джефферсоном поговорил по телефору, объяснив, зачем ему нужен был внеплановый выходной. Это не похоже на их британского капитана, у него память, как у слона, не в пример лучше, чем у Маркуса, который вынужден все записывать, чтобы не забыть. Теперь, когда стало понятно, что, куда и почем, он может спокойно ходить к Родман после работы, а тогда ему надо было проводить Дэни.       Так или иначе, Маркус занял позицию самосохранения. Грудь все еще разворочена, и он старается абстрагироваться и от Эштона, и от всего, что с ним связано. Вот сейчас, например, Маркус не дает мысли развиться и превратиться в гадание на хрустальном шаре, что не так сегодня с их капитаном. Докурив, он дожидается парней и вместе с ними идет в офис. Это тоже одна из стратегий — постоянно находиться в толпе. Так спокойней, а у Эша нет ни одного шанса выскочить из ниоткуда как черту из табакерки.       Саммерс действительно не в духе. На его обычно улыбчивом лице нет даже намека на улыбку, синие глаза кажутся практически черными, а взгляд и вовсе абсолютно нечитаемый. С того короткого разговора на парковке они больше не разговаривали и не виделись, если не считать работу и сообщение от Марка о том, что ему нужен выходной.       Эштон явно не выспался, настроение у него дерьмовое, но он, как и всегда, отлично держит себя в руках. Сухо здоровается с чуть запоздавшими курильщиками и уходит к себе, практически не показываясь из кабинета до конца рабочего дня. Только иногда мелькает, проходя мимо с пачкой сигарет в руках, но на это Марк не ведется, не позволяя себе столкнуться с ним нос к носу. Дело даже не в принципе, нет, тут даже не пахнет принципиальностью. Марк вполне логично опасается какой-то херни, которая вынесет его на обочину и сбросит в канаву, а к этому он совсем не готов.       Не сейчас.       Но Эштон делает это сам. Канава добродушно машет рукой и говорит, что у нее тут все включено, а главная фишка — это неприятный осадочек на языке каждый день.       После работы снова подходит на стоянке, и вид у него, как у недовольного взъерошенного воробья, кому прямо на макушку упала крупная капля воды. Недовольный, хмурый, раздраженный, кажется, на весь мир. Это новая грань обычно дружелюбного, как слюнявый щенок лабрадора, Саммерса, и было бы даже забавно посмотреть на него такого раньше, но не сейчас. Подходит, смотрит из-под лба, поджимает губы, пряча руки в карманах куртки, хмурит светлые брови. Сейчас в его виде нет ничего забавного, и единственное, что Марку хочется — это даже не дать диалогу произойти. Но момент он прощелкивает, потому что счет идет на миллисекунды. И Эштон успевает открыть рот.       — Мы можем поговорить?       — О чем? — Марк приподнимает бровь. Не то, чтобы ему безразлично, нет. Но Маркус не уверен, что хочет говорить сейчас, что он вообще может себе это позволить, чтобы выйти из этого без потерь.       Эштон — это Эштон. Управляемая авиабомба, и на самом деле вообще похер, что она не ядерная, потому что разрушения от нее катастрофические.       — Марк, боже, — Эштон достает одну руку из кармана, закрывает глаза и трет пальцами переносицу идеально прямого носа. — Ты злишься? Я могу извиниться еще раз. Я не знаю, что тебе еще сказать. Да, я сказал херню…       — Уже не злюсь, — прерывает его Маркус и прислоняется бедром к корпусу машины, — к чему это ты сейчас, Эштон?       Саммерс открывает глаза, и на секунду они такие больные, как у умирающего животного. Это длится всего мгновение, потом Эш берет себя в руки и его взгляд снова становится совершенно нечитаемым, но этого достаточно, чтобы между распахнутыми ребрами по всем правилам вошла длинная острая игла. Марку тоже нужна секунда, чтобы взять в руки уже себя и не поддаваться спонтанным эмоциям. Он напоминает себе, что не имеет на это сейчас права. Напоминает себе, что сейчас точно не время для эмпатии, сейчас нужно твердо стоять на ногах и не дать себя пошатнуть.       А Эштон очень хорошо умеет его шатать. Играючи. Хуяк — и на экране написано «фаталити», и делай с этим, что хочешь.       — Без тебя не так весело, Марк.       Маркус вскидывает брови. Игла входит глубже, упирается куда-то в правый желудочек. Вот-вот прошьет насквозь, и единственное, что он может сделать — это перехватить ее у основания. А еще лучше — сразу за запястье оригинальничающего палача. Снова появляется желание вписать Эштону по челюсти. От души так, чтобы его аж опрокинуло на спину. Просто потому что нельзя быть таким мудаком, в самом-то деле. Он мог сказать, твою же мать, все, что угодно, но говорит Эштон именно то, что говорит.       «Весело» растекается по венам черным шипучим ядом. Это внезапно больно, и Марк, честно говоря, уже не помнит, когда ему было больно от слов другого человека. Если это, конечно, не извещение об очередных потерях, а так вот, в обычных для людей вопросах. Но нет, Марку больно. Ощущение такое, что вены вот-вот взорвутся. Жжется где-то очень глубоко внутри, и ощущение это отвратительное.       Весело ему, блядь. Весело.       — Я не нанимался тебя веселить, — отвечает Марк резче, чем мог бы. Выдыхает, продолжает уже спокойней. — Я вообще не то, чтобы профессиональный шут.       Маркус распрямляется и хочет обойти машину, но Эштон делает шаг в сторону, кладет руку на капот и блокирует путь телом. Очень уверенно, как будто верит, что может Марка остановить, если тот действительно захочет уйти.       — Ты придираешься к словам.       — А что у меня есть кроме слов, Эш? — Марк поднимает голову, смотрит прямо в глаза, и со стороны может показаться, что они сейчас подерутся. Оба подобравшиеся, как перед прыжком, напряженные, окруженные сгустившимся воздухом. Это обратная циркуляция, и работает она вовнутрь. Если проще — это банальное удушение, и если сейчас не прервать этот разговор, они просто сдохнут от нехватки воздуха, задохнувшись в не озвученных фразах. Оба.       Эштон сдается и идет на попятную. Отпускает голову, потом проводит обеими руками по лицу, упирается руками в бока и только спустя несколько секунд поднимает голову, чтобы посмотреть на Маркуса.       — Что ты хочешь знать?       — Все, — отвечает он. — Все, что ты сможешь из себя вытащить.       Саммерс криво ухмыляется. Судя по всему, для него это задачка со звездочкой, а то и с двумя. Его можно понять: вытягивать из себя все дерьмо, которое было внутри, всегда непросто. Но Марк не согласен больше делать вид, что им просто весело. Мало того, что самому Марку нихрена не весело, он готов поклястся, что Эштону тоже перестало быть весело. Иначе сейчас Саммерс не пытался бы его остановить и достучаться.       — Ты втягиваешь меня в игру, в которую я пообещал себе больше никогда не играть, Марк.       Он похож на хищника, которому только что дали с размаху в нос. С таким он еще не сталкивался, поэтому выжидает и переставляет лапы с величайшей осторожностью, пытаясь верно оценить свои шансы и понять, нападать дальше или спешно ретироваться.       — Не перекладывай это на меня, — качает головой Марк. — Так уж вышло, что я тоже живой. И если ты хочешь веселиться, как ты выразился, дальше — тебе придется с этим считаться. Решение будет за тобой. Думай, Саммерс. Я не могу больше делать вид, что ничего не происходит.       У Эша сжимаются зубы, приходят в движение желваки, чуть сужаются глаза. Маркус позволяет себе зависнуть на пару секунд, без стеснения любуясь злящимся Эштоном, потому что, придурок, даже в этом видит красивое и завораживающее, а потом убирает его руку, обходит машину и садится в салон, заводя двигатель. И вообще нужно завязывать с этими разборками на рабочей стоянке, это точно лишнее.       Ощущение себя живым, по-настоящему живым, появилось не так давно. Оно было практически забытым, исчезнувшим еще лет десять назад и превратившим его в очень хорошего солдата, но почти выжгло в нем человека. И виноват в том, что оно вообще вернулось, Эштон, а, значит, и ему разгребать последствия. Хочет он или нет, но ему придется считаться с тем, что у Марка тоже есть кое-что кроме тела, которое может существовать практически автономно.       Или искать более легкие варианты. А Марк? Марк как-нибудь сможет это пережить. Наверное. Уверенности, конечно, нет, но ведь жили люди как-то, даже находили какие-то альтернативные смыслы для жизни. В любом случае, он свой ход на шахматной доске сделал и больше ничего не может. Он опять чувствует себя уставшим, но помимо усталости присутствует и разбитость. Удивительный зверь этот Эштон Саммерс, может быть как спасением, так и машиной для убийства. Их диалог длился минут десять, а Марк чувствует себя выжатым досуха.       Наверное, именно так и работает влюбленность.