Баротравма

      — Потом мы спали, — вещает Маркус, утопая в диване-океане. — Просто спали, док.       Родман только кивает, мол, и не думала ничего другого.       — Мне приснился Кундуз, о котором мы говорили. Сначала мне снилось, как Старый превратился в решето — это было в действительности, я видел это, — а потом мне снилось, как Эша оглушило гранатой и сработал пулеметчик, я не успел его вытащить.       Марк тонет в диване, отдается ему весь. В кабинете Родман ему куда комфортней, чем в кабинете офисного психоаналитика. Тут он чувствует себя защищенным и выливает на стойкую невысокую женщину-психотерапевта все свои гейские переживания. Это вызывает внутренний смех, но она помогает, правда. После нее Маркус чувствует себя сначала уставшим, а потом — способным двигаться дальше. Куда бы то ни было.       — В общем, я проснулся с воплями, ну… вы знаете, да? Как мы просыпаемся, — Марк поднимает голову, смотрит на Родман, видит кивок и снова откидывается затылком и спиной в океан дивана, и тот с готовностью всасывает его в себя. — А Эш…       Эштон крепко хватает за запястья. Повышает голос, командует: «посмотри на меня». Марк в коматозе, он не может сфокусироваться. Эштон держит его крепко, уверенно, фиксирует, надавливает грудью и ногами блокирует ноги, чтобы Маркус не сучил ими и не тревожил зашитую рану. Командным голосом, в котором звучит металл, снова приказывает: «посмотри на меня». И когда видит проблески сознания, начинает целовать губы, скулы, щеки, мелкими, быстрыми движениями, задерживается на очередном круге на губах, смягчается.       — Я здесь. Я с тобой, Марк.       Он шепчет очень доверительно, и сведенное судорогой тело понемногу расслабляется. Маркус дышит, как загнанная лошадь, у него широко распахнуты глаза. Он прекращает вырываться, прекращает дергаться, из мышц уходит сила, он обмякает; Эштон гладит его, целует везде, где дотягивается, легкими касаниями проходится по лицу, за ухом, на шее, потом смотрит в глаза.       — Я здесь. Все хорошо, Марк, это просто дурной сон.       Дыхание выравнивается, вырывается призраками прошлого и не отпустившей болью выталкивается из легких. Он выдыхает еще раз, потом окончательно приходит в себя. Отвечает на движение губ, целует Эша в ответ. Молча, без слов, говорит: «спасибо», и Саммерс это отлично понимает, поглаживает теплой шершавой ладонью по боку. Он тоже успокаивается, из его взгляда уходит практически рабочая концентрация. Расслабляется, становится мягче, нежнее, его поцелуи становятся той лаской, которая была так нужна все эти годы.       Эштон снова работает аппаратом искусственной вентиляции легких, он весь ласкается, как огромный кот, целует медленно, тягуче, вдумчиво, и в этом поцелуе столько эмоций, на самом деле, что Марк даже не думает сопротивляться. Растворяется, отдается Эштону весь, обнимает освобожденными руками его за затылок, прижимается грудью. Ощущение благодарности и щемящей нежности разрывает Маркусу грудь, Эш принимает это безропотно и без сопротивления, гладит, целует, чуть прикусывает — вплоть до того момента, когда поволока кошмара не отпускает совсем.       — В общем, он привел меня в чувство. В последний раз такое было только в Афганистане. Ну-у-у, — тянет Маркус, — не совсем так, конечно, но чтобы парни реагировали адекватно — только там. Как-то так.       — И что вы думаете по этому поводу, Марк?       — Что я без него сдохну. Он мне нужен весь. Я не хочу просто трахаться с ним, миссис Родман, не хочу, я хочу его всего, — Маркус страдальчески стонет.       Миссис Родман достает из-под спины подушку и кидает ее Марку. Тот ловит, салютует двумя пальцами от виска и обнимает ее руками, снова отдаваясь дивану-океану в его мягкие объятия. Ебучий диван, зачем он такой вообще?       — Вы говорили ему об этом?       — Да я боюсь ему об этом говорить, — вздыхает он. — Эш наверняка это и так видит. Он же умный, сука такая. Только боится чего-то, иначе я не понимаю, почему он осторожничает.       — Как вы думаете, почему он может бояться? — спрашивает Родман.       Марк морщится, строит жуткую гримасу, фырчит, как застоявшийся конь и сжимает подушку руками крепче.       — Он же был в браке. Без понятия, что случилось, но, может, он не хочет напороться на повторение. Понимаете, миссис Родман, он ведь тоже военный, бывших же не бывает. У нас просто: не доверяй кому попало. Но если уже ты доверяешь, то это, простите, пиздец, навсегда. И если кто-то предает это доверие… это удар похуже чьей-то смерти, правда.       — Вы можете как-то это решить?       — Ну, привязать его к батарее?.. — хреново шутит Маркус, изучая идеально ровный потолок белого цвета.       — Не помню, какая это статья уголовного кодекса, простите, — хмыкает Родман.       Марк тоже хмыкает. На какое-то время повисает тишина, а потом Маркус все-таки отвоевывает у дивана голову и шею, продолжает обнимать подушку и смотрит на психотерапевта.       — Намекаете, что мне нужно поговорить с ним?       — Я ни на что не намекаю, мистер Грэм. Но слова — это верный способ коммуникации у людей. По крайней мере, у людей взрослых и честных. А честные, судя по вашим словам, вы оба.       Марк стонет и откидывается спиной в океан. Тонет в нем, пока телефон не вибрирует и не пиликает извещением о новом сообщении. Марк приподнимает голову, смотрит на психотерапевта, но та только пожимает плечами, мол, решать вам. Маркус все-таки достает телефон из кармана, смотрит на сообщение.       «Заебал со своими психотерапевтами. Я жду тебя под твоей дверью». И отправитель: Капитан Щенок.       Контакт гордо переименован после того вечера, и Марк ужасно доволен собой. Капитан Щенок настолько не подходило грамотному и мощному во всех смыслах Саммерсу, что это было какой-то новой гранью абсурда. Но ему нравилось.       Он расплывается в улыбке, сам того не замечая, но замечает Родман. И когда Марк на нее смотрит, на губах у женщины почти загадочная улыбка. Он помнит: психологи не дают советов, но он его физически слышит, и от этого за спиной практически распускаются крылья.       — Миссис Родман, мне надо ехать, запишите меня на следующую неделю!       Марк швыряет подушку в сторону, куда-то в глубины океанского дивана и, прихрамывая, двигается в сторону выхода под аккомпанемент негромкого смеха Родман и: «конечно, мистер Грэм».       Нога все еще болит. Но Марк идет так быстро, как только может, хромая и морщась, залетает в машину и заводит ее, едет домой, борясь с желанием игнорировать светофоры и дорожные знаки.       Эштон сидит на ступеньках лестничной клетки, как сиротка, со скучающим видом, встает, когда Маркус выходит из лифта и первое, что делает Марк — впечатывает его спиной в дверь собственной квартиры, целует почти что с остервенением, запускает пальцы в короткие светлые волосы. Прикусывает губы, касается языком, вжимает Эштона телом. Тот не сопротивляется, отвечает, сжимает ладони на спине.       Отвлекает их только щелчок соседней двери.       Соседка замирает вместе с маленькой собачкой на поводке. Она смотрит на Марка и Эштона чуть смущенным, но больше охреневшим взглядом, прижимает поводок к груди и, кажется, не знает, как выйти из этой неловкой ситуации.       Как-то Марк возвращался домой в форме, с заветными S.W.A.T. на спине и попался ей на глаза. Поэтому она точно знает, что ее сосед — это суровый дядька, который защищает покой таких, как она в частности, и вряд ли бедная девушка ожидает увидеть проявления страсти двух суровых мужиков у собственных дверей.       — Добрый вечер, — миролюбиво улыбается Эштон, сверкая белыми зубами и даже не думая убирать руки с задницы Маркуса.       — Добрый, — вторит ему Марк, не допуская и мысли, чтобы убрать ладонь с затылка Саммерса.       — Добрый… вечер… — чуть заторможенно отвечает девушка, неуверенно улыбаясь.       Маркус снова улыбается, потом все-таки достает ключи, открывает дверь собственной квартиры и заталкивает Эштона, успевшего бросить: «хорошего вечера!», внутрь.       — Ты отвратительно вежливый.       — С соседями надо быть в хороших отношениях, — парирует Эш, снимая с себя пальто.       — Британская мудрость?       — Воистину.       Они быстро оказываются в постели. Эштон сначала пытается сопротивляться, оперируя не зажившей до конца ногой Марка, но быстро сдается под его напором и втягивается в игру. Эш опускается ниже, надевается ртом на член, Марк выдыхает резко и рвано, закрывая глаза и укладывая ладонь Эштону на затылок, скребет короткими ногтями по бритому затылку.       Эш делает что-то невероятное, забирая до самого горла и умудряясь делать глотающие движения, каждый раз сжимающие вокруг. У Марка мыслей нет, только одна обсценная, восторженная лексика, которой он не стесняется пользоваться. Эштон отсасывает так, что у Маркуса взрываются под веками фейерверки, и единственное, на что его хватает — не мешать и не пытаться толкнуться глубже в горячий рот, хотя Эштон все отлично контролирует и крепко держит за бедро. Марк стонет, и Эш на это довольно урчит, Маркус выгибается и рычит, плавясь от ощущений. Эштон только увеличивает амплитуду движений и игнорирует предупреждение, Марк стонет и кончает, выгнувшись в пояснице и толкнувшись неконтролируемо еще глубже в горячий рот.       Эш похож на довольного сытого кота, когда зрение возвращается к Маркусу, и он может видеть эту хитрую морду. Саммерс показательно медленно ведет языком по верхней губе, щурится довольно и хитро, а у Марка от этой картины вышибает на стенку мозги, он притягивает Эштона ближе, целует порывисто, рвано, опускает ладонь ему на пах. Эш выдыхает в губы, когда Марк расстегивает брюки и запускает руки под одежду, обхватывая член ладонью, двигает бедрами.       Все смазывается в одну сплошную секунду. Губы Эштона, потом его шея, которая такая же уязвимая, как и место между лопаток, собственная рука, двигающаяся на чужом члене рвано и резко, меняющая напор, Эш, который не отказывает себе в удовольствии толкнуться бедрами и глухо стонет, когда получается совсем хорошо. Горячая сперма на ладони после; Эштон ленив и расслаблен, валится рядом, щурит свои невозможные синие глаза и сдирает с себя свитер, оставаясь в одних расстегнутых штанах.       Чуть позже они снимают с себя остатки одежды и затягиваются сигаретами, которые здесь, дома у Марка всегда под рукой.       — Что ты делаешь на Рождество?       Это удивительно, но вопрос они задают одновременно. Одновременно и слово в слово. Эштон смеется грудным хриплым смехом, Маркус качает головой. До Рождества осталась хуйня, считанные дни.       — Думал поехать к родне, — говорит Марк. — Но…       — Давай, — Эштон закусывает нижнюю губу, улыбается, тянется к губам. Упирается лбом в лоб. — Напьемся, потрахаемся под елкой, заснем счастливыми, пьяными и удовлетворенными друг другом. Может, даже обмотаемся гирляндами.       — Меня пугают твои фетиши.       Саммерс снова смеется, касается губами губ, потом укладывается на плече, довольно вздыхает и прикрывает глаза. Маркус гладит большим пальцем за ухом и чувствует облегчение. Минус одна проблема и… ну да, блядь, он хотел встречать Рождество с Эштоном. Это что-то такое интимное, что никакой секс не идет в счет. Что-то куда более близкое, ближе к той пресловутой душе, чем что-либо еще в их странных, не самых здоровых отношениях.       — К кому будем ставить елку?       — Ко мне, — отвечает Эш, — иначе Сержант меня не простит.       Сержант — это тот самый пушистый комок жира, который хотел любви и ласки от всех кожаных, которые оказывались в поле его зрения. Эштон говорил, что это единственное, что он забрал из собственного брака и о чем он не жалеет. Марк соглашается: логично ведь, оставить в такой день пушистую тварь было бы жалко. Она тоже заслужила какой-никакой, но праздник.       За эштоновским легким предложением есть и второе дно. Марк не спрашивает прямо, просто чувствует, что оно есть и не хочет открывать его без приглашения. Эш осторожничает, и, наверное, ему можно это простить. Маркус все еще хочет услышать причины, и, наверное, миссис Родман права, и самый верный способ — это спросить в лоб, но он боится нарушить хрупкое равновесие.       Сейчас хорошо. Эш ластится, как его кот, лежит на плече и излучает довольство, и Марк отчаянно не хочет нарушать этот миг. Он еще думает о том, что, может быть, все-таки Саммерс расскажет сам, когда будет готов. Почему, собственно, он не хочет чего-то такого глубокого, в чем легко утонуть, как в его собственных глазах. Все, что происходит с ними сейчас, похоже на договоренность о перемирии, но никак не о мирном соглашении и точно не о союзе. Марк говорит себе о том, что все постепенно, понемногу, но внутри все орет и требует все и сразу.       Он дышит Эштоном, он живет ради его улыбки и хитрого прищура синих глаз. Марк боится, что сорвется и разрушит этот нейтралитет, который достался с боем и определенным количеством крови.       Саммерс как будто чувствует его метания, подтягивается, снова целует — лениво и медленно, прихватывая нижнюю губу своими, касается языком, прикрывает один глаз, вторым смотрит в самую душу.       — Когда будем выбирать елку?       — Хочешь живую?       — Блядь, конечно. Искусственная — это, как если бы ты дрочил себе сам, когда я в зоне доступа, Грэм, — возмущается Эштон, и его долгая, круглая «о» заставляет Маркуса сделать глубокий вдох. Потом делает задумчивое лицо. — Хотя, с другой стороны…       — Блядский британец, — тянет Марк, переворачиваясь и опираясь на здоровое колено, подминая его под себя, целуя жадно и несдержанно, сжимая руками обнаженные крепкие бока.       У Эштона на плечах двигается вязь татуировки, он трется пахом о пах, улыбается лукаво, абсолютно однозначно, негромко смеется своим абсолютно завораживающим грудным смехом. Марк рычит, раззадоренный им, подается бедрами вперед, потираясь членом о плоский живот, руками разводит его бедра шире, и Эштон послушно обхватывает коленями бока Маркуса, запускает пальцы в его темные волосы, отвечает на поцелуй порывисто и жарко, выгибается, чтобы грудью прижаться к груди.       Марк все же бережет раненую голень и опирается только на одно колено, позже, использует Эштона, как еще одну точку опоры, наваливаясь на его спину собственной грудью, утыкает его лицом в постель. Эш только рычит нетерпеливо, проезжается задницей по паху, и Маркус не заставляет себя ждать. Внутри Эштона горячо и узко, он издает целый спектр разных звуков, когда Марк начинает двигаться и одновременно кусает кожу между его лопаток. Эштон выгибается кошкой, двигает бедрами, насаживаясь на член, мышцы на его плечах красиво, почти гипнотически, двигаются — он опирается на локти, и это охуительно красиво, Марк не помнит себя от восторга. Он двигается, как заведенный, а Эштон все сильнее и сильнее прогибается в пояснице, демонстрируя какой-то совершенно нереальный угол. Марк наклоняется, собирает языком капельку пота со спины, Эш дергается, запрокидывает одну руку и хватает Маркуса за затылок, притягивает к себе, и Марк с готовностью припадает губами к его шее, покусывает кожу, зализывает каждый укус языком, чувствуя себя до безобразия счастливым. Это так просто с ним.       А потом они снова валяются в постели, курят лениво и неспешно, и Марк лежит у Эша на груди.       — Так что там с елкой?       — На выходных?       — На выходных, — подтверждает Эштон. — Перепадет нам какая-нибудь самая уебищная, мы вспомнили про Рождество за несколько дней.       — Да ладно. Найдем нормальную.       — Хочешь, вместо носка Санты я повешу свои трусы?       — Считаешь, что я фетишист?       Эштон смеется. Марк, впрочем, думает, что да, он еще тот фетишист. Все, что связано с Эшем, вызывает в нем нездоровый интерес. И еще думает о том, что раз все разворачивается таким образом, то нужно будет найти время и срочно выбрать ему подарок. Даже не потому что это Рождество — Маркус бы с удовольствием сделал бы подарок просто так, а здесь есть даже благоприятный повод. Даже не похоже, что он — призрак, бродящий и гремящий цепями, вот-вот готовый заковать тебя в цепи. Нет. Просто подарок на Рождество.       А еще Марк понимает, что это будет определенной точкой невозврата, и он даже не знает, радоваться этому или опасаться. Так как по-прежнему, после этого Рождества, точно не будет — это он понимает отлично.       И, думается Марку, Эштон тоже это понимает. Но пока тот только лениво курит, периодически сбивая пепел в керамический кругляш.       До Рождества есть еще несколько дней.