Баротравма

      Эштону не нравятся елки, Марку на них глубоко похер.       Он вообще больше торчит в стороне, опираясь на здоровую ногу и смотрит за тем, как Саммерс скачет между рядов елей, не одобряя бедные деревья всеми возможными и невозможными способами. Наверное, на месте продавца Марк бы уже просто дал по шее крайне буйному клиенту, но, видимо, Эш у них такой не первый.       — Это пиздец, — Эштон подходит на перекур между поисками и фыркает, затягиваясь дымом. Он похож на кипящую кастрюлю, только крышечка не подпрыгивает.       — Что тебе не так с елками? — Маркус тоже курит, но спокойно, в отличие от взбудораженного Эштона.       — Они какие-то хиленькие. И ветки у них неравномерно растут.       Маркус вскидывает брови практически изумленно. Ветки неравномерно растут, с ума сошел что ли?       — Ты нормальный? Это же живые деревья, их не штампуют, ровненько запихивая ветки в искусственный ствол.       Лицо у Эштона одновременно страдальческое и недовольное. Марк закатывает глаза, докуривает, а потом бросает: «ладно, я сам» и тратит от силы минут десять, чтобы найти приличное дерево. Достаточно высокое и с достаточно пышными ветвями, которое будет отлично смотреться в сурово пустой эштоновской гостиной. Сам Эш мрачно сопит куда-то прямо в затылок, конечно же, недовольный чем-нибудь еще в несчастной елке, но Марк не реагирует и только рекомендует захлопнуться, когда Саммерс открывает рот.       Грузит, тащит, везет до дома это дело Эштон, бубня что-то про не до конца зажившую ногу. Швы Марку сняли вчера, но он все еще прихрамывает, ерунда, на самом деле, но в Эше бурлит жажда деятельности. Ставит и берется наряжать ель тоже Эштон, отогнав Марка от дерева фырчаньем. Поэтому Маркус просто устраивается на диване вместе с кофе и Сержантом, тут же запрыгнувшим на колени, и наблюдает за возней Саммерса. И пока тот развешивает на елке игрушки по какой-то только ему известной схеме, лицо у Эша сосредоточенное, как у ребенка, иногда он даже чуть высовывает и прикусывает кончик языка. Это забавно и мило. Если, конечно, «мило» можно применить относительно здоровенного брутального мужика.       — Никогда бы не подумал, что ты фанат Рождества, — тянет Марк, делает глоток кофе из кружки и продолжает почесывать дремлющего Сержанта.       Эш поворачивается, улыбка у него солнечная, чуть смущенная, с легким налетом грусти. Совсем чуть.       — До девяти лет я рос в приюте, — отвечает Эштон, и эта новость для Марка очень неожиданная. — И когда меня усыновили, Рождество стало чем-то вроде чуда, которое показали мне родители. У нас каждый год это был чисто семейный праздник, который никто не пропускал. Я только пока служил, пару раз не смог приехать, не всегда удавалось выцарапать отпуск. Даже когда вышел замуж, каждый год брал бывшего за шкирку, и мы ехали к родителям. Мы в Лондоне жили, а мои — в Ливерпуле. Иногда собирались двумя семьями, но все чаще праздновали с моими.       Эштон выделяет это «бывшего». Может, делает это неосознанно, но все-таки говорит то, что говорит. Новость о том, что Эш — один из тех самых брошенных детей, неожиданная, потому что он похож на такого себе типичного британца, у которого в двенадцать чай и печенька по расписанию с самого рождения. Сознание выхватывает какие-то отдельные куски внезапных откровений, подсвечивая их ярче.       Очень хочется спросить, почему же он не улетел к родителям на Рождество сейчас. Ему бы с легкостью дали отпуск, на Рождество вообще вся страна вымирала на куда больший срок, чем на два дня официальных выходных. Вопрос жжет язык, но Маркус шкурой чувствует, что Эштон не готов на него отвечать. Прямо всем телом, всем, что находится внутри клетки из костей и мяса. Он не ответит в лучшем случае, в худшем — момент будет потерян окончательно. А Марк не хочет его портить и бросать к ногам изломанной куклой.       — И что, у вас все, как положено? Имбирные печеньки, какое-нибудь мерзотное желе и все — в сахарной пудре? — Маркус спрашивает другое, склоняет чашу весов.       И видит едва уловимое, но очень важное: линия плеч Эштона меняется. Он расслабляется, поняв, что сейчас не получит в спину ножом, скованным из вопросов, и Маркус хвалит себя за то, что додумался. Не спрашивать было чертовски правильным решением.       — У тебя отвратительно стереотипное мышление, — фыркает через плечо Эштон и посмеивается.       — Ты еще скажи, что ты вырос в Ливерпуле и не фанател по футболу. И «Ливерпулю» в частности. Ну давай, разрушь мои стереотипы.       — Тут попал, — с притворным разочарованием цыкает Эштон, — даже успел побыть стереотипным футбольным фанатом.       — О боже.       Марк посмеивается, Эш — тоже, продолжая развешивать игрушки. И когда идеальная на его взгляд композиция закончена, он добавляет гирлянды — строго белые, разноцветные или желтые Эштон не признает. Тушит свет, включает огоньки, обходит елку со всех сторон, и, видимо, оставаясь доволен результатом, приходит на диван, заваливаясь на Марка, укладывая ему голову на грудь и обнимая руками. Сержант недовольно сопит и отодвигается на другую сторону груди Маркуса, но однозначно осуждает хозяина.       — Почему ты развелся?       Марк все-таки спрашивает. Не то, конечно, что хотел, но спрашивает. Почти жалеет за то, что не прикусил язык, но потом плюет на это с высокой колокольни. Так или иначе, он имеет право знать. Имеет же? Конечно, никто никому и ничего не обещал, но то, что между ними происходит — нечто большее, чем просто секс по дружбе или, скажем, взаимная химия без осмысления.       — Списался раньше времени, я выходил раньше, чем все остальные с Баграма, — Эштон пожимает плечами. Судя по всему, конкретно эта тема для него перестала быть болезненной какое-то время назад. Говорит он легко и просто, и его спина под ладонью Маркуса не напрягается. — Прилетаю домой, захожу в квартиру и понимаю, что вижу чужую одежду и чужую обувь. Помимо той, что принадлежала бывшему.       Марк цыкает.       — И что ты?       — Я такой уставший был после перелета, и после дороги в целом, что у меня просто не было сил на скандалы. Да и я… блядь, ну да, я подозревал, что он мне изменяет, уже года два, наверное. Потом оказалось, что три, — Эш снова жмет плечами. — Это не стало для меня какой-то невъебенной новостью. Единственное, что я чувствовал — это разочарование и такое, знаешь… омерзение. Когда ты возвращаешься домой, понимая, что ты был там, видел это все, копался в этом всем дерьме для того, чтобы никто больше этого не видел здесь, дома, а тут такая хуйня…       Маркус кивает и угукает. Он хорошо понимает, о чем говорит Эштон. Когда ты воюешь за то, чтобы твоя страна, твои близкие спали спокойно и никогда не случилось ничего вроде одиннадцатого сентября, то легко представить, что чувствует Эштон в подобной ситуации. Видел подобное и у сослуживцев. Повезло, что к тому времени Саммерс уволился с воинской службы: как правило, бойцы, узнавшие о том, что возвращаться им больше не к кому, включают режим самоуничтожения. Марк очень хорошо про это знает, потому что не единожды спасал жопы таких, кто послал собственную жизнь гореть синим пламенем.       — В общем, сел на кухне, налил себе виски, закурил, потом еще Сержант пришел. Ну и прикинь: выскакивает потом на меня полуголый мальчишка, а за ним мой бывший, еще менее одетый. А тут я сижу. В форме, уставший, как собака, курю и поглаживаю кота. И смотрю на них почти что равнодушно. Профессор Мориарти с военной присыпкой.       Эш хмыкает, Марк отвечает тем же. Красивая картина. Эффектная.       — Мальчику я сказал одеваться и валить, потому что этот пацан меня мало интересовал. Да и, учитывая то, что кольца я на своем благоверном не заметил, он мог вообще даже не знать, что у него муж есть.       — Ты хоть дал мудаку по морде?       — Не сразу. Он попытался что-то блеять, но я его просто за дверь вышвырнул, кинул следом пальто и обувь, закрыл дверь и спать завалился. В челюсть я ему дал пару дней спустя, когда он приполз извиняться. А я ж уже выспался, успел позлиться, успокоиться, вещи его собрал. Даже почти не говорил, просто зарядил по лицу, сумки повыкидывал и сказал выметаться. Потом по почте прислал документы на развод. Ему хватило мозгов со мной не бодаться. Больше мы не виделись.       Марк поглаживает пальцем лопатку. Хочется сказать что-то вроде: «со мной такой хуйни не будет», но он благоразумно молчит. С Эштоном приходится балансировать, просчитывать наперед, что разобьется о стену его молчания, а на что ответ все-таки будет получен. Маркус не хочет ступать на тонкий лед, потому что то хрупкое, что между ними происходило, было едва ли не самым важным за многие годы. Хрупкому нужно было время окрепнуть. Эштон говорит о разводе спокойно — ему отболело, или, может, помогла терапия, но опасаться он не перестанет. Не перестанет осторожничать, присматриваться, оценивать. По крайней мере, до какой-то логической точки.       Маркус, в общем-то, понимает. Оступаться всегда больно, когда ты пытаешься жить честно. Оступаться для них, привыкших контролировать весь периметр — как ногу сломать, заживает долго, мерзко, еще и под гипсом, сука, чешется, а почесать почти никак.       А еще это очень про бессилие, потому что с одной ногой ты почти бесполезен.       — А в Штаты ты чего уехал?       — Не поверишь, — Эштон ерзает, устраивается удобней и тычется носом в шею. — Чистая случайность. Мне позвонил один из бывших сослуживцев, сказал, что ему предложили поработать тут, а он не хотел перевозить семью, да и жена была против, и он говорит, мол, давай, попробуй. Я посидел, подумал, отправил резюме. Меня набрал Джефферсон, мы поговорили, потом я прошел сначала дистанционные проверки, прилетал в Штаты для очных, улетал домой на два месяца, пока шли согласования, и потом мне пришло письмо, что меня одобрили, но с определенной даты. Сижу, думаю, твою мать, а что я буду столько времени делать в Англии? Опять набрал Джефферсона, мы договорились, что я поработаю сначала тренером, а уж потом пойду в капитаны. Так что я собрал вещи, забрал Сержанта, и мы улетели в Большое Яблоко.       — А в целом? Ты же мог спокойно продолжить жить в своем туманном Альбионе. Ты бы со своими заслугами спокойно устроился где угодно.       Эштон задумчиво мычит. Потом пожимает плечами как-то не слишком уверенно, но все-таки отвечает.       — Я чувствовал себя грязным. Не знаю, как это правильно сказать. Развод, потом врачи, терапия, ветеранские службы, постоянно какая-то хуйня лютая, и все это наваливается, наваливается… когда я понял, что голову-то мне починили, со здоровьем, в общем-то, проблем нет, хотя у меня было три операции, то смотрел вокруг, а там…       — …все неправильное, — Марк улыбается, прикрывая глаза. — Ты смотришь и не понимаешь, какого же хуя происходит.       Эштон хмыкает. Это ощущение знали, наверное, все, кто не просто просиживал штаны в штабе. Просто в какой-то момент ты смотришь за происходящей вокруг суетой и перестаешь понимать, как все эти люди живут. Как вообще живешь ты?       — Я решил, что надо что-то попробовать. Перелистнуть эту страницу, на которой исправлений дохера, начать жить, а не просто что-то делать, куда-то идти, о чем-то думать. Придать хоть какой-то смысл.       — Получилось?       В этот раз Эштон молчит долго. Марк даже в какой-то момент начинает думать о том, что он не ответит и мысленно смиряется с этим. Эш приподнимается на локтях, чуть смещается, наваливается на Маркуса грудью и смотрит в глаза.       — Оцени шутку: прилетаю я в Нью-Йорк, после перелета уставший, как сволочь, приезжаю в офис, разговариваю с Джефферсоном, выхожу курить, сижу, втыкаю. И тут на место для курения приходит капитан Грим. Прикинь?       — Я был без мальчиков.       — И без зажигалки. Но сам факт.       — Кажется, у тебя какие-то проблемы с перелетами, — Марк усмехается.       Эштон отвечает такой же усмешкой. Да, интересная получалась аллюзия. В одинаковом состоянии закончить одну главу своей жизни и начать другую — так мог, наверное, только Саммерс.       — Как я охуел, когда тебя увидел, ты себе даже не представляешь. Я сначала подумал, что мне мерещится с усталости, даже потом спросил, чтобы перепроверить. Но ты прямо не изменил своим привычкам: ты меня даже не заметил, пока я тебе не кинул зажигалку.       — Неправда. Я заметил, но не придал значения.       Эштон закатывает глаза и без слов показывает, что это, вообще-то, одно и то же. В следующую секунду его лицо приобретает очень хитрое выражение, Эш тянется к губам, касается их и улыбается.       — Что ты подумал, когда меня увидел? — спрашивает он почти шепотом.       Марк пытается вспомнить. Он тогда вышел от психоаналитика и вообще не слишком хорошо соображал. Но потом вспоминает. Была одна деталь, которая врезалась в память уже тогда.       — Что у тебя глаза синие, как гребаное море.       Эштон негромко посмеивается, целует лениво и медленно. Марк отвечает так же, пока Эш не укладывается на груди под недовольное мяуканье Сержанта. Сейчас Саммерс похож на нормального человека, живого и домашнего, который флиртует и дурачится, а не на ракету, которая в состоянии менять направление своего полета. И разъебать тебя на молекулы. Это вызывает внутри странное, неясное, но очень теплое чувство, с которым Марк точно не хочет расставаться. Он утыкается носом в светлую макушку, обещая себе, что постарается задержать это как можно дольше.       Держать позиции он умеет очень хорошо.

***

      Эштон трещит с родителями по видеосвязи. С ними он совсем другой, похожий на ребенка, улыбчивый даже больше обычного и улыбка у него — теплая и светлая, очень похожая, действительно, на детскую. Его мать охает и ахает, что вот, какой кошмар, что им приходится встречать Рождество раздельно, это, говорит она этим вот британским английским «отв-ра-ти-тель-но». Марк беззвучно ржет за кадром, ставя на стол бутылку вина и бокалы, а Эштон кидает на него возмущенный взгляд. А еще она называет его «Эшти», и это настолько по-дебильному звучит, что капитан Щенок кажется Марку очень серьезным. Кажется, у Саммерса судьба такая — абсолютно не соответствовать всем своим прозвищам и сокращениям.       Эшти. Прости Господи.       — Я надеюсь, ты хоть не в одиночестве празднуешь, Эшти? — с подозрением вопрошает его мать.       — Я… — Эштон запинается, потом трет переносицу пальцами и улыбается, — нет, не один, мама.       — Это ве-ли-ко-леп-но! — слышится хлопок в ладоши, и говорится это с противоположной «отв-ра-ти-тель-но» интонацией, Марк зажимает рот ладонью, чтобы не заржать в голос. — Тогда волшебного тебе вечера, мой мальчик.       — В следующем году чтобы приехал! — слышится голос его отца. — Даже если не один!       — О боже, — стонет Эштон и смеется. — Все, отключаюсь. Люблю вас.       — Любим тебя!       Когда связь прерывается, Маркус тянет «ве-ли-ко-леп-но!» и Эштон кидает в него подушкой. Завязывается потасовка, Эш рычит, что передразнивать — это некрасиво, Марк только ржет в ответ и пытается Саммерса заблокировать, но тот подныривает под руку, перехватывает попрек туловища, швыряет на диван и наваливается сверху. Марк рывком переворачивается, подминает его под себя.       Возню прекращает взрыв салюта.       Маркус вздрагивает крупно, всем телом, и прямо ощущает, как проваливается. Отвратительный, знакомый, ледяной ком подкатывает к горлу, в ушах начинает шуметь. Еще один свист и взрыв, еще раз вздрагивают плечи и Эштон под руками тоже похожий на камень. Он выдыхает резко и рвано, рывком садится, достает из кармана джинс небольшую упаковку, вскрывает ее зубами. Марк перехватывает собственный разум, не дает ему упасть на самое дно и концентрируется на ладони Эштона. На нем — силиконовые противошумные беруши. Эш заталкивает одну в ухо Марку, вторую, немного дрожащей рукой — себе и прижимается ожидаемо мокрым лбом к виску Маркуса.       Звуки притупляются.       Эштон громко дышит на ухо, и это выходит на передний план. Этого хватает, чтобы держать себя в руках, чтобы не нырять в черную бездну, где фейерверки оборачиваются горящими машинами и, что хуже — обгоревшими телами. Взгляд цепляется за часы на стене, и Марк поворачивается, смотрит на Эша.       — Смотри.       Тот поворачивается, смотрит на часы, где на циферблате стрелка двигается от двенадцати. Звуки за окном больше не кажутся оглушительными, глаза у Эштона такие же, как у Марка — дурные, но с проблеском осознанности. Некоторые вещи не вытащить из-под кожи, реагируют они оба, хотя с мозгами у Эша куда лучше, чем у Марка.       Маркус утыкается носом в висок, касается губами края уха.       Эш утягивает Марка на диван, так, чтобы лечь свободным ухом в диван, вжимается лбом в плечо и обнимает. Ощущение теплого тела возвращает в реальность окончательно, действует, как седативное, фейерверков почти не слышно. Марк думает о том, что именно так это работает. Именно так выглядит, когда двое тонущих не дают друг другу захлебнуться.       Он прижимается губами к макушке Эштона, который тоже прекращает напоминать каменное изваяние, оттаивает медленно, но верно, дышит глубже, спокойней. За окном все затихает минут через десять, когда они оба окончательно приходят в себя.       Марк достает силиконовую затычку сначала со своего уха, потом из уха Эша, целует его в висок.       — С Рождеством, Эш.       — С Рождеством, — откликается Эштон и, когда Марк смотрит на него, видит на его губах мягкую улыбку.