Understand Me

В течение следующего часа медсестра не должна была зайти в палату к Леоне проверять жизненные показатели. Аббаккио осмотрел комнату, лежа в кровати: в его поле зрения не наблюдалось каких-либо лекарств, ничего для бедного инвалида, которым он стал. «Вот же проклятье». Вопреки наставлению невролога, Леоне преодолел головокружение от сотрясения мозга и дохромал до выступа на окне, на котором Бруно оставил их сумки. «У меня здесь точно есть недельный запас “Ламотриджина”. Понятия не имею, что будет, если выпить слишком много таблеток, но я попробую. Подождите. А где он? И где мой чертов “Ксанакс”?!» Затем Аббаккио вспомнил: медсестра попросила отдать персоналу все его лекарства до выписки. Она утверждала, что таковы были правила их больницы. Они сами будут контролировать прием таблеток, чтобы предотвратить именно то, что пытался сделать в данный момент Леоне. «Вот же ебучее проклятье!» Он уже пару лет не употреблял алкоголь, о чем почти каждый день напоминал брелок на ключах от дома, который ему вручили в Клубе Анонимных Алкоголиков, — идея Бруно, конечно. Однако прямо сейчас он безумно жаждал пусть и отвратительного, но успокаивающего тепла бутылки вина. «Почему Бруно просто не мог дать мне умереть?» Леоне начал искать в своей сумке санитайзер для рук, который можно было бы выпить. На вкус он не будет таким же проспиртованным, как на запах (он представлял, что санитайзер будет сильно отдавать мылом), но в конечном счете эффект имел наибольшее значение. А еще у него был потенциал привести Аббаккио как можно ближе к печеночной недостаточности. Он вытряхнул вещи из сумки — паспорт, книгу, ежедневник, ручку, флакон духов, который чуть не разбил, бросив его прямо на пол, бумажник, косметичку, сигареты, зажигалку, мятные леденцы, пустой санитайзер. И все же, учитывая свое нынешнее состояние, он отказывался верить, что забыл купить новый антисептик. Леоне высунул язык, поднес к нему бутылек и сжал его изо всех сил, но не выдавил ничего, даже крошечной капли. «Да что же это такое! Может, взять у Бруно? Он всегда носит с собой санитайзер. Блять! Ну конечно же он взял сумку с собой». Аббаккио на секунду задумался о духах, но потом понял, что будет гораздо разумнее подороже продать их вместе с остальным его имуществом: он, ничтожный и бесполезный человек, окажет плохую услугу модному дому Джорджио Армани, если выпьет такой благородный парфюм и даже, возможно, не умрет после этого. И тут он вспомнил про медицинский спирт. Это же больница, и медицинский спирт должен тут водиться везде, включая палаты. Ему приходилось то и дело опираться на мебель, пока он проверял комнату на наличие нужной ему вещи, но ни в одном из шкафов не оказалось того, что ему требовалось. «Ну и ладно: раз без алкоголя научился жить, без него и навредить себе смогу. Так-так-так, что еще можно с собой сделать (я должен сделать себе больно, я должен вырубить себя нахуй)… О, зажигалка, отлично, просто замечательно! Хотя стоп, детектор дыма сдаст меня. Бля. И, что неудивительно, тут нет никаких острых предметов!» У Леоне не было другого выбора, кроме как вернуться обратно в постель и написать записку; ему следовало разъяснить причину своего грандиозного ухода — вечного или временного. В этот момент все, что могло заставить его потерять сознание на большое количество времени, было бы замечательно. Аббаккио заметил, что головокружение немного отступило, а мутное зрение, с которым он все еще боролся после сотрясения мозга, улучшилось. Ему почти удалось собрать свои вещи и заползти обратно на кровать с полуоткрытой сумкой в руке: если бы она лежала от него на метр дальше, он бы скорее всего упал вместе с ней на подбородок, и его бы заперли в этой дурацкой больнице на более длительный срок. Аббаккио дотянулся сначала до ежедневника на прикроватной тумбочке, потом до ручки (естественно, подарок от Бруно) и обнаружил, что ему тяжело снять колпачок. Руки тряслись, как будто у Леоне было сильное похмелье, хотя ни капли санитайзера, который бы мог разбудить спящего дракона зависимости, не попало в его организм. Наконец, справившись с колпачком, Леоне приложил все усилия, чтобы держать руку так ровно, как он только мог, и начал писать. «Дорогой Бруно, Тебе будет лучше без меня. Ты поймешь это позже, увидишь». — Нет, — громко сказал себе Аббаккио, прежде чем сложить листок пополам и бросить его на пол. Он начал заново. «Дорогой Бруно, Мне очень жаль, но я больше не могу жить с самим собой. Так будет лучше для всех нас». — Porcoddio! — выругался Леоне, смял записку в кулаке и швырнул ее на пол. Он пытался писать снова и снова, и так пять раз. — Да еб твою мать! — закричал Аббаккио и еще раз направил кулак себе в голову. — Я даже не способен написать что-то внятное! Moody Blues — вернись на двадцать минут назад! Немедленно! Переливающееся существо трансформировалось в Бруно, сидящего прямо на кресле, где он умолял Леоне пояснить, что тот подразумевал под словами «я уже знал, что у меня эпилепсия». — Ты всегда так говоришь, но вот мы пришли к этой точке — ты совершенно неблагодарен за спасение своей жизни, — воспроизводил стэнд речь Буччеллати с поразительно жуткой точностью. — Moody, повтори четырнадцатое слово из этого предложения. — Неблагодарен. — Еще раз, — настоял Леоне. — Неблагодарен. — А теперь перемотай на две минуты вперед, — приказал Леоне, и голографический Бруно стиснул зубы. — Блин, Леоне, ты вообще услышал что-нибудь из того, что я сказал раннее?! По какой-то причине Леоне любил и жаждал слышать Бруно, ругавшегося на него. По его мнению, это было именно то, чего он заслуживал. — Мотай дальше. И побыстрее! — поторопил Аббаккио Moody Blues жестом, а затем выставил перед стэндом ладонь, когда понял, что дошел до нужного момента. — Теперь играй. Образ Бруно, воссозданный Moody Blues, выглядел таким же рассерженным, каким был в тот момент реальный Буччеллати. — Что ты от меня в таком случае хочешь? Чтобы я оставил тебя умирать? Этого ты добиваешься? — повторил стэнд слова Бруно. — Еще раз. Громче. Moody Blues исполнил приказ. — Что ты от меня в таком случае хочешь? Чтобы я оставил тебя умирать? Этого ты добиваешься? — Еще раз! Громче! — повысил голос Леоне. Но… Впервые за шесть лет с того момента, как Аббаккио пронзила стрела и даровала ему стэнд, Moody Blues отказался повиноваться ему. Он оставался в обличии Буччеллати, держащегося за кресло, но не моргал и не дышал, придавая образу Бруно тревожную ауру. — Ну давай же! — ошеломленно вскричал Леоне. — Что за хуйня происходит? Я приказал тебе повторить то, что ты воспроизводил минуту назад! На твоем ебучем лбу уже горит нужное время! Упоминание о таймере на лбу, похоже, послужило сигналом для Moody Blues перемотать время назад. Не к началу спора, а к моменту, когда они только-только оказались в палате. В мгновение ока на пороге материализовался Moody, снова в виде Бруно, на этот раз толкая инвалидную коляску с Леоне вперед. — Эй! — запротестовал настоящий Аббаккио. — Блять, я не хочу смотреть на себя! Он прищурился, чтобы лучше рассмотреть собственное лицо: изможденное, напряженное и настолько болезненно бледное, что оно приобрело практически сероватый оттенок. Это было довольно заметно вкупе с темнеющим желтым синяком на лбу и небольшой припухлости под ним. Вся тушь, которая была у него на ресницах в тот день, давно смылась, и теперь вместо нее были круги вокруг глаз бледно-черного цвета. «Выгляжу так, как будто давно помер», — сказал Леоне сам себе. Но скоро он начал замечать и другие вещи, о которых в ином случае и не подумал бы: в какой-то момент, пока он дремал у него на плече, Бруно заплел его волосы в свободную косу. Без легкой прически Аббаккио выглядел бы куда более растрепанным, хотя он задавался вопросом, каким даром, должно быть, обладал Буччеллати, если так мастерски обращался с волосами Леоне, при этом никак не тревожа его чувствительную кожу головы. А Бруно. Как непривычно было видеть обожание в его глазах со стороны наблюдателя: в них не было ничего, кроме абсолютной, безусловной, бескомпромиссной любви. Следующие секунды прошли в тишине — Moody проигрывал момент, в который медсестра разговаривала с ними. Его собственные глаза были закрыты из-за внезапного ослепляющего потока света, который проникал сквозь окно. Бруно не смотрел на медсестру; все его внимание было приковано к Леоне. Лишь изредка он поднимал взгляд в сторону медсестры, как бы уверяя ее в том, что он слушал. — Конечно, — согласилась голограмма Бруно с чем-то, что Леоне уже не мог вспомнить, — но не могли бы Вы немного опустить жалюзи? Для него свет слишком яркий. Буччеллати очень хорошо чувствовал любую потребность Аббаккио, и по какой-то причине его стэнд хотел, чтобы у него было наглядное напоминание об этом. Затем — несколько последовательных кивков, несколько «угу» и много, много вопросов. Все это время рука Бруно была у Леоне на плече, а большим пальцем он медленно и ласково водил по его спине, как дворники проходятся по лобовому стеклу машины. «Что подразумевает под собой ЭЭГ? Я могу держать его за руку во время этой процедуры?» «В какое время Вы будете заходить? Что делать, если припадок случится, когда Вас не будет поблизости?» «Вы же не выгоните меня отсюда ночью, да? Я никуда не собираюсь уходить. Я остаюсь с ним». «У вас есть пицца “Маргарита” в буфете? Можно принести ему кусочек сюда?» Его забота о нем была такой сильной и глубокой. Слезы из-за невидимых остатков туши, застрявших между ресниц, жгли глаза еще сильнее. — Эй, Moody, может, прекратишь? Однако полупрозрачные версии его и Бруно оставались на прежнем месте, в том же углу комнаты, где у них был разговор с медсестрой. — Moody, это не смешно, это больно. Уходи. Сейчас же. Гуманоид по-прежнему отказывался подчиняться. Однако стоило отметить, что он не был гуманоидом с собственной волей. Многие стэнд-юзеры забывают об этом, но стэнды являются проявлением их собственной психической энергии. Это была его энергия, это был он, но Леоне только наполовину догадался, что ему было необходимо сделать для того, чтобы заставить Moody Blues уйти. — Я понял! Я всегда понимал и сейчас понимаю еще лучше. Мне просто трудно это признать — Бруно безоговорочно любит меня и заботится обо мне! Даже несмотря на то что я… я, черт возьми, этого не заслуживаю! Итак, это была первая половина. Выражение этого признания вслух, казалось, потребовало от Леоне непостижимого количества или энергии, или смелости, или чего-то другого, поскольку он не мог продолжать ход мысли без душераздирающего вопля. Он выл, зажав подушку в зубах, в слабой надежде, что она заглушит его громкие крики; он выл, пока у него не заболела челюсть. У Аббаккио оставалось меньше и меньше времени, чтобы воплотить в жизнь план по нахождению лекарств. — Почему ты не перестаешь мне это показывать! — настаивал Леоне. — Уходи! Уходи или прими форму одного из этих чертовых врачей и принеси мне каких-нибудь опиатов, если хочешь быть полезным! Почему ты не слушаешься! Даже если бы Moody Blues не остановил воспроизведение Бруно, просьбу Леоне было невозможно выполнить с самого начала: Аббаккио хотел жить. Крохотная, но храбрая часть его разума, которая хотела жить, изо всех сил старалась захватить контроль над Moody Blues, отталкивая прочь и каким-то необъяснимым способом побеждая другую, более сильную его часть, стремившуюся к смерти, побегу в виде очередного рандеву с алкоголем или отпускаемыми по рецепту лекарствами. Искренне признать, что любовь Бруно безусловна, — было важно, но оставалось второе, более важное осознание, до которого ему было по-прежнему далеко. Леоне достиг такого сильного уровня истощения, которого, возможно, никогда не чувствовал в жизни, а постоянное присутствие Moody Blues вызывало у него в лучшем случае беспокойство. Поэтому у него не оставалось другого выхода, кроме как безостановочно биться головой об спинку кровати, надеясь, что это отправит его в нокаут и окончательно заставит Moody Blues перестать издеваться над ним. — Уходи! — кричал он между ударами. — Я устал! Я пиздец как устал! Оставь меня в покое! Затем, в течение пары секунд ослабления контроля над телом перед последним ударом об спинку кровати, он понял: несмотря на свои недостатки, изъяны, грехи, травмирующие воспоминания; несмотря на всю боль, которую он мог когда-либо причинить и о которой ему было невыносимо думать, зная, что этот мир не был создан для таких, как он, Леоне дорожил своей жизнью и наслаждался ей. Он обожал просыпаться рядом с Бруно, проводить с ним дни и ложиться спать вместе; его лицо, его тело, его смех; чашку кофе, мурлыканье бродячей кошки, поиск любимой картины в музее, вечера в опере с Бруно, настолько холодные дни, что можно было видеть пар от собственных слов, свою обретенную семью и даже весь шум, который они поднимали. Позади Аббаккио Moody Blues распался на мелкие частицы в яркой вспышке фиолетового цвета, и он снова потерял сознание.