Understand Me

Леоне Аббаккио всегда ненавидел просить о помощи. Об этом было прекрасно известно в банде, поэтому ребята пытались найти способы обойти этот странный запрет. Например, тонко намекали ему, говоря: «Аббаккио, Миста весь день бездельничает на диване, тебе бы следовать отдать ему пару коробок, чтобы он их тоже переносил». Но Леоне был непреклонен. Еще больше он ненавидел, когда кто-то предлагал ему помощь. До момента, когда он начал разговаривать, окружающие обращались к нему, как к несмышленому младенцу. Аббаккио был способен на все, кроме разговоров, однако семья и учителя не поняли бы и в действительности не понимали его желания и намерения, пока он не стал выражать их вербально. Он по-своему, без слов, пытался доказать, что не нуждался в помощи: пинался, дрался руками и использовал всю свою силу, чтобы бросать в стороны вещи и самые большие предметы мебели, какие только мог, если мать не давала ему налить себе сока или учитель специального образования намеревался раскрасить бóльшую часть раскраски за него. Леоне не доставляло удовольствия прибегать к таким экстремальным методам коммуникации. Более того, они ни к чему не приводили. Вместе с диагнозом «аутизм» к Аббаккио прилип ярлык «трудный ребенок», потому что даже запоздалое умение говорить не спасло его от людей, продолжавших общаться с ним, как с младенцем. Ему приходилось возвращаться к своему родному языку бросания вещей в людей и неоднократного битья собственной головы об пол, ведь это была единственная возможность достойно отстоять свою потребность в автономии, когда по-хорошему этого сделать не получалось. Сложившаяся ситуация была практически неконтролируемой для родителей очень высокого и пугающе сильного ребенка, чья мощь со временем только росла. То, что они считали проблемой, исчезло, стоило мальчику начать посещать футбольный и легкоатлетический кружки после школы, однако, по правде говоря, он слишком уставал к концу дня и не находил в себе энергии возражать. В течение нескольких лет Аббаккио казалось, что люди стали реже относиться к нему со снисхождением, но, несмотря на это, они по-прежнему были с ним неестественно осторожны, будто им было известно о чем-то, что навсегда останется загадкой для Леоне. Этот период совпал с тремя годами, которые выпали из его школьной жизни: он проучился 3 месяца в первом классе обычной школы, прежде чем его отправили во второй класс, а затем еще три месяца в шестом классе до того, как он «перепрыгнул» в восьмой, где учились четырнадцатилетние подростки, которые едва ли были более зрелыми, чем он в двенадцать. Не то чтобы Аббаккио особенно старался в школе, но он имел привычку излишне увлекаться предметами и завершать домашние задания гораздо быстрее, чем остальной класс. Искать дополнительные материалы для способного ученика, чтобы держать его в тонусе, пока остальные нагоняли его, было утомительно, но не так, как необходимость объяснять ему, почему нельзя отвечать на каждый вопрос, задаваемый всему классу, или почему нужно принимать тот факт, что одноклассники могут чего-то не понимать, либо понимать, но неправильно. За пределами его понимания были и объяснения, зачем другим нужна помощь в вещах, которые были для него максимально простыми. И все же, хотя Леоне ставил под сомнение потребность других в помощи и стремительно возвышался над мальчиками, которых был на два года старше, Аббаккио считал, что в нем было что-то такое, заставлявшее людей относиться к нему совершенно по-другому, словно он действительно не мог ни черта сделать самостоятельно. В полицейской академии Леоне, с одной стороны, нашел свободу от властных людей, с другой — повстречался с иными персонажами, которые говорили ему «Боже, Аббаккио, ты случайно не идиот?» прямо в лицо вплоть до выпускного. Смешанные чувства сбивали его с толку: как он умудрялся быть таким талантливым, если ему дозволялось постоянно делать успехи, но в то же время таким бестолковым, если он терпел оскорбления каждый божий день? В конце концов, нашлась одна вещь, которая прочно вбила в голову Леоне, что с ним было что-то в корне не так: он умудрился из-за чрезмерной доверчивости забрать взятку у подлого человека и уверовать, что этот мужчина отпустит его просто так. Он бы в жизни не подумал, что эта взятка не только разрушит его жизнь, но заберет на тот свет чужую. Он был виноват в убийстве своего напарника. Он был виноват в отступлении от миссии, которой следовало его благородное сердце. Он был виноват в непоколебимой уверенности в том, что «все грешили подобными мелочами», а мир состоял из добрых людей с благими намерениями. Исходя из этого, Леоне полностью свыкся с посланием, которое всю жизнь внушали ему: он был глупцом, ни на что не годным ничтожеством, он никогда ничего не делал и не сделает хорошо. Все, за что когда-либо брался Аббаккио, было направлено исключительно на опровержение этого заявления, но в глубине души он знал (или ему казалось, что знал) — все эти жалкие попытки были бесполезной борьбой с фактом. — Лео, пожалуйста… с тобой ничего случится от одного дня в инвалидном кресле, — умолял Бруно Леоне, который едва мог стоять прямо, но упрямо скрестил руки на груди. Губы Аббаккио сжались в тонкую полоску. Его голова, уже низко свисающая от усилий, которые он прикладывал, чтобы оставаться в вертикальном положении, качнулась из стороны в сторону. Он настаивал: черта с два, не сядет он в это дурацкое кресло. — Леоне, твою мать, у тебя сотрясение мозга, ты едва стоишь на ногах, умерь свою гордость хотя бы раз. Это не навредит тебе больше, чем практически смертельный припадок. Рот Леоне скривился, словно он собирался как-то возразить, но вместо этого у него вырвалось лишь хриплое ворчание. Аббаккио не говорил уже несколько часов, и бурчание получилось немного громче, чем он ожидал. Его руки по-прежнему оставались скрещенными, а ладони сжимали противоположные предплечья сильнее и сильнее, пока кожа под ними не стала бледнее, чем он сам. В нескольких шагах невролог, теперь занимавшийся случаем Аббаккио, был озадачен неожиданным появлением второго голоса и внимательно осмотрел комнату. Возможно, неожиданное посещение неожиданной больницы было бы немного проще, имел бы Леоне четкое представление, какие именно процедуры здесь будут проводиться. Аббаккио был ужасен в измерении уровня своей боли, но даже если бы у него с этим все было бы в порядке и он мог признаться самому себе, что был в отвратительном состоянии, он вряд ли бы смирился с необходимостью, пусть и временной, передвигаться в инвалидном кресле. Не было ничего приятного в двух утомительных месяцах, которые он провел без возможности полагаться на собственные силы, чтобы передвигаться. Кроме предлога принимать душ вместе с Бруно, конечно же. Физиотерапия восстановила, пусть и медленно, движения, необходимые для повседневной жизни, однако вернуть тело, которое он создавал с подросткового возраста, было невозможно простыми упражнениями на матрасе, и оно быстро чахло от отсутствия тренировок. Леоне сомневался, что от него вскоре что-то останется. Страх потерять мускулы, свою сущность, наполнил его до краев паникой и недоверием к еде, которых у него прежде не бывало. Будучи прилежным бойфрендом, Буччеллати водил Аббаккио на физиотерапию и проводил целый час в зале ожидания, готовый отвезти его сразу домой и не оставлять ни минуты наедине, чтобы тот не начал стыдливо царапать себе глотку. Леоне не мог заставить себя вырвать еду, которую готовил ему Бруно, всегда его самую любимую. У Аббаккио словно было чувство, что делать что-то подобное было неправильно, и от этого поступка его существование станет еще более невыносимым, чем обычно. Однако случалось так, что за Буччеллати готовили другие, и их блюда часто имели какой-то странный, «неправильный» вкус, и Аббаккио притворялся, что был очень чувствителен к некоторым ингредиентам и использовал это как предлог очистить желудок. Если раньше Леоне чувствовал себя бесполезным для банды, то длительное выздоровление укрепило его веру в то, что он не имел права на прощение, был безнадежен в помощи команде каким-либо образом, гроша не стоил, и Бруно и ребята, которые самоотверженно заботились о нем, не должны были уделять ему много внимания. По большому счету, происходившее сейчас ничем не отличалось от того мрачного периода. Если бы Буччеллати знал, как долго Аббаккио лгал ему о своей эпилепсии, он бы наверняка понял, как мало Леоне заслуживал сидеть, пока его будут таскать, как груз, по больнице. — Повторять дважды не буду, — глубоко вздохнув, отчеканил Бруно. — Леоне Аббаккио. Садись немедленно. Приказ прозвучал с его знаменитым акцентом капо, но именно озвучивание фамилии заставило Леоне сразу повиноваться: Бруно больше никогда не использовал ее, кроме случаев, когда они находились в определенных рабочих обстоятельствах и не могли рисковать и разглашать имена среди чужих. «Аббаккио» звучало слишком формально, а «Буччеллати» было слишком трудно произнести. После того, как компьютерная томография показала легкое сотрясение мозга, вызванное, скорее, ударами Леоне по голове, чем самим припадком, и МРТ, которое, к счастью, исключило злокачественные новообразования в мозгу, Аббаккио отправили в палату в отделении неврологии. Врачи сказали, что аппарат ЭЭГ нужен весь день, поэтому его отправят на процедуру завтра рано утром. А пока у него оставался вечер, чтобы собрать в кулак всю смелость и рассказать Бруно правду. Он не хотел этого делать: ему было дурно до тошноты, а сердцебиение отдавалось эхом почти в каждой части тела. Особенно острым это ощущение было во рту, где через язык будто перекачивалась вся кровь. Чем дольше он откладывал признание, тем сильнее становилось головокружение, вызванное сотрясением мозга. Примерно к пяти часам после обеда их наконец оставили отдыхать в палате наедине друг с другом до конца дня. — Ха, а здесь даже неплохо! — сказал Бруно, когда медсестра вышла из комнаты. Люди, ответственные за осмотр Аббаккио, прекрасно понимали, что он и Буччеллати состояли в неаполитанской мафии, но Бруно предпочитал держать мысли при себе, если ему казалось, что комментарии врачей звучали немного оскорбительно. Леоне, с другой стороны, не был таким дальновидным. Его слишком глубоко занимали размышления о том, каким должно быть признание, чтобы даже быть благодарным за личное пространство. Потратив несколько секунд на любование палатой, Бруно повернулся к Леоне, который по какой-то непостижимой причине не пытался передвигаться самостоятельно. — Я так рад, что ты теперь можешь полежать! Давай я помогу тебе лечь на кровать, — сказал он и присел, чтобы подхватить Леоне под левый бок, однако тот остановил его, накрыв своей ладонью ладонь Бруно. — Я чувствую себя лучше, — запротестовал Аббаккио. — Я могу лечь сам. — Ах! — обрадованно воскликнул Буччеллати. — Здорово, что ты снова можешь разговаривать. Только не заставляй себя это делать, ладно? — Я не заставляю себя, Бруно. Упоминание его имени всегда помогало Леоне понятнее донести свои мысли. Он действительно чувствовал себя лучше сейчас, находясь в тихой палате вдали от бешеной беготни в отделении неотложной помощи, но намеренно помолчал бы дольше, не стояла бы на первом месте необходимость признаться. Бруно лучезарно улыбнулся ему. — Ну и славно, — согласился Буччеллати, садясь в кресло рядом с ним. — Я просто хочу, чтобы тебе было максимально комфортно. Бруно был настолько экспрессивным человеком от природы, что его лицо утратило внутреннее свечение, которое присутствовало буквально несколько секунд назад, когда он начал формулировать следующее предложение: — Тебе пришлось через многое пройти сегодня. Я очень боялся, что потеряю тебя, Лео. Леоне изо всех сил старался не говорить вслух, что Бруно, возможно, будет без него лучше, а с потерей он справится гораздо быстрее, чем думает. — Ты слишком хорошо заботишься обо мне, Бруно. Я просто не заслуживаю такого, — это было все, что у него получилось выдавить из себя. — Ш-ш-ш, Лео. Мы все заслуживаем заботы. И я хочу, чтобы рядом со мной ты чувствовал особую заботу. Мне просто очень нравится ухаживать за тобой, — пояснил Буччеллати. Леоне понял, что значительно отдалился от пути признаться прямо сейчас, поскольку Бруно явно видел в нем хорошего человека, и даже если бы он и вправду был таковым, то его гнусный поступок в ближайшее время станет шоком для бедного Бруно. Буччеллати заговорил прежде, чем смог до конца обдумать, как поднять беспокоившую его тему: — Тебя не пугает завтрашнее ЭЭГ? Представь, если бы у тебя на самом деле была эпилепсия, и это был бы не единичный приступ… слава Богу, ты все равно не любишь водить. Вот он. Вот он, идеальный момент для признания. — Бруно, — начал Леоне, стараясь говорить ровным голосом. — Я уже знал, что у меня эпилепсия. Комната закружилась перед глазами Бруно. — Что… что ты только что сказал? Леоне резко вздохнул и вытягивал из себя воздух настолько долго, насколько у него была возможность. Это была исключительно его вина, что он застрял в таком безвыходном положении, но отвечать на вопрос совсем не хотелось. — Я эпилептик, Бруно. Доктор был прав: «Ламотриджин», который я пью, предназначен для предотвращения припадков. У меня никогда не было биполярного расстройства, всего лишь одна из разновидностей депрессии. Если ты никогда не видел у меня конвульсий, то это благодаря таблеткам. Буччеллати прищурился, чтобы не дать слезам скопиться на краях век. — Почему ты тогда согласился вести машину? — Думал, что лекарство подействовало. Но припадок, судя по всему, прорвал блокаду, — Аббаккио пожал плечами. — И как давно ты знаешь об эпилепсии? — Десять лет. Поэтому я терпеть не могу световые шоу в том числе. Первый припадок случился в гот-клубе, когда мне было пятнадцать. Бруно был в курсе и понимал проблемы Леоне с интонацией речи, однако ему было сложно воспринимать непостижимо плоский, даже равнодушный тон, в котором он делился такими фактами из своей жизни. Буччеллати крепче схватился за ручки кресла и презрительно посмотрел на Аббаккио, который, как и ожидалось, даже не пытался на него взглянуть. — Ты же мог убить себя. — И, черт возьми, мне жаль, что не убил, — выплюнул Леоне, даже не задумываясь о смысле сказанных слов. — Бруно… — Когда ты наконец прекратишь шутить эти тупые суицидальные шутки? Что я должен сделать такого, чтобы ты начал ценить то, что ты жив? Услышанное застало Аббаккио врасплох. — Ох, просто поверь мне: если я все еще здесь, то только ради тебя… — Ты всегда так говоришь, — возразил Буччеллати. — Но вот мы пришли к этой точке — ты совершенно не благодарен за спасение своей жизни. Персонал больницы может только имитировать вежливость и в любую минуту натравить на нас легавых. Просто представь, в каком восторге они будут, когда схватят за жопу неаполитанскую мафию, а? И вообще, Леоне, ты когда-нибудь задумывался, как меня травмирует посещение больниц? Он всхлипнул и вытер слезы воротником льняной рубашки, при этом не сводя глаз с Леоне, словно пытаясь прижать его этим едким взглядом к полу. — Passione предоставили мне правовую защиту после того, как я убил подонков, напавших на моего babbo в больнице. Они охраняли его, пока он был жив, точнее, оставался в состоянии овоща. Несмотря на это, каждый раз, когда я навещал его, я чувствовал холодок, проходящий вниз по позвоночнику. Возможно, тебе будет на это плевать, но все это время, что ты не мог говорить, я чувствовал тот самый холодок, пробегающий вниз по спине, Леоне. Я беспокоился, что нас поймают, что у тебя какая-нибудь опухоль, вызвавшая припадок… и ты теперь говоришь мне, что обо всем знал? Аббаккио потребовалось некоторое время на формулировку ответа; Буччеллати, тем временем, позволил себе заплакать. Звук его тихих рыданий мог бы заставить что-то зашевелиться в душе Леоне, но, к его разочарованию, выражение лица оставалось бесстрастным, каким было с самого начала. Аббаккио снова заговорил с ним тем же монотонным голосом, пусть и ненамеренно. Буччеллати это ужасно раздражало. — Этой ситуации не должно было произойти. Я все держал под контролем. Бруно стиснул зубы. — Блин, Леоне, ты вообще услышал что-нибудь из того, что я сказал ранее?! Почему ты никогда не говорил мне, что у тебя эпилепсия? Почему, если ты мне рассказал про все остальное? — Именно поэтому! — неожиданно взволнованно ответил Леоне. — Потому что я и без того сильно обременил тебя! Ты уже заботишься обо мне, присматриваешь за мной всевозможными способами просто из-за того, что у меня аутизм. После удара Дьяволо ты делал за меня все, хотя тоже был ранен. Ты смирился с моим алкоголизмом, ходил со мной на собрания Анонимных Алкоголиков. Тебе пришлось запереть ножи в доме, брить меня, потому что мне нельзя доверять лезвия, даже вытирал мне жопу, когда меня выписали из больницы… тебя это не заебало? Тебя не заебало возиться со мной?! — Леоне, я делаю эти вещи, потому что люблю тебя. И я знаю, что на моем месте ты бы тоже… — Да, но это другое! Ты заслуживаешь любви и заботы, а я неудачник и обуза для общества! Ты нормальный! Ты хороший человек! Ты добр ко всем, трудолюбив и не был неудачником с рождения! — Даже неудачник, которым ты не являешься, заслуживает того, чтобы о нем заботились… — Ты в самом деле не понимаешь? — прорычал Леоне внезапно язвительно. — В течение стольких лет я был для тебя депрессивной, искалеченной, аутичной ношей, и добавлять в эту смесь эпилепсию? Твою мать, это просто унизительно! Я уже чувствую, что само мое существование достаточно унизительно! Мне нужно помогать буквально со всем, и этот факт ничего не компенсирует — я никогда не буду достаточно сильным, достаточно устрашающим, достаточно мужественным. Ничто не способно спасти неудачника-аутиста, которому приходится носить наушники за обеденным столом! Тебе постоянно приходится говорить людям, чтобы они при мне не делали того, другого, не выбирать для деловых встреч места с резкими запахами, ведь мне от них станет плохо и я буду восстанавливаться целые выходные! Все это пиздец как унизительно! И знаешь, в чем еще заключается мое существование? В постоянной усталости! Я не только устаю от сенсорной перегрузки, которая преследует меня везде, куда бы я ни пошел, но и от своего мозга, который годен лишь на проигрывание моих проебов на репите! И стэнд у меня охуенный — показывает, насколько я все-таки бесполезный! — Я вправду пытаюсь тебя понять, Леоне… но и ты попробуй посмотреть на происходящее с моей точки зрения. Ничего из того, что ты скажешь мне, не заставит меня перестать любить тебя или меньше заботиться о тебе. И то, что ты не рассказывал мне про эпилепсию, которая у тебя давно, заставляет меня чувствовать себя, не знаю, как пояснить, немного… — Нет, ты не видишь происходящее с моей точки зрения! Прошло, казалось, несколько мучительно долгих и неловких минут, прежде чем Буччеллати заговорил вновь: ему было необходимо сохранить ровный тон голоса и тщательно подбирать слова. Он не мог загнать Аббаккио в угол зрительным контактом, но надеялся, что отрезвляющий ответ на его заявление возымеет похожий эффект. Правда, с какой целью он собирался это делать, Бруно не понимал. Незнание того, как закончится этот конфликт, уже создавало в нем слишком много тревоги, с которой он с трудом справлялся. Бруно произносил каждое слово без эмоций, как будто недавно вообще не плакал: — Что ты от меня в таком случае хочешь? Чтобы я оставил тебя умирать? Этого ты добиваешься? Аббаккио повезло, что телефон Буччеллати зазвонил именно тогда, когда он осознал, что у него не было внятного ответа на этот вопрос. С одной стороны, ему хотелось прожить счастливую жизнь с Бруно, с другой — он только что расстроил и разозлил его до критической точки, к тому же поднял с глубины его детские травматичные воспоминания. Лучшим решением для Бруно было покинуть палату как можно скорее. Он посмотрел на тусклый зеленый экран мобильного телефона и вздохнул. — Черт, мы забыли позвонить ребятам. Буччеллати поднял трубку: — Привет. Извините, забыли вам позвонить. — Привет, Буччеллати, — громко, словно телефон лежал на другом конце коридора от него, ответил Джорно. — Все в порядк… — Эй, Буччеллати, ты на громкой связи! Так что если вы двое сейчас трахаетесь на кушетке, я бы… — Заткнись, Миста! — вмешался в разговор Фуго, и его голос звучал так, как будто он находился от телефона еще дальше, чем Джорно. — Буччеллати, как Аббаккио? Он уже начал проходить обследование? — Аббаккио в порядке. Да, ему сегодня сделали два сканирования, осталось еще одно, поэтому нам придется остаться в больнице на ночь. Джорно или кто-нибудь другой, пожалуйста, оставьте наши с Аббаккио чемоданы на стойке регистрации, я схожу заберу их. После этого можете ехать в отель, а мы позже сами до вас доберемся. На другом конце провода послышался взволнованный ропот. — Ты это слышал? — Он назвал его Аббаккио! Когда он его так в последний раз вообще называл? Джованна беспокоился, что Буччеллати услышит двух сплетников с задних сидений, поэтому немного повысил голос: — Буччеллати, я могу отнести чемоданы прямо в вашу палату, если вы… — БУЧЧЕЛЛАТИ, ВЫ ЧТО, РАССТАЛИСЬ?! Бруно сбросил звонок, не дав никому из ребят договорить, и схватил сумку с небольшого выступа у окна. — Леоне, боюсь, что я скажу тебе что-нибудь обидное, если хоть ненадолго не абстрагируюсь от нашего разговора, — пробормотал он, покопавшись в своей сумке и вытащив оттуда маленькую белую коробочку, зажигалку и солнцезащитные очки с одинаковыми буквами «G» над шарнирами дужек с каждой стороны. — Я схожу прогуляться. Не уверен, когда вернусь обратно… просто не делай глупостей, пока меня не будет. Буччеллати было направился к двери, намеренно стараясь не смотреть в сторону Аббаккио, но неожиданно остановился, чтобы раскрыть молнию с пространством и выйти через нее. Он спокойно стоял несколько секунд, поджигая сигарету, прежде чем исчез за золотыми зубцами и застегнул за собой молнию. Бруно едва ли можно было назвать социальным курильщиком: он курил только тогда, когда Леоне нужно было отдохнуть от общения с другими людьми в публичных местах, и единственным предлогом отлучиться, который он мог придумать, было «Мне нужно покурить». Он был в любом случае курильщиком, правда, антисоциальным. Возможно, едкие, токсичные объятия сигаретного дыма притупят боль от ощущения предательства, возможно, они помогут ему забыть про то, что он хотел крикнуть Леоне на прощание. Несколько врачей собрались около лифтов в неврологическом отделении. — Чувствуете этот запах? — спросил один из них. — Клянусь, пахнет так, как будто здесь кто-то курит! ___________________________ Комментарий после части будет тут, потому что он не уместился в отведенном для него отделении. От автора: это чрезвычайно трудная ситуация для них обоих. Леоне не знает ничего, кроме эйблизма в свою сторону, и если эйблизм для него «норма» буквально с момента, когда он даже не научился разговаривать, то можно понять, что внутренняя логика и самоощущение Аббаккио довольно сильно извращены. С другой стороны, многие склонны забывать, что у Бруно за плечами тоже много собственных травм, и я подумала, что это хороший шанс исследовать их + повышенную сложность решения конфликта, в котором обе стороны травмированы разными вещами. За неимением более подходящего слова можно сказать, что чувства их обоих в самом лучшем смысле этого слова валидны, но в их ссоре каждый выйдет проигравшим. Понятно, что человеку, не испытавшему на себе эйблизм, очень сложно увидеть смысл в решениях/аргументах Аббаккио. Я бы даже сказала, что сострадание, прощение или сочувствие к нему могут быть сложными, когда то, что он делал (или не делал) кажется как минимум неосмотрительным и как максимум оскорбительным по отношению к любви и доверию в их отношениях. Правда такова, что у многих из нас твердые, как камень, убеждения, и требуются годы терапии, чтобы начать понимать, что они связаны с дискриминацией, которой мы были подвергнуты, а не с тем, что мы сами себе надумали. Плюс иногда аутичные люди могут стараться изо всех сил понять другого человека, но у них ничего не получается, так как для этого требуются процессы, которые у них в голове просто отсутствуют. Чтобы научиться когнитивной эмпатии, нужно очень сильно стараться, взвесить множество факторов. К счастью, они уже взрослые и должны во всем разобраться — на этом поставим точку!