Вы:
Не могу сказать тебе того же, выглядишь отвратительно
20:14
Опять не спал неделю?
20:15
Вот и зачем он отправил последнее? Хосоку было абсолютно плевать, спал Мин десять часов или совсем не ложился, ему это погоды не сделало бы. * Угадал:) 20:15 Юнги определённо пьян, потому что обычно смайлики он совсем не слал. Хосок не успел написать ответ, как его взяли под локоть, мягко намекая отложить телефон. Чонгук повёл его почти в центр зала, где над всеми возвышалась ладная фигура Чон Джугёна. Хосок уважительно поклонился родителям Чонгука, выдавливая из себя очередную улыбку, те кивнули в ответ и переключили своё внимание на сына. Это были уважаемые люди, богатые и знаменитые, и они вели себя соответствующе. Совсем не то что… Омега заставил себя не поворачивать голову, не оглядываться и не искать мнимого спасения. Родители Чонгука находили Хосока симпатичным и считали его хорошим выбором, хотя сами предпочли бы видеть сына с кем-то более статусным, красивым, успешным. Без одной грязной истории, которая перечёркивала всё, чем являлся Чон и чем можно хвастаться и дорожить. Он опять чувствовал себя брошенным, как и все года четыре до. Даже чужая ладонь на сгибе локтя только ограничивала, а не успокаивала. Хосок вновь блуждал глазами по залу, не найдя одинокой фигуры на привычном месте. В кармане зажужжал телефон, и рука уже потянулась туда, как вдруг вспышка позади напомнила Хосоку о его роли, отрезвляя. Он продолжал улыбаться, держать лицо, повторяя себе, как мантру, что он должен сиять словно бриллиант, даже если хочется разреветься прямо тут. От нервов, голода, назойливых камер, которых Хосок боялся, и вообще. Вообще, Чимина спрашивали о премьере, планах на театральный сезон, гастролях, будущих проектах, а Хосока — только о Чонгуке. Каково это — жить с успешным молодым человеком, сыном самого Чон Джугёна? Вокруг медленно ходили люди, стараясь не показывать другим, что они прогуливались рядом только для того, чтобы послушать разговоры четы Чон и их сына, а на Хосока всем было плевать. Он словно одинокая стекляшка среди благородных камней. Подделка. Телефон в сумке прожужжал. И снова. И снова. Юнги что, опять напился до звонков, хотя они были в одном помещении? Чонгук был так рад встрече с родными, что заметил исчезновение своего парня не сразу. А Хосок тем временем сел за тот же стол, где до этого был Юнги. * Ты бы знал, как они меня заебали Пялятся, как на животное в зоопарке Ещё фильм этот Тошнилово 20:27 Непрочитанные неприятно мозолили глаза, но раз Хосок их уже прочитал, то не ответить будет не очень красиво. Самого Мина нигде не было видно, а скоро начинался показ.Вы:
Сам виноват
20:30
* Язва 20:31 Чонгук сел рядом, когда погас свет, а на экране появились вступительные титры. Гости занимали свои места, и Чон успел заметить знакомые фигуры Чимина и Мерелина за соседним столиком. Те пили шампанское и над чем-то посмеивались. Рука Чонгука легла на острое колено омеги и огладило его, делясь теплом сквозь тонкую ткань брюк. Хорошо, что те не были полупрозрачными, как рубашка, иначе бы Хосок точно бы повесился в ближайшей уборной от дискомфорта и подступающей тошноты. Взгляд блуждал от погасшего дисплея до шепчущихся голов. Фильм был то ли боевиком, то ли комедией, но явно шедевром и просто очередной пиньятой, набитой хорошими саундтреками, актёрским талантом, авторскими решениями и спецэффектами. Хосок в кино не разбирался, да и волновал его совершенно другой вопрос. * Не меня ищешь? 21:17 Чон поднял голову от внезапно загоревшегося дисплея, чтобы в который раз оглядеться по сторонам и не найти ничего. Никого. Чонгук подливал ему шампанское, ленивого наблюдал за действием в фильме и продолжал наглаживать колено омеги.Вы:
А ты разве прячешься?
21:19
* Есть дела поинтереснее Чем смотреть на старпёра на экране 21:19Вы:
Чон Джугён — солидный и красивый мужчина
21:20
В отличие от некоторых
21:21
* Ему бы ты тоже дал?;););) 21:21Вы:
Ну, можешь поплакать от зависти
21:22
Хосок со злостью заблокировал телефон, но из рук его не выпустил — шампанское приятно кружило голову, а фигуры на большом экране уже вовсю плясали под дудку сценариста. Мать Чимина плакала под музыку, написанную Юнги ещё в его далёкой юности, а отец Чонгука утешал её — самозабвенно и полностью войдя в роль. Даже искушённый зритель растрогался бы. — Что-то я совсем расклеился, — хихикнув, прошептал омега. — Давай не на людях, — прошептал ему в ответ Чонгук.Вы:
Ты плохой человек, но вот музыку пишешь нормальную
21:27
Никогда не пойму, как это работает
21:27
* Нормальную? Ты сейчас разревёшься 21:29Вы:
Прекращай на меня пялиться
21:30
— Убери телефон, — сквозь голоса на экране предупредил Чонгук. — Это неуважение. Да плевать Хосок хотел и на уважение, и на премьеру, и всю эту светскую мишуру. Так же, как каждый человек в этом здании плевать хотел на Хосока. Ну подумаешь, напишут, что он невоспитанный танцор из трущоб, которому посчастливилось попасть на премьеру века, или скажут, что он не ценит то, что имеет, и вообще должен кланяться всем в ноги за предоставленную возможность. Не впервой. О нём писали и говорили вещи и похуже. * Тебе же тоже не нравится здесь 21:30Вы:
А это имеет значение?
21:34
* Можем уйти и развлечься 21:34 Хосок посмотрел на сообщение и перечитал его несколько раз, часто моргая в попытках протрезветь и едва видимо мотая головой. * Ладно, понял. Хорошей ночи, Джек Пойду развеюсь один;) 21:37 Дурак. Просто невозможный дурак. Невыносимый придурок. Зазнавшийся ублюдок. Хосок заставил себя досидеть до конца фильма, отвлекаясь только на ладонь Чонгука на его собственной коленке и молчащий телефон. Ни одной весточки, ни одного намёка. Что Юнги делал, пока омега переживал и не находил себе места от собственного дискомфорта? Нюхал в ближайшем сортире? Пил в баре, строил кому-то глазки и заливался соловьём о доме у моря, как он всегда делал, когда напивался? Хосоку было абсолютно всё равно, где сейчас Юнги, но с другой стороны за ним нужно было проследить, ведь никогда не знаешь, что он выкинет на этот раз. Речь режиссёра Чон слушать не стал и отправился на поиски, что-то бросив вместо объяснений Чонгуку. Тот пошёл за своим омегой и старательно делал вид, что также ищет Юнги. Как мило. Смайлик улыбка. Смайлик подмигивание. Альфа, как ни странно, нашёлся на лестнице в отключке. Издалека казалось, что он присел отдохнуть, однако на светских мероприятиях так проводить время явно не принято. Даже во сне от Юнги одни проблемы. — И что теперь с этим торчком делать? — недовольно спросил Чонгук, разглядывая Мина на лестнице. — Не знаю, но стоит поискать Намджуна, — Хосок тихо вздохнул и прижался ближе к Чонгуку. Тот только порадовался внутри, совершенно не думая о том, что так омега закрыл всем обзор на чужое тело. — Он хоть дышит? Думаю, нужно вызвать скорую. От этого вопроса Хосок вдруг побледнел и совсем осунулся, испугавшись и окончательно протрезвев одновременно. — Не надо, — Чон уже печатал сообщение для продюсера. Пальцы не слушались. Дрожали. — Представляешь, какой скандал будет, если сюда приедет бригада врачей. — А нам какое дело? — Это плохо для твоего отца, — объяснил омега странным, севшим голосом. — И для мамы Чимина тоже. Это первая её большая роль за последние несколько лет. Нельзя всё испортить. Намджун, как и всегда, появился в самый нужный момент, сразу после нескольких осторожных шёпотов в их сторону. За ним пришёл и Чимин, которому написал Хосок — помощь не помешала бы, — и тот не стал задавать вопросов, увидев тело на лестнице. — Я пока замету следы, а вы постарайтесь незаметно вывести его к машинам, — тяжело вздохнул Ким и исчез в толпе. Хосок первый потянулся к Юнги, но Чонгук успел быстрее. Он с недовольным лицом закинул руку Мина себе на плечо и с огромным неудовольствием потащил коллегу к чёрному ходу. — Давайте довезу его до отеля, — предложил Чимин. — Всё равно скукота смертная. Чонгук быстро согласился, а Хосок… его в принципе никто и не спрашивал. Он промолчал до конца вечера и весь следующий день.*
— В этом мире ты или приспосабливаешься и выживаешь, либо позволяешь съесть себя живьём, — глубокомысленно изрёк Чонгук за завтраком. — Ты один против всего мира. Только ты один можешь себя спасти. Прошло несколько дней после премьеры. Хосок сидел перед ним в пижамных штанах и клевал носом в тарелку. К еде не притрагивался. У него был оторван заусенец и под корень сострижены ногти. Он заметно стал меньше спать и есть, снова похудев до безобразного состояния, в котором пребывал до знакомства с Чонгуком и в первые несколько месяцев их отношений. Тогда на него было страшно смотреть и страшно к нему было прикасаться. Чонгуку не нравилось такое тело у его омеги. Будто смерть дышала ему в затылок. Чимин тогда — три года назад — называл Хосока идеалом и слепо верил, что голодовки приведут его к такой же дистрофичной фигуре с торчащими костями, сизыми венами и бледной бумажной коже. Омега медленно убивал себя, а Чонгук тогда смотрел на своего друга и безответную любовь в одном лице и тихо проклинал Чон Хосока за его чрезмерную худобу. Вытаскивали Чимина из западни диет и самобичевания они вместе — разговорами, визитами к психологу и полным промыванием мозгов. Хосок таскал друга по кафе и кормил сквозь слёзы и скандалы, и, наверное, именно в тот момент Чонгук влюбился в омегу. Влюбился в его непоколебимое желание помочь другим и уверенность в силе здравого рассудка. Влюбился в его желание жить, несмотря ни на какие трудности. Вспоминать те времена было горько и сладко одновременно. Теперь же Хосок таскался с человеком, который не стоил таких усилий и переживаний. С человеком, который не давал ничего взамен, а только брал и брал, как жадный и отчаянный вор, растерявший всё своё золото в дырявых карманах.*
— Это просто «Лебединое озеро», — оправдывался Чон перед альфой, когда тот спрашивал, в чём дело. — Ты знаешь, что оно ломает даже самых сильных. — Какое отношение этот глупый балет имеет к твоему состоянию? У тебя даже не ведущая партия, — ответил ему Чонгук и прикусил язык от собственных слов. Хосок, лежащий рядом с ним на одной кровати, заметно побледнел в лунном свете (омега ненавидел шторы и предпочитал спать со светом): — И что? Я не могу переживать, потому что я не прима? — голос его звучал обиженно и колол, как иголка. — Прости, — мягко сказал Чонгук и пригладил нежным движением тёмные волосы возлюбленного. — Я не подумал. — Ты даже не должен так думать, — Хосок повернулся к нему спиной со своими ужасными торчащими лопатками. — Прости, что не контролирую свои мысли, — альфа надеялся, что шутливый тон сгладит внезапный угол, вставший между ними в ту ночь, но танцовщик был настроен решительно в своём желании сыграть роль обиженного и оскорблённого. Чонгук не трогал его. Созреет — поговорят, как адекватные люди. Он лишь зарылся носом в чёрную пучину волос возлюбленного и вдыхал шоколадный аромат его кожи и апельсинового геля для душа. Так пах дом, так пах его омега. Хорошая омега, которую просто любить. Хосок всё ещё приезжал на съёмки, когда там был Юнги, быстро целовал Чонгука в уголок рта и уходил, чтобы поговорить с посторонним альфой. Они всегда разговаривали напряжённо — иногда совсем коротко, иногда долго и мучительно. Наблюдать за ними было сложно не только из-за маленьких уколов ревности (Чонгук доверял своему омеге и был где-то на тысячу процентов в нём уверен), но из-за того, что было очевидно, как ему больно и неприятно раз за разом проворачивать одну и ту же процедуру. Чон возвращался после каждого разговора мрачный и злой — таким его Чонгук видел редко. Воображение всегда рисовало Хосока как человека исключительно позитивного, доброго, местами нежного, всегда поддерживающего и заботливого. Очень сильного и волевого Хосока. Вечерами омега стал запираться в ванной и сидеть там часами, чтобы вернуться ни с чем и завернуться в одеяло. Он всегда возвращался пропахшим сигаретами — запах табака был настолько сильным, что вытеснял любимый Чонгуком аромат шоколада. Если Хосок не был в уборной, то он до голодных припадков отрабатывал балетные партии перед зеркалом. Не то чтобы раньше тот не тренировался, но сейчас репетиции занимали половину того времени, которое раньше он отдавал своему возлюбленному. Чонгук видел, с каким усердием и с какой ненавистью Чон кружится возле зеркала, изящно движет руками, как крылья, и стаскивает с себя очередной свитер, чтобы остаться наедине со своими торчащими костями и хилым остатком мышц. Чонгуку не нравился новый Хосок. Не нравилось, кем становился омега. Из-за Него. Из-за дурного влияния. Его яда, просачивающегося сквозь титановую броню Чона. Одно его присутствие отравляло. — Мне кажется, я теряю тебя, — проговорил Чонгук за завтраком, глядя, как омега напротив него не может притронуться к своей любимой овсянке. — Может, возьмёшь перерыв? Я тоже поставлю всё на паузу. Полетим на море. Пляж, пальмы, песок, фрукты — всё, как ты любишь. — Мне нужно подумать, — Хосок закусил костяшку на указательном пальце. До крови. — Прости, я знаю, что со мной сложно сейчас. Плохой период, скоро станет лучше. — Если ты не загонишь себя в могилу такими темпами, — альфа подсел ближе и подул на новую ранку, чтобы унять чужую боль, но она лишь стала острее. — Пожалуйста, не калечь себя. — Я в порядке, — Чон качнул головой. — Мне просто кажется, что я не справляюсь. Хосок не плакал. Никогда. По крайней мере при Чонгуке точно. Чимин, конечно, рассказывал про пьяные истерики со слезами, соплями и криками, которые устраивал омега, когда расстался с Юнги и подвергался нападкам со стороны папарацци, но те казались выдумками и присказками на фоне вечной улыбки и искреннего оптимизма. Все свои эмоции и переживания Хосок нёс с собой, как тайный талисман, и никогда не позволял чувствам взять верх. Видимо, не в этот раз. Слёзы катились по его худому лицу. Падали с подбородка на свитер, оставаясь уродливыми мокрыми пятнами. — Тебе не нужно это, — говорил Чонгук, глядя омегу по рукам и показывая, что он здесь. Всё ещё здесь. — Я не могу, я не могу, я не могу, — всхлипывал самый дорогой, самый драгоценный человек на свете. — Я не понимаю, почему это происходит. Я не понимаю, зачем он так издевается надо мной, будто специально. Он мне не чужой. Я не могу смотреть, как он калечит себя. Он знает, что мне не всё равно, поэтому делает себе больно. Я не могу его оставить! Я не могу его оставить одного… не могу его отговорить, не могу его заставить, не могу ему помочь. Хосок то говорил на грани слышимости, то срывался на отчаянные мольбы-крики. Горячие слёзы падали уже на руки Чонгука, а он слушал и не мог поверить своим ушам. — Тогда оставь Юнги, — он погладил худую спину, чувствуя под ладонью позвонки и лопатки. — Зачем тебе всё это? — Если он умрёт, то я… — Чон закусил губу, будто боясь собственных мыслей. В карих, акварельных от скопившейся влаги глазах поселился ужас осознания. — Что «я»? — спросил Чонгук. — Ничего, — помотал головой плачущий Хосок. Он вытер слёзы с покрасневших от рыданий щёк. — Прости. Расклеился. Не стоило. Альфа проследил, как омега в его руках съёживается и вновь превращается в бледную, очень измученную тень самого себя. Худой, осунувшийся, некрасивый. Он не был похож на того парня, которого когда-то встретил Чонгук. Не было в нём больше счастья, цветов, шампанского — осталась и говорила только привязанность к больному наркоману, который бросил его однажды и теперь лишь потешается над чувствами тех, кому не безразличен. — Юнги не любит тебя, — проговорил Чонгук бесцветным голосом. — Он никогда тебя не любил. Тебе же твоё «он мне не чужой» только вредит, и ты прекрасно знаешь это. Хосок кивнул, а после вновь заплакал. Молча, почти сухо. Лицо его перекосило от боли. Любить такого омегу было очень сложно.*
— Родной, ты выглядишь отвратительно, — проговорил Чимин ещё до начала основной репетиции. Обычно они занимались в разных залах, но разминались всегда вместе, отдавая дань старым традициям ещё с начала их дружбы, когда омеги были совсем юными и пробовались на одни и те же роли, ходили в одних и тех же пуантах и курили одну сигарету на двоих после выматывающих тренировок. Тогда им было по девятнадцать. У Хосока были дурацкие рыжие волосы, у Чимина — модный блонд. Вышел первый альбом Юнги, который крутили по всем радиостанциям, и они снимали квартиру недалеко от новой балетной школы, куда Хосок попал лишь благодаря щедрым гонорарам возлюбленного и его укрепляющемуся имени. Чон приходил на уроки в толстовке своего альфы — те вечно были коротки ему в рукавах, — много смеялся, питался только чизбургерами со спрайтом и был безумно влюблён. Скучать по тому времени казалось кощунством. Теперь же Хосок стоял перед зеркалом с больной от слёз головой, пустым желудком и тремя свитерами, которые не могли согреть его иссушенных костей. Лицо в отражении было серым, неживым, будто никогда Хосоку не принадлежавшим. — Что случилось? — Чимин занёс руку, чтобы потрепать друга по плечу, но замер на полпути. Испугался? Не захотел тревожить? Побоялся коснуться напоминания о собственных грехах? Хосок ненавидел своё тело таким худым и слабым. — Я рассказал Чонгуку, — Хосок закинул ногу на перекладину балетного станка и приступил к растяжке. Это не вызывало у него никаких затруднений и не требовало особых усилий. Только голова кружилась от ужасного самочувствия. Но всё это мелочи. Балет давно стал привычкой и особым способом медитации, ведь когда Хосок танцевал, то не чувствовал ничего: ни горя, ни радости, ни любви, ни тревоги. Он мог часа отрабатывать пируэты и па, репетировать прыжки, оттачивать одни и те же движения и отдавать всего себя хореографии, чтобы ничего не оставалось плохим мыслям и жрущей изнутри тревоги. — Он сильно разозлился? — спросил осторожно Чимин, наблюдая за напряженными движениями Хосока. — Нет, наверное, — Чон вдохнул. Лицо у него было распухшим от слёз и накрывшего отчаяния. После ухода Чонгука он прорыдал ещё два часа, не в силах сдерживаться. Омега не был дураком и прекрасно понимал, как вся эта ненужная, деструктивная привязанность к Юнги влияет на его собственные отношения. Стабильные и счастливые. — Думаю, — продолжил Хосок, наклоняясь к полу и игнорируя светлые круги перед глазами от такого трюка, — ему было не до злобы, потому что я не выдержал и просто расплакался, когда он спросил, в чём дело. — Оу, — во взгляде Чимина скользнуло хрупкое сочувствие. — Как ты чувствуешь себя сейчас? Хочешь уйти? Я поговорю с режиссёром. Тебе не обязательно заставлять себя репетировать, если всё плохо. Ты же знаешь. — Нет-нет, — танцор покачал головой, и та в ответ выстрелила болью в висках. — Не хочу оставаться наедине со своими мыслями. — Ты же знаешь, что я всегда рядом, чтобы помочь тебе? — Чимин, — Хосок выпрямился перед зеркалом, — спасибо, но не нужно. И заиграла музыка. Танец был своего рода привычкой. С самого детства. Мама хотела, чтобы хоть кто-то из её детей занимался чем-то полезным и престижным, поэтому находила время и какие-то деньги, которых вечно не было, чтобы отводить младшего сына в балетную студию. Старшая дочь сбежала, как только ей стукнуло шестнадцать, и никогда больше не возвращалась, поэтому заботливая матушка говорила сыну: «Ты — моя единственная надежда. Ты — моё золотце. Ты меня никогда не подводишь. Ты такой хороший, Хосок. Тебя так просто любить», — своим уставшим прокуренным голосом, трепала его по волнистым волосам, целовала в макушку, душила его по утрам цветочным парфюмом и морила голодом после шести часов вечера. Плата за школу была там небольшой, а само помещение — ветхим и закостенелым, как преподаватели в душных классах. Хосок на всю жизнь запомнил протекающие потолки, решётки на продуваемых огромных окнах, мутные стёкла зеркал и старый магнитофон, крутящий одни и те же кассеты с мировой классикой. У омеги всегда было чувство, будто их держали в заключении и заставляли танцевать насильно, из-под палки, но он умел наслаждаться малым. Цеплялся за каждую ниточку микроскопического счастья. Сейчас всё было по-другому. В балетных классах при театре было светло и уютно, фортепьяно — настоящее! Не магнитофон! — здесь никогда не фальшивило, а зеркала всегда блестели скрипящей чистотой. Никаких ограждений на окнах и маленький райский сад во внутреннем дворе. Видимо, для душевного спокойствия. Хосок всегда глядел на эту живописную картину за прозрачным тонким стеклом, и солнце слепило его. Говорило: «Не смотри. Отвернись. Танцуй», — голосом уставшей матери. Приходилось слушаться. Всю жизнь приходилось. Сначала из страха, потом из нужды, теперь — по привычке. Хосок не умел ничего, кроме балета. Иногда ему мерещилось, что на новых окнах театральной студии тоже стояли решётки. Только были они невидимыми и давали иллюзию свободы, но всё же продолжали удерживать на месте. Хосок долго смотрел на них, как заворожённый, и думал, почему никто не говорил об этом вслух и почему молчал он сам? Музыка не затихала. Через час, когда терпеть предобморочное состояние стало невозможным, Чон всё-таки взял перерыв. Под оглушающую мелодию фортепьяно он сел на холодный пол и достал телефон: посмотреть время и написать Юнги. Зачем — никто не знал, ведь вряд ли сообщения от беспокоящегося омеги могли хоть что-то изменить, но он всё равно продолжал пытаться хоть как-то повлиять на ситуацию. * Твой щеночек сегодня какой-то грустный. неужели ты не порадовал его утренними нежностями? 10:37 Хосок пробежал глазами по оповещению. Юнги всегда писал ему первым. Наверное, не с кем было поговорить по-трезвому, хотя рэпер в последние несколько лет был окружён людьми, о которых мечтал в ранней молодости. «Не твоё дело», — напечатал в ответ Чон. Стёр.Вы:
Так подойди и спроси сам
10:40
* не горю желанием общаться с человеком, который ест объедки с моего стола 10:41 «Со своего стола ты только нюхаешь кокс», — стёр. Подумал. Вцепился ногтями в запястье и подумал ещё раз.Вы:
Не говори ерунды. Ты даже не пробовал общаться с Чонгуком нормально. Он отличный парень.
10:43
* а ты думаешь, что это того стоит? 10:50Вы:
Тебе есть чему у него поучиться. Почему ты всё ещё меня ревнуешь, да ещё и так глупо? У тебя нет никакого права
10:51
Хосок вытер проступившую кровь рукавом свитера. Всего пара капель. Ничего страшного. Удалить сообщение. Отправить:Вы:
Вы могли бы стать отличными друзьями, я уверен
10:52
* мне хватает игр на публику сыт по горло это всё сводит меня с ума 10:53 ты приедешь сегодня? 11:00 Хосок бездумно напечатал: «Да». Но отправил:Вы:
Я репетирую
11:03
И отложил телефон, но через пару секунд схватился в него, как в последний оплот спокойствия. Юнги хотел, чтобы он приехал? Юнги правда этого хотел? Или звал, чтобы поиздеваться? Музыка обухом била его по затылку. Хосок мечтал, чтобы ему всегда было девятнадцать. Всегда мечтал быть влюблённым и радостным. Мечтал мчаться домой на метро, слушать песни Августа на старом плеере, целовать его мечтал, как целовал при встрече. Не в уголок губ — мазком, а по-настоящему долго и нежно. Назло репортёрам, назло всем завистникам, назло голосу в своей голове, который твердил, что историй со счастливым финалом не бывает. * Лебединое озеро, да? 11:16 Написал Юнги, когда Чон почти нажал на кнопку вызова — так сильно хотелось услышать его голос.Вы:
Будет большая премьера в этом сезоне. Новое видение, королевский оркестр, завезли кучу новых декораций. Режиссёр нанял людей из Франции. Непонятно зачем, ведь те только ходят и ворчат себе под нос, хотя Чимин, например, всё понимает, но мне не переводит. А ещё постановщик нас не щадит — бегаем по сцене, как обезьянки, а не лебеди. Тебе бы понравилось, наверное
11:18
Старому, мёртвому тебе.
* Я могу прийти на премьеру? 11:20 Хосок улыбнулся сообщению.Вы:
Да
11:24
Если будешь трезвым
11:26
А трезвым он не будет. В мире тёмных, безропотных теней и акул шоу-бизнеса никому не нужен гадкий утёнок, которым так и остался омега. Юнги доказал это однажды, когда им было по двадцать два и они дрались в прихожей, как дрались когда-то родители Хосока.*
— Здравствуйте, с вами вечернее шоу на первом развлекательном канале. Сегодня у нас в студии в гостях специальный гость — талантливый и несравненный Agust D. Давайте встретим его громкими аплодисментами! — Здравствуйте-здравствуйте. Я весьма признателен за такое тёплое приветствие. — Юнги, это ваше первое появление на публике после скандального расставания с танцором балета Чон Хосоком. Скажите, что вы не волнуетесь? — Возвращаться после перерыва всегда волнительно, но я полон сил и решимости. Тем более, я сейчас много работаю. У меня нет времени на какие-то глупые переживания, вроде разрыва с каким-то омегой. — Изменится ли ваш образ на сцене после разрыва? Вы были известны, как — цитирую — «парень-однолюб, выбравшийся из пучины бедности вместе со своей музой и готовый к любым испытаниям судьбы». — Мой образ никогда не был связан с Чон Хосоком. Моя муза всё ещё со мной. — Вау! Какие подробности! Можем ли мы приоткрыть завесу тайны и узнать, кто же эта таинственная личность? — Боюсь, что причина моего вдохновения должна остаться инкогнито. — Вы были известны своей фразой: «Мне плевать на правила лейбла. Я пришёл со своим уставом и своим омегой, с которым я хочу прожить всю жизнь в горе и радости. Чон Хосок — любовь всей моей жизни, и я намерен взять его в мужья, даже если мне придётся для этого перекроить все установки лейбла и рэпа». Что вы теперь думаете по этому поводу? — Я действительно это говорил? Какая самонадеянная глупость. Теперь, от лица нового Мин Юнги, я хочу сказать, что любовь проходит и только музыка остаётся навсегда. Чон Хосок был просто временным увлечением, и я прошу оставить его в покое, не делая лишней рекламы и шумихи вокруг… ладно. Неважно. В любом случае, все ответы вы найдёте в моей последней песне. Давайте перейдём к следующей теме.*
Хосок ненавидел это интервью всей душой, как ненавидел тот факт, что пересматривал его по меньшей мере сотни, тысячи раз, и знал каждое слово, каждую помеху микрофона и смену камеры наизусть. Это интервью когда-то поставило жирную точку в длительных переживаниях и душевных колебаний Хосока, за одну ночь слепив из него нового человека. Более сильного, независимого. Стального. У человека этого не было слабостей, и убить его мог только создатель, равнодушным взглядом обводящий толпу зрителей вечернего шоу и знающий, что адресат обращения посмотрит и выучит его наизусть. Шумиха и реклама — так Юнги назвал год в жизни Хосока, который тот предпочёл бы стереть из памяти. Год, полный преследований и наглых выкриков в лицо: «Прокомментируй ваше расставание! Почему Agust D тебя бросил? У него новая пассия?» На первую крупную премьеру после разрыва ворвались репортёры и практически сорвали постановку, вспышками камер ослепляя зрителей. На следующий же день газеты пестрили заголовками: «Чон Хосок: история одной бездарности», «Сделавший имя за счёт альфы: что ждёт Чон Хосока?», «Обречённый на провал танцор, бывшая муза и мишень для обсуждений». Да, именно такой жизни, такой рекламы и шумихи хочет каждый. Они не знали, что Хосока никто не бросал. Это был он. Именно он сделал финальный шаг и вышел из мучавших его с Юнги отношений, которые из счастливой сказки про поэта и музу быстро превратились в издевательство и пытку. Им обоим было плохо, друг с другом, по отдельности, с друзьями, в одиночестве — плохо и невыносимо. Наверное, один только Намджун догадывался, в чём была вся соль расставания, качая головой и вытаскивая Юнги из пьянок и бесконечных запоев после ухода Хосока. Говорил без упрёка или намёка на возвращение: «Он стал ещё больше пить». Омега отвечал: «Он и так пил, как скотина». Продюсер же продолжал: «Он чуть не спалил квартиру, когда пытался сжечь твой портрет, а ещё, кажется, написал тебе очень злую песню. Слушал? Не слушай тогда. Ты поедешь с ним драться после такого или наймёшь киллера». Хосок песню послушал, прорыдал полчаса в трубку Чимину, а на следующее утро побежал на репетицию, даже не пытаясь скрыть заплаканного лица. Постановщики, к счастью, от него не отвернулись, а карьера даже под гнётом критики и пристального внимания со стороны жёлтой прессы шла вверх. И пусть танцору совсем не хотелось находиться на сцене в классических амплуа, но отказаться от Чимина, ставшему ему не столько коллегой, сколько лучшим другом, и от предложенных ролей с шикарными гонорарами он не решался. А потом среди всего мрака, обвинений и страданий из-за Юнги вдруг появился Чонгук со своей поддержкой, любовью и неземными амбициями. Хосоку рядом с ним сначала было страшно, а потом омега вдруг понял, что прошлые отношения сделали его пуленепробиваемым и что он, в сущности, может перенести любую подлость и удар судьбы. Чонгук ни разу не подвёл. Он не верил ни одному слову репортёров, которые весь оставшийся год трубили об изменах Хосока, в которых обвинял его Юнги. Не спрашивал, не торопил, не пил и уж точно не писал песен, какая омега конченая меркантильная шлюха. Чонгук ничего о Хосоке не знал, но видел в нём всё. Юнги знал Хосока наизусть, но видел лишь свои иллюзии и догадки.*
«Юнги молчит, когда лезет холодными руками под мой свитер, а я только смеюсь и вырываюсь из щекотки. Ладони у него холодные, как конец осени за окном и стёкла в промёрзшей многоэтажке. Мы знаем друг друга три месяца, я люблю его примерно столько же. Может, на пару секунд или часов меньше. Когда я прихожу к нему в гости, то его родителей никогда нет дома. Он говорит мне: тебе они не понравятся, — и относит своему старому дедушке чай. Он не встаёт с кресла-качалки и часами смотрит одни и те же передачи по телевизору. Август рассказал мне как-то, что кормит родственника сам, потому что боится, что его папа-омега подмешает ему в суп мышьяк или крысиный яд. Я ответил: «Не смешно», — но Юнги не смеялся. В полумраке его комнаты с ситцевыми занавесками по-особенному уютно и тепло. Пахнет цитрусами и едва ощутимо арбузом. У меня всегда рот от такого аромата наполняется слюной, и я боюсь, что плюну в лицо Августу, если буду много говорить или смеяться. Я рассказал ему это однажды. Невзначай. Мол, ты не обижайся, если моя слюна окажется у тебя на носу. Он сказал: «Я не боюсь каких-то там слюней, Хосок», — и поцеловал меня. По-французски. С языком. Да, такие дела. Ладони у Августа правда холодные. Я грею их в рукавах своего свитера. На запястье у меня ярко-оранжевая фенечка, потому что этот цвет напоминает мне о Юнги и запахе его кожи. Он играет с моим браслетом, пробегает пальцами от центра ладони до локтя, посылая щекотку и мурашки по всему телу. Смотрю на его губы, на тёмные короткие ресницы, на аккуратный нос на таком же нежном, мягком бледном лице — красивый, как картина, и прекрасный, как мелодия. Там-там-там. Хочется кружиться и танцевать под неё, пока не упадёшь, а потом снова встать и двигаться-двигаться. Не как в балете, преодолевая боль и нежелание, замерзая, стуча зубами и сжимая челюсть одновременно, а действительно танцевать, чувствовать музыку, пропуская её через себя и касаясь. — Ты пялишься, — говорит Юнги и залезает второй рукой под свитер и домашнюю футболку, оглаживая живот. Я смеюсь. Пружины одноместного матраца въедаются в лопатки, а пальцы Августа выводят круги справа от пупка. Я не думаю. Не думаю, куда бы деться и что бы мне сделать, лишь бы перестать краснеть и хихикать, как полный идиот. Юнги целует меня в щеку и уже через секунду я чувствую его дыхание рядом с воротом кофты. От нервов, конечно, хочется плеваться или разгрызть всю ногтевую пластину, но я просто хватаюсь за его короткие волосы, как за единственный материальный оплот. Вообще, до встречи с Августом я таких слов не знал, но Август классный. Умный. Лучший парень на свете. Ладонь, которая гладила моё запястье с задранными рукавами, перемещается под свитер — прикосновение к лопаткам чувствуется как поцелуй и удар одновременно. Юнги гладит выступающие кости, скользит по коже, как лебеди по озеру. Одетта встречает прекрасного принца, губы Юнги встречают мою шею. — Обожаю твою спину, — говорит он чуть севшим голосом. — Всегда любуюсь ей, когда ты не видишь. Я киваю, и через томительно долгих секунд Август продолжает: — Твои лопатки похожи на крылья, — он давит на них и тут же гладит, разгоняя волну сладкого тепла по телу. — Скажи, ты мой ангел?Поцелуй меня ещё раз.
— Ты моя прекрасная голубка?Господи, хватит нести чушь и поцелуй меня.
— Ты — моя самая прекрасная, самая нежная, самая желанная мечта, Хосок. Думаю, что схожу с ума. Думаю, что если он меня не поцелует, то я разрыдаюсь от ожидания и буду умолять его. Думаю, что так сильно люблю его, что это просто невыносимо. Он говорит: — Прекрати битбоксить. Я моргаю: — Чё? Он отвечает, отодвинувшись и вынув руки: — Ты битбоксишь. Я пытаюсь тебе в любви признаться, а ты битбоксишь без остановки. Типа… уже минуты три. Ты сначала ржал, как сумасшедший, а потом начал накидывать мне бит. Я, конечно, музыкант и песни пишу тебе, но сейчас не самое лучшее время, чтобы… эм. Да. — Какой битбокс? Какие песни? — я вылезаю из своего свитера, как из брони. Битбокс-мастер, чёрт возьми. — Хватит трепаться, поцелуй меня нормально и сделай… что-нибудь. Август смотрит на меня нечитаемым взглядом: — Я не знаю, что делать. Тем более, ну… мы не подготовились нормально. И… ну, я такой же девственник, как и ты. — Но я не девственник. Возможно, начать читать рэп и битбоксить — не такая уж и плохая идея, как кажется на первый взгляд, потому что даже во мраке комнаты видно, как покраснел и смутился Юнги, став красным, как спелая вишня. Я… я начинаю смеяться снова, заслышав, как в соседней комнате чихает дедушка. Три раза подряд. — Тогда тебе придётся меня научить… эм… всему… ну, этому… тому… А… э… ну… — Давай, — смеюсь я сквозь выступившие от хохота и неловкости слезинки. — У тебя почти получается, добавь ритма и станешь таким же мастером битбокса, как я. Юнги только ловит мои губы своими губами и пытается стянуть с меня футболку. Мы целуемся весь вечер, всю неделю и весь остаток осени при каждом удобном случае. Когда выпадает первый снег, я вдруг понимаю, что Август в тот вечер признался мне в любви».