Теория разбитых окон

      Сколько Хосок себя помнил, он всегда хотел сбежать и никогда не возвращаться домой. В серый район и серые зимы с чернеющими окнами на фоне многоэтажек, в которых всё устроено одинаково. Здесь, кажется, всегда было грязно и сыро — даже в солнечную погоду жара лишь прилипала и обволакивала вечную слякоть и морось.       А ещё дом напоминал о родителях, о сбежавшей сестре и о своих собственных неудачах и ошибках.       — Не думала, что ты приедешь, — сказала ему Юнг Джи-ву. Как всегда, приветливая и юная, в элегантном наряде и туфлях-лодочках не по погоде.       — Тоже не думал, что встречу тебя здесь, — простодушно улыбнулся Хосок.       Они стояли около могилы отца в полдень — хорошее время, но ужасное место для случайной встречи. Сегодня было ровно десять лет со дня его смерти. Юнг не приехала тогда на похороны, побоявшись обезумевшей матери, а Чон плохо помнил те времена, списав всё на плохую память и собственные защитные механизмы. В голову въелись только дешёвые похороны с парой пьяных родственников и залежавшийся рис в собственной тарелке. Образы их были как клеймо на затылке.       — Хотела убедиться, что могилку не снесли, — объяснилась сестра.       — А я хотел убедиться, что кто-то раскопал и разорвал его труп, — мрачно пошутил Хосок.       Джи-ву не рассмеялась и юмор не оценила, хотя, как и её брат, она была смешливой и лёгкой на подъём женщиной.       Наверное, ей было стыдно за свой побег. Только с возрастом она поняла, что, спасая себя, обрекла своего младшего брата на проклятье и пытки, оставив его наедине с алкоголиками-родителями и неудачными попытками матери хоть что-то вылепить из своих детей.       — Всегда ненавидел отца, — признался Чон, доставая из ярко-синей куртки сигареты. Одет он был так, будто собрался на праздник. — Когда он умер, то все вздохнули с облегчением.       — Папа был не таким плохим, — возразила Джи-ву. Она возложила к могильному камню пару нежных лилий, тут же потемневших на фоне общей сырости и лишившихся своей очаровательной магии.       — Да, именно поэтому ты и сбежала. От огромной, видимо, любви, — Хосок сменил улыбку на напряжённый смех. Надгробия посмотрели на него осуждающе, как папарацци. — Забей, Джи-ву, я не злюсь. Просто мысли вслух. Мне не часто удаётся поговорить с кем-то по душам, сама понимаешь.       Джи-ву кивнула:       — Я читала о твоих похождениях.       — Теперь это называют «похождениями»? Пусть так. Я учту.       Хосок быстро закурил и также быстро погасил сигарету о памятник. Джи-ву же в тот момент достала влажные салфетки и стёрла след от гари и пепла с камня, не давая осквернять память давно почившего родственника.       Прошло десять лет.       — Надо же, — Чон посмотрел на её действия, не веря. — Ты действительно его оправдываешь.       — Я сбегала не от отца, а от матери, — женщина поморщилась, пытаясь защититься от накативших воспоминаний, что невозможно в их эпицентре.       — Которую он избивал до полусмерти, пока она пыталась содержать всех нас и боялась уйти из-за какой-то пресловутой метки, — кивнул омега. — Он не сделал ни одной хорошей вещи на моей памяти.       — Тогда у нас, наверное, были разные отцы, — вздохнула Джи-ву, и её вздох до боли напомнил Хосоку его собственную привычку тяжело дышать и причинять себе боль в попытках сбежать от давящей реальности. — Пойдём в храм и зажжём свечи, Хоби. Хватит ругаться.       Храмом назвать помещение, куда они направились, было сложно. Как и кладбище, расположенное среди плотных серых застроек, оно вызывало лишь смех и смущение от одного своего несуразного вида. Будто не от мира сего — слишком нелепый и грустный, как клоун на празднике.       Чон взглянул на роспись стен, на высокие окна и узорчатый свод потолков, и мимолётом подумал, что некоторые люди тут женятся и клянутся в вечной любви друг другу под и перед небесами, а не только умирают и плачут.       Хосок ничего не испытывал к этому храму. Иногда здание являлось ему в кошмарах, как напоминание о неизбежном. Однако в реальности всё было не так страшно и безнадёжно, но всё-таки Чон был рад находиться здесь в компании сестры. Это была, конечно, не первая их встреча за минувшие года и уж точно не последняя. Они до сих пор редко писали друг другу по праздникам, ещё реже созванивались, но омега привык довольствоваться тем, что удалось урвать из пасти безжалостной судьбы, которая разорвала его семью и всех, кого он хотел считать своей семьёй на части.       Интересно, чем занят сейчас Юнги? Приходил ли он в этот храм, чтобы вспомнить умерших родственников? Принесла ли ему память на своих волнах обрывочные воспоминания, как он плакал на коленях Хосока и тот нежно стирал его слёзы с щёк? Думал ли он, как они признавались друг другу в вечной любви, пока за их спинами ругались никудышные взрослые, и обещали вернуться сюда лет через десять, чтобы сжечь это место до обугленных камней?       Прошло уже девять из обговорённого срока.       Джи-ву протянула ему горящую свечу. Пламя дрогнуло в руке Хосока.       — Нужно помолиться, — объяснила она.       Мудрая спокойная старшая сестра.       Бестолковый тревожащийся младший брат.       Как хорошо, что мать не любила их обоих одинаково. Как хорошо, что им обоим удалось в итоге сбежать и зажить без лишней оглядки на прошлое, которое хранилось, как подарки на антресоли, и ждало своего часа.       Минувшие года не оставили ни одной отметины на стенах храма, но выжгли душу Хосока, как поле.       «Пусть Юнги будет здоров. Пусть у него всё наладится», — подумал Чон, ставя свечу на алтарь рядом с другими горящими надеждами и молитвами. Юнг взглянула на него так, будто знала, о чём была просьба, но ничего не сказала.       — Нужно сказать «аминь».       Хосок промолчал.       В минуту, когда они вышли из храма и остановились на его ступеньках, чтобы выгнать из лёгких запах воска и сандала, подул морозный ветер, предвещающий бурю. Он не хотел домой, но и оставаться здесь, в своём старом доме, тоже не мог.       — Хочешь поесть где-нибудь? — спросила Джи-ву. — Мой альфа ждёт нас в машине и подбросит куда угодно. Вы же знакомы, верно? Я помню, что представляла вас.       — Да, — с готовностью кивнул омега, ища телефон в глубоких карманах. — Я только позвоню кое-кому, ладно?       — Конечно. Я рада, что сегодня у тебя есть немного времени.       Пальцы сами набрали номер, который Чон клялся забыть раз и навсегда, но который снова оказался в его контактах по воле судьбы. Если грядёт шторм, то нужно быть к нему готовым, а если ты и есть смертоносный ураган, то…       — Алло, — проговорил Хосок, не глядя вокруг. Он знал, что Джи-ву слышала каждое слово и, осознав, с кем говорил её младший брат, не испытывала ни одной положительной эмоции.       — Алло, — проговорил подозрительно весёлый голос Юнги на том конце провода.       — Как дела? Что делаешь? Пьёшь? Нюхаешь?       — И то, и другое, — ответил ему Мин через какое-то время. — А что?       — Да так, ничего сверхъестественного. Просто звоню убедиться, что ты не умер там внезапно или ещё что-то. Ну, знаешь, всякое бывает. Особенно с тобой.       — Не сдох пока, — согласился рэпер. — Сдохну — узнаешь из газет.       — Они же переврут всё, как всегда перевирали.       — Обо мне — ни разу.       — Зато о на… обо мне — да. Просто поверь.       — Я в курсе. Я читал, — усмехнулся Юнги помехами. — Ну, узнал, что хотел? Тогда пока.       — Узнал, — согласился Хосок, закрывая динамик телефона от ветра. — Подожди, не бросай трубку.       — Ты опять скажешь ложиться в рехаб. Скажешь, что Намджун тебе все мозги вынес. Скажешь, что…       — Скажу, а ты послушаешь.       — Уверен?       — Честно? Нет. Я вообще звоню, чтобы сказать, что… — Хосок замолк, цепляясь вдруг взглядом за серые облака. Джи-ву рядом хмурилась и была права в своём молчаливом осуждении.       — Что? — грубовато спросил Юнги.       — Ещё не придумал, — улыбнулся Чон.       Юнги в трубке засмеялся своим настоящим смехом. На фоне у него играла громкая басистая музыка и кто-то пытался её перекричать в попытках поделить дозу. Значит, Мин был в своей привычной среде обитания, весь в однообразных вечеринках и одноразовых людях.       — Просто ложись в рехаб, ладно?       — Да пошёл ты. Заебал со своим рехабом. Не звони мне больше.       И после такого тёплого и родного смеха послышались лишь длинные гудки.       Хосок оглянулся на храм. Тот стоял на месте — грустный клоун с нарисованной слезой на серой гримасе. Многоэтажки давили, небо прижимало пальцем к асфальту. Чон хотел рассказать альфе об этом, потому что больше он ни с кем не сможет поделиться ни воспоминаниями, ни переживаниями, связанными с ними.       — Ты опять с Этим? — спросила Джи-ву. Ветер трепал её длинные тёмные волосы.       — Нет, — Хосок покачал головой. — Мы просто иногда разговариваем.       — Твой парень в курсе?       — Ну да. Они же сейчас работают вместе и всё такое, — пожал плечами Чон, придавая себе уверенности в собственной безнаказанности и непричастности к происходящему. Он просто выполнял просьбу Намджуна, как хороший друг.       — Не вздумай возвращаться к этому наркоману, — предупредила его Юнг.       Хосок только глуповато улыбнулся этим словам. Он не собирался. Он не хотел. Он не мог.

*

      Однажды Юнги позвонил ему среди ночи. Хосок нащупал наушники, временно ослеплённый ярким светом от дисплея, и, не вынимая своей руки из руки Чонгука, слушал чужое дыхание и сбивчивую речь:       — Ты ещё здесь? Не бросай трубку. Сколько времени? Чёрт, я тебя разбудил, да?       Послышались крики и звук закрывающейся двери, а Чон лишь лежал, постепенно привыкая к темноте и всматриваясь в игривые тени на потолке.       — Я на вечеринке. Тут день рождения или свадьба какая-то. Может, похороны или коронация, но в общем… я могу приехать? Наверное, нет. Ты там со своим щенком спишь, не хочу вас тревожить. Я только хотел сказать, чтобы ты мне больше не звонил. Я в рехаб не собираюсь, Джей.       Тысячу лет никто не звал Хосока Джеем. Это прозвище затерялось вместе со старым дневником, разваливающимися дешёвыми пуантами и привычкой говорить, не думая о последствиях. Почему-то Юнги всё ещё помнил его, хоть и забыл всё на свете. Растерял, как мелочь, и распустил, как вязаный свитер.       — Тут кто-то притащил такую дурь, ты бы знал. Я чуть коньки не отбросил, серьёзно. Думал ещё взять, а тут ты звонишь со своими нотациями. Отвлекаешь… ты как там? Спишь? Не отключайся. Побудь со мной, пока я не протрезвею, окей?       — Окей, — прошептал Хосок.       Чонгук рядом мирно и тихо спал на животе. Его голова была повёрнута в сторону — если бы Чон захотел посмотреть на своего альфу, то пришлось бы любоваться лишь затылком.       — Ты правда здесь, — кажется, Юнги кивнул, и будто наяву представилась эта картина. — Я рад. Блядь, меня так трясёт. Я не знаю, что было в этой дури, но это отвал башки. В прямом смысле. Думаю, что сегодня кто-то покатается на скорой. Короче, если я вдруг отключусь, то я умер или свалился куда-нибудь. Тут есть бассейн. Я типа на крыше отеля. Бассейн на ёбаной крыше, прикинь? Ты бы искупался со мной? Нет? Да?       — Нет.       — Жаль. В общем, я говорю, мол, кто притащил сюда эту убийственную дрянь? А они мне такие: да это ты и принёс. Я отвечаю: эй, мой дилер таким не торгует. Потом звоню ему, а он мне твоим голосом: ложись в рехаб, Август. Август, блядь! Август… ты мой дилер, Джей? Какого чёрта ты мне подсунул? Я тебе доверял. Я тебе верил, как себе.       Юнги вздохнул и промолчал секунд тридцать, дыша в трубку и нагоняя на Хосока смертельную усталость, но совесть и беспокойство не позволяли отключиться от звонка и послать собеседника далеко и надолго — в страну дилеров, наркотиков, похорон, вечеринок и бассейнов на крыше.       Послышалось чирканье зажигалки, а затем непонятное копошение, прерываемое матами Юнги:       — Я поджёг не ту сторону у сигареты, — пьяно захохотал он. — Почему ты не смеёшься?       — Я сплю.       — А, — снова кивнул Мин. — Что тебе снилось?       Ничего. Рука затекла, хотелось перевернуться и посмотреть на сверкающую безоблачную ночь. Небо ведь было прозрачным и тёмным, как Его глаза.       — Ни одной звезды не видно. Толку тогда от бассейна на крыше? Я думал, что весь прикол в том, чтобы сидеть в воде и любоваться закатом или рассветом. Чем ещё там любуются? Не в курсе. Я построю дом за городом, чтобы любоваться звёздами, и пусть он будет поближе к морю. Большой, хороший дом. Поставим фортепьяно в гостиной, рядом ещё будет плантация апельсинов. Я буду писать музыку, стихи там. Настоящие, а не как сейчас, которые с гострайтерами. В туры больше ездить не буду. Нахрен их. Только море, звёзды. Намджун будет приезжать со своим этим, чаёвником, и мы снова будем купаться целыми днями и смотреть комедии. Ещё… это… гамак надо соорудить, но там разберёмся. Слушай, я хотел спросить, почему мы с тобой расстались? Почему ты ушёл от меня к этому недоноску?       Чон поморщился:       — Я отключаюсь. Ложись в рехаб.       Юнги позвонил ещё три раза. Хосок не взял трубку.

*

      Позднее утро. Редкие машины снуют по дороге в будний день, не разрывая привычного городского трафика. Шуршание асфальта под шинами заглушает громкая энергичная мелодия и счёт тренера на каждый бит.       Музыка останавливается на несколько секунд, слышится голос бодрый наставника, и партия начинается заново.       Хосок ощущает только лёгкость и счастье, несмотря на забившиеся из-за тренировки мышцы. Наконец-то он на своём месте. Сейчас из зеркала во всю стену на него смотрит абсолютно здоровый молодой омега в просторной белой футболке с ярким принтом и широких темно-синих штанах. Никаких свитеров с воротниками-удавками и дурацких трико, не защищающих ни от холода, ни от завистливых взглядов конкурентов. И всё хорошо, всё правда настолько замечательно, что кажется нереальным. Будто он сейчас откроет глаза и всё рассыплется в один миг.       Музыка завершается, и все фигуры замирают в финальной позе, уже давно выученного танца. Через пару секунд танцоры отмирают и радостно разбредаются по залу, собирая вещи. Хосок, забывая про тревогу, смеясь над шуткой рядом стоящего альфы, выходит из зала с остальными. В балетной школе он не был близок ни с кем из коллег, кроме Чимина, с которым они до сих пор общаются, поэтому к контрастному теплу и открытости новой студии и людей в ней Чон привыкает лишь со временем.       Хосок вызывает такси, на автомате называя адрес. Жилой комплекс вызывает необоснованное чувство дежавю, но это абсолютно не мешает Хосоку подняться на этаж и, провозившись с ключами и перекинувшись приветствиями с соседом, зайти в свою квартиру. Свою?       Их?       В глаза тут же бросается общая с Юнги фотография. Хосок медленно разувается, и ноги сами ведут его в просторную ванную. Он принимает душ, переодевается и, захватив с кухни банан, выходит к подъехавшему такси.       И вновь адрес, который не задерживается в памяти. Уже через мгновение Хосок стоит в аэропорту. Омега следит за сменяющимися надписями на широком экране, вчитываясь в названия рейсов, когда ясная, как безоблачное небо, мысль рассекает пустоту в голове. Он ждёт Юнги.       В толпе начинает проглядываться черная макушка в сопровождении нескольких охранников. Хосок спешит к ним, прорываясь сквозь толпу папарацци и нагоняя их почти у самого выхода. Бледность альфы не скрывала даже маска на половину лица. Чон зовёт его по имени, на что тот оборачивается, сразу попадая в любящие объятья. Пушистая макушка щекочет шею и часть щеки.       — Я соскучился, — приглушенно говорит Хосок, наслаждаясь теплом Юнги.       — Я скучал по тебе больше, — шепчет тот в ответ, и шёпот тонет в плечах и складках цветастой футболки.       Их оглушают вспышки, вопросы, чужие голоса, но всего этого не существует, пока они могут стоять и обниматься посреди аэропорта, игнорируя существование всего мира со злыми ветрами.       Омега зарывается носом в тёмные волосы, находя желаемые покой и единение. От вернувшегося Юнги всё ещё пахнет домом: апельсинами, арбузом, самим Хосоком и…       — Ты пил? — от былой радости не остаётся и следа, когда по рецепторам бьёт запах перегара.       Чон резко поднимает голову и смотрит прямо в глаза Юнги. Такие же чёрные, бездонные и невозможные, как и — когда? Дежавю хлещет по макушке, но не даёт никакого повода для воспоминаний, которых нет.       Вопрос остаётся без ответа. Они всё-таки стояли посреди аэропорта, привлекая лишнее внимание, поэтому Мин похлопывает Хосока по спине, вынуждая отстраниться, и выходит с ним на улицу.       Сегодня облачно. За счётом облаков Чон не следит, вдруг оказываясь в их квартире, кажущейся незнакомой, будто они и не жили здесь никогда.       Из кружек с чаем тонкой паутинкой выходит пар. Юнги наблюдает, как он растворяется в воздухе, пока омега раздражённо гремит посудой на заднем фоне. С тихим стуком на стол опускается глубокая тарелка супа, а сам Хосок со вздохом приземляется напротив.       — Я пил только вчера, — через несколько минут тишины говорит Юнги, бездумно помешивая еду. — Это был последний день и… Прости. Я не должен был пить.       Хосок смотрит на почти спрятавшегося носом в тарелке мужчину — и когда он перестал быть мальчиком? — и, поджимая губы, останавливает дрожащую руку альфы.       — Пошли спать, ты устал, — тихо просит Хосок, вновь откладывая разговор в долгий ящик.       Как бы не хотелось сейчас просто накричать на Юнги и сказать, что он слабак, лжец и предатель, раз выпил вчера, но это не выход. Они обязательно поговорят, просто позже. Когда-нибудь точно.       Уже поздней ночью, когда они уже успели сходить в душ и лечь в постель, Хосок заметно успокаивается. Позволяет Юнги приобнять себя за талию, потому что мерзкий запах алкоголя давно выветрился. Он твёрдо, отчего удивляя самого себя, решает продолжить разговор, ведь у Мина вновь могут появиться серьёзные проблемы с алкоголем. Альфа, конечно, смог продержаться весь тур и пару стрессовых недель до фестиваля, прикрываясь тем, что врач назначил ему антибиотики, лишь иногда балуясь безалкогольным пивом, но ведь это не давало никаких гарантий. И вот он — итог.       Юнги неожиданно начинает первым:       — Мы вчера сидели в клубе на втором этаже, отмечали окончание фестиваля. Все уже были пьяны, я тогда уже выпил пива, — голос стихает к концу, как бы показывая, что ему стыдно перед дорогим человеком, но Мин всё равно продолжает: — И вдруг кто-то принёс косяк, не знаю, где они его достали, но это не важно. Я не осмелился, не стал брать, сказав, что меня и без этого мутит.       Юнги опять прерывается, сильнее стискивая омегу в объятиях, немо ища поддержки. Хосок нежно запускает пальцы во влажные волосы и просит продолжить.       — Мы ещё посидели, как вдруг один знакомый, кого-то из стаффа достал другую дурь. Там прям как в кино, зип пакетик с белым порошком внутри. И говорят мне, мол, давай попробуй от этого мутит перестанет. Я так резко вскочил, что всё чуть не упало на пол, — Юнги сглатывает, смачивая пересохшее горло, а Хосок, поджимая губы, сильнее обнимает его. — Я убежал в туалет, чтобы моя легенда про тошноту была правдоподобной. А после меня уже никто не искал и я спокойно уехал.       — Ты молодец, правда, не знаю, что бы было, если ко всему этому прибавились бы наркотики, — почти шепчет Хосок, зная.       — Мне так стыдно, прости. Тебе хватило смелости уйти из балета, хотя ты потратил на это почти всю жизнь, а я даже от банки пива отказатся не смог, — Юнги замолкает на хрупком плече, дрожа всем телом, в то время как Хосок поглаживает его по спине, шепча, что он всё сделал правильно.       — Засыпай.       Можем ли мы заснуть во сне?       Вот уже минут пять Чон задавал себе этот вопрос, вынырнув из такого желанного в глубине души сновидения. Сейчас хотелось утопиться, но уже не в сладких грёзах, а в несчастной луже или бассейне на крыше какого-нибудь отеля.       За окном тихо пересвистывали осенние птички, но омега их не слышал уже несколько лет, в правой руке было обычно тепло. Хосок перевёл взгляд туда и ничуть не удивился, не испытал никаких эмоций: его ладонь сжимала чужая, а тёмная макушка осторожно выглядывала между подушкой одеялом, оттуда же слышалось размеренное дыхание.       Чонгук говорил, что во сне омега иногда искал его руку и, отыскав, не отпускал до самого утра. Хосок уверен, что всё было всегда наоборот.       Чон вздохнул, ещё на мгновение задерживая взгляд на чужом, склонился над ним и, оставив лёгкий поцелуй у того на виске, одними губами пожелал доброго утра. Подниматься из согретой за ночь постели абсолютно не хотелось, но оставаться не хотелось больше, поэтому Хосок всё же встал, спешно покидая их общую спальню.       Простой завтрак шкварчал на плите, кофемашина старательно наполняла чашки ароматным напитком, а Хосок стоял возле плиты, отчаянно пытаясь согреть ледяные ладони, потому что даже свитера не помогали ни капли этим промозглым утром. Ступни вслед за ладонями будто покрылись ледяной корочкой под тремя парами пушистых носков, вот только ноги вряд ли получится согреть над плитой. Это было бы всё же не очень удобно: Чон хихикнул от шальной мысли, представив всю живописность невозможной ситуации.       Дверь в коридоре скрипнула и на кухню зашёл второй житель этой квартиры. Их квартиры, их — повторил себе Хосок. Объятья опустились лёгким покрывалом на плечи и, вроде как, должны были согреть лучше конфорок и нескольких свитеров, но кажется, что стало ещё холоднее.       — Ты слишком рано сегодня. Что-то случилось? — глухо спросил Чонгук, прижимаясь к спине омеги сильнее.       — Нет, всё хорошо. Мне просто показалось, что я опаздываю, — безбожно соврал, конечно.       Чон подорвался за час до будильника и определённо точно, вплоть до секунд помнил, когда его мерное существование прекратилось. Если бы Чонгук продолжил расспрашивать, то нарвался бы на ещё большую ложь вроде мучающего артрита, сезонной бессонницы или банального желания встать пораньше и порадовать любимого завтраком.       — Всё хорошо, — фраза исчезла где-то между выдумкой и тихим писком кофемашины.       Хосок на автомате положил две ложки сахара и тут же вылил кофе в раковину. Чонгук терпеть не мог сладкие напитки. Их любил Юнги.

*

      «Когда мы сидим на детской площадке возле моего дома и Август прислоняет свою ладонь к моей, чтобы сравнить их по размеру — они одинаковые! Всегда одинаковые, но он всё равно каждый день проводит измерение и каждый день удивляется с мягкой улыбкой на нежном лице, — я спрашиваю:       «Почему ты ходишь за мной в балетный класс? Тебе не надоело?»       Август смотрит на меня своими глазами-чёрными рисинками, бездонными, до невозможности красивыми, и говорит:       «У меня в детстве была шкатулка с балериной. Мне её подарили на день рождения. Шкатулка была деревянная, совсем небольшая, а балерина и того меньше. Аккуратная, выточенная филигранно. Она мне очень нравилась, и я мог часами смотреть, как она вертится по кругу под одну и ту же мелодию. Спокойную, сказочную.       Я до тебя никогда не встречал танцоров балета вживую. Мне наши одноклассники сказали, что ты занимаешься в студии, и я решил за тобой пойти, чтобы посмотреть и убедиться. И как-то… не знаю… выглядит прикольно, эстетично. Мне очень нравится, как ты танцуешь. То же делаешь какую-то одинаковую ерунду под одну и ту же музыку, будто заведённая игрушка».       Я киваю: «А провожаешь зачем? Я сам дойти могу».       «Думаю, ты знаешь», — отвечает Август.       «Нет, не знаю», — я качаю головой.       Он переплетает наши пальцы, и по телу разливается приятное тепло. Я прячу взгляд, смущаюсь. Хочу смеяться, хочу закричать ему в лицо и забежать в подъезд. Хочу обнять его, хочу затолкать в подворотню и всего исцеловать, как в каком-нибудь фильме.       Август говорит:       «Ты знаешь».       И я только улыбаюсь ему».