*
— Свитер? — захохотал Чонгук, не скрывая поразившего его веселья. — Серьёзно? Хосок стоял перед ним в новой одежде и жалел, что вообще решил похвастаться приобретённым нарядом. Коричневая ткань приятно касалась кожи, а ворот грел горло, обещая быть лучшим другом в наступающих холодах, но теперь всё это казалось ловушкой и удавкой под насмешливым взглядом. — Всё настолько плохо? — миролюбиво спросил Чон, пытаясь придать голосу уверенности и цепляясь за длинные рукава одновременно. Он боялся своих обнажённых худых запястий и ещё больше боялся собственных ранок на пальцах. — Нет, просто мне нравится что-то более элегантное, а не эти тряпки, — пожал плечами Чонгук, успокоившись после смеха. По этой причине альфа забраковал и наряд, который Хосок выбрал себе сам. Сказал: «Это тебе не идёт». Добавил: «И как ты будешь танцевать балет в широких джинсах и аляпистом недоразумении?» А ещё: «Не хочу, чтобы мой омега был одет, как бездомный мальчишка». На выбор Джина и его ставку на следующий сезон, как оказалось, тоже рассчитывать не стоило. Чонгуку ничего не приходилось по душе: ему не нравилось, когда Хосок пытался самовыражаться, и ещё больше не нравилось, когда он скрывал себя. Разрешить эту дилемму никак не получалось. Альфа сидел на крае кровати и разглядывал возлюбленного, явно ожидая продолжения. Настроение у него было добродушным и светлым, в то время как главный виновник импровизированного показа мод чувствовал себя шатающимся зубом. Начинающим актёром под софитами большого театра. Чон стянул с себя дурацкий свитер и с плохо замаскированным раздражением отбросил его в сторону, оставшись в одних брюках: — Лучше? — спросил омега, покрываясь мурашками от внезапного холода и от чужого заинтересованного взгляда. — Лучше, — Чонгук поманил его рукой и похлопал себя по коленям. — Ну же, иди сюда. Хосок подошёл к своему парню в два шага, положил острые локти ему на плечи и заглянул в лицо, пытаясь отыскать что-то, но что именно — никто не знал. Может, хоть намёк на раскаяние или несуществующее намерение извиниться за грубые слова. Может, любовь или разочарование. Ядовитая ухмылка расцвела сама, стоило альфе только закрыть глаза и вытянуться в ожидании близости. Хосок ничего не искал, потому что то, что ему было нужно, было заперто за семью печатями и, вероятно, где-то сейчас нюхало кокс. Нет. Не так. Не то. Омега покачал головой. Поцелуи были своего рода терапией, а поцелуи от Чонгука — универсальной таблеткой, съедающей любые неприятности. Панацея, от которой было невозможно отказаться. Он льнул к губам Хосока, стирая раздражение и недомолвки и оставляя вместо них предвкушение новых ощущений. Касался со всей свойственной ему пылкостью, жаждой и нетерпеливостью, не дразнясь, но требуя. Хосок оседлал чужие бёдра и забылся в дыхании альфы. Тот в одно мгновение обхватил омегу и подтащил ближе к себе, чтобы почувствовать каждый сантиметр обнажённой кожи и разделить тепло на двоих. Поцелуем заставить трепетать и давиться воздухом с выступившей слюной. Губы у Хосока были припухшими и потерявшими всякое упрямство. Он плотно сжал веки, до белых кругов и пламенных искр, как от бездумного фейерверка, а после открыл глаза, чтобы посмотреть в лицо человеку, который был способен одним незамысловатым действием выбить из головы все ненужные мысли. Поймав торопливый вздох и секундную заминку, Чонгук разорвал сладкую истому, чтобы сказать: — Давай в следующий раз поедем выбирать тебе одежду вместе, — он провёл рукой по обнажённой спине, заставляя Хосока ахнуть и хихикнуть одновременно от новой волны мурашек. — Кто же знал, что ты так остро реагируешь на шутки? Волосы на растрёпанной голове омеги зашевелились: — К чёрту всё это. Поцелуй меня ещё раз, ну же. Хотелось забыться и забыть все недовольства и страхи. Стряхнуть их с себя, как воду с рук, без жалости утопить этот день и неприятный разговор. Вытрахать, выбить, выстонать и просто вынуть с хирургической точностью, не оставив никакой почвы для дальнейших размышлений. Хосок поёрзал в нетерпении, зарылся ладонями в макушку Чонгука и ощутимо надавил на неё, углубляя и без того глубокий поцелуй делая его острее и горче. Зубы сводило от желания впиться в чужие губы, как пьяному, теряя голову и обрекая себя на голое вожделение. Он вжался в альфу, чувствуя, как тот напрягается и распыляется под напором Хосока. Неразборчиво Чонгук что-то прохрипел в поцелуй и поймал бёдра мужчины, останавливая их от торопливого трения. Омега же желал всего и сразу, поэтому несколько раз дёрнулся в попытках вырваться из цепкой хватки, но его держали крепко и надёжно. Как нужно. Чонгук был хорошим любовником. Трахался он так же, как и делал музыку, то есть качественно и талантливо, с огромным желанием и отдачей. Намного лучше, чем Юнги. Во всех смыслах. Хосок резко замер, отодвигаясь от чужого лица. Ему хотелось ударить себя за неосторожную мысль о бывшем в совершенно неподходящий момент, когда он полуголый сидел на коленях своего нынешнего парня и самозабвенно целовался с ним, чтобы потом заняться с ним сексом. Может быть, несколько раз подряд. Хорошо, что Чонгук зря времени не терял — не в его это было правилах — и уже скользил губами по шее Хосока, собираясь оставить крошечный поцелуй в ямочке между ключиц и сорвать все рваные вздохи омеги, как джекпот. От всепоглощающего чувства выигрыша невозможно устать, и Чонгук был победителем по жизни: на что бы он ни поставил, ему всегда везло. — Блядь, — застонал Хосок, чувствуя чужой язык у себя на ключицах. — Не матерись, — Чонгук ухмыльнулся, явно такой реакции и добиваясь. Он знал тело омеги: каждый сантиметр ароматной кожи, каждое чувствительное место под собственными шершавыми пальцами и каждую родинку. Они провели вместе столько бессонных ночей и ярких, ослепительных дней, что не выучить друг друга, как поэмы, было просто невозможно. Хосок был поломанными стихами модерниста. Чонгук читал его, как читают шекспировские сонеты. Омега залез одной рукой под белую футболку мужчины и, не особо церемонясь, огладил его живот, разгоняя кровь по телу одним бурным импульсом. Хватка на бедре ослабла всего на мгновение, но этой секунды было достаточно, чтобы Чон начал тереться о член Чонгука — тот тут же отозвался на незамысловатые ласки. — Бл… — Не матерись, — мстительно захихикал Хосок, но альфа поймал этот смех и нашёл чужим губам лучшее применение, протолкнув два пальца в горячий и влажный после поцелуев рот. — Так-то лучше. Покажи, что ты умеешь. Лихорадочное самодовольство омеги как водой смыло: он принялся за своё дело со всем усердием и желанием, всё ещё двигая бёдрами и недвусмысленно пытаясь насадиться на стоящий член сквозь несколько слоёв одежды. Ткань намокла от выступившей смазки и лишь мешала двум разгорячённым телам встретиться в страстном порыве, но Чонгук не торопился раздеваться, с холодным прагматизмом решая, как и сколько будет трахать Хосока. Того бы устроил любой предложенный вариант. Это было ясно по дрожащим от готовности острым коленкам и тому, как интенсивно он сосал и покусывал пальцы альфы, издавая всевозможные звуки — самые непристойные из всех, что Чонгук слышал. Это была любимая песня парня — его лучший бит, нигде не записанный, но изданный в единственном экземпляре для единственного слушателя. Ему хотелось заклеймить Хосока, сделать своим и продемонстрировать всем, что теперь Чон принадлежит только ему одному. Хотелось, чтобы каждый знал, чей это омега: под кем он стонал, перед кем он раздвигал ноги, для кого вставал на колени каждый день, о ком болело его сердце, кем были заняты все его мысли и кто был любовью всей его жизни. Чонгук хотел сломать Хосока и собрать заново. Послушным, красивым, улыбающимся, безумно сексуальным — идеальным. Таким омега был только в постели. Это желание — такие простое и недостижимое одновременно — разрывало Чонгука изнутри. Он смотрел на своего парня, как сквозь пуленепробиваемое стекло, и видел, что тот хотел другого. Чего именно? Никто не знал. Хотя конкретно сейчас Хосок очень хотел, чтобы его просто отымели. Без предисловий и лишних ласк, хотя обычно он любил долгие прелюдии, нежные поцелуи в шею и объятья слаще, чем утренний кофе, который готовил Чон, когда забывался или крепко задумывался. Чонгук опрокинул их тела на середину кровати, в одну секунду успев вынуть пальцы из чужого рта, круто развернуться и подмять омегу под себя, как настырную, но любимую игрушку. Хосок посмотрел на него с вожделением и страстью, которая отщипывала по кусочку самообладания. — Чего? — спросил он, наблюдая за взглядом альфы. Помутневшие карие глаза Чонгука, от желания и предвкушения долгожданного насыщения те потемнели окончательно и были так похожи на чёрные, невозможные, будто пропасть без дна, глаза Юнги. — Пиздец. Хосок расхохотался и не смог успокоиться, даже когда его парень стянул с них всю одежду и пылко вылизывал и выцеловывал каждый миллиметр его рёбер. Бёдра потряхивало, всё тело чесалось, голова тяжелела, глаза закатывались от тягучего, почти мучительного удовольствия и ожидания чего-то большего. Такого привычного, такого необходимого. Хосок не знал, любил ли он заниматься сексом на самом деле или ему просто нравилось, когда он мог заменить хорошим членом все свои беспокойства. — Стой, — сухими от стонов губами произнёс омега. Слова неприятно кололи горло, но мозг лихорадочно цеплялся за остатки реальности. — Где презерватив? — Давай без резинки сегодня, — прошептал Чонгук, нависая над ним и поднимаясь к раскрасневшемуся от жара лицу. — Для ощущений. Хосок почувствовал, как у него дёрнулась левая бровь. Он абсолютно не был уверен в правильности происходящего, но всё же кивнул: — Ладно. Давай.*
Утром Хосок долго не мог заставить себя встать с кровати, всё ещё ощущая слабость после вчерашней ночи. Может, дело было в сладких поцелуях Чонгука и его волшебных руках, сжимающих плечи омеги и вдавливающих его тело в тёплую кровать. А может, это из-за того, что Чон не ел нормально последние несколько дней. Внутренний голос уверял, что Хосок поступает правильно, наказывая себя и раз за разом прибегая к саморазрушению вместо нормального диалога или хотя бы попытки распутать клубок собственных чувств и мыслей. Чон сел на кровати и увидел вместо рассвета коричневый свитер, который так и остался лежать на полу. Красивая тряпка, ничего не скажешь. Как дела у Юнги? Чем он занят? Он трезв? Омега потянулся к телефону, но остановил себя, натыкаясь на бодрый и довольный взгляд Чонгука. Ах, точно. — Доброе утро, — сказал Хосок, растягивая губы в улыбке. Слова щекотали горло. Хотелось пить. — Ты можешь говорить? — альфа, едва выглядывающий из белоснежного одеяла, притворно надул губы. — Значит, я плохо постарался вчера. — Перестань, — Чон наклонился и поцеловал парня в уголок рта. — Ты был великолепен, как и всегда. Чонгук просиял от простого комплимента, вновь напоминая омеге, что сильно влюблён в него. Такой светящейся, искрящейся любовью, от которой на душе становилось тепло, как от горячего чая в зимний день. Благо, что это было взаимно, хотя Хосок предпочитал чаю кофе, а зиме — лето. — Мне нравится, когда ты такой, — признался Чонгук, затянув их в долгий, но трепетно нежный поцелуй. — Джин хорошо на тебя влияет. Думаю, вам стоит больше общаться. — Спасибо? — Чон чуть отодвинулся от парня и лёг на свою подушку. Та показалась ему холодной и неприветливой. — Правда. Тебе нужно побольше общаться с омегами твоего статуса. — Это с какими? — поинтересовался Хосок, хотя его совсем не волновало чужое мнение касательно собственного круга общения. — С занятыми. Без пяти минут замужними. Они оба прекрасно знали, к чему клонил Чонгук, но в такой расклад верилось с трудом: — Что ты имеешь в виду? Я не понимаю. — Если честно, я бы запретил тебе общаться с Чимином, не будь он моим другом и не знай я его с самого детства, — ответил альфа. Хосок вспылил и вскочил с кровати, собираясь сбежать от очередной ссоры: — Ты не можешь указывать, с кем мне общаться, а с кем — нет, — с нажимом проговорил он. Подобрал свитер, надел его, снял и безбрежно бросил в сторону белого шкафа. Чон ненавидел белый цвет. Всё в их квартире было отвратительно-белым, как улыбка Чонгука, с которой тот наблюдал за разнервничавшимся омегой. — Я не указываю, — не вставая, проговорил альфа. — Просто мне не нравится, что ты относишься ко всем одинаково. Пойми, все люди должны быть для тебя равны, но некоторые — равнее. Хосок закрыл лицо руками и часто задышал, пытаясь унять пробудившуюся злость. Больше всего на свете он ненавидел, когда кто-то пытался его контролировать и указывать, что нужно делать и как. Иронично, что все люди в жизни омеги так или иначе пытались на него надавить и заставить действовать в своих интересах, прикрываясь советами и заботой, будто Чон не мог разобраться со своими проблемами сам и самостоятельно принять решение. Ещё более иронично было то, что он всё прекрасно понимал и, сгорая, позволял собой помыкать. Но Чонгук… Чонгук. Всё было сложнее, чем казалось. Такого Хосок не позволял даже Юнги, а Юнги он позволял всё. — Я… пожалуйста, просто не надо. Я не хочу говорить. — Но я делаю это для твоего блага. Ты в последнее время совсем плох, — альфа всё же поднялся с места и подошёл к возлюбленному. — Хватит. — Пожалуйста, — Чонгук отнял руки омеги от его лица и протянул их к своим губам. — Тебе это не нужно. Я ничего тебе не запрещаю, я не пытаюсь контролировать тебя и как-то нарушать твои личные границы. Просто… я беспокоюсь, ладно? — Ладно, — сухо ответил Чон. — Отпусти меня. Мне нужно хотя бы одеться.*
Чонгук был прав. Хосок действительно ко всем относился одинаково: стараясь не делить людей на плохих и хороших, он каждого принимал с добротой и благими намерениями. Это не то, чему его учили в детстве. Не то, что ему привили в среде балетной школы, где все танцоры соперничали друг с другом до злых слёз и разбитых зеркал. И уж точно не то, что он вынес из своей новой жизни и тех обстоятельств, в которых оказался. Это являлось тем немногим, что Хосок вырастил в себе сам и от чего он не хотел отказываться. Да, мир вокруг был злым и эфемерным, как тёмный туманный лес, но ведь люди в нём жили настоящие. И Хосок тоже был настоящим. Состоящим из плоти и крови, двух сотен костей, оранжевых пересветов, сигарет, пуант и запёкшихся ранок у ногтей. Сотворённый из доброты, оптимизма, миролюбия. Будто искусственно привитый к миру, где не было места ни для чего из этого. Омега боялся потерять эту частицу себя и зачерстветь. Ему было страшно однажды проснуться и начать жить из чистого прагматизма. Когда голос Юнги захлебнулся в тихой просьбе на том конце провода, Хосок уже знал, что не откажет ему: — Приезжай, ты мне нужен. Чонгук также был прав, когда говорил, что омегу достаточно поманить пальцем, взмахнуть рукой или только дать слабый намёк на уязвимость, чтобы тот сорвался с места и помчался на помощь. Чон хотел думать, что он готов сделать это для каждого из своих друзей и что дело заключалось в его человечности и природной доброте. Ведь все люди для него были равны. Но некоторые — равнее. Некоторый. Вагон метро отстукивал уязвимое: Ты Мне Нужен. Хосок твердил, что не делает ничего сверх меры. Ничего, что могло бы граничить с дозволенным. Ты мне нужен. Ты мне нужен. Ты мне нужен. Эхом, чужим голосом, запретным плодом и засекреченным шифром. Хосок только следовал просьбе Намджуна, который никогда бы не попросил о чём-то плохом и противозаконном, и немного следовал зову собственного альтруизма. Ничего более. Чон моргнул, всматриваясь в мутное отражение из лампочек и окон метрополитена — отражение ему улыбалось старой улыбкой, никогда омеге не принадлежавшей. «Тебе не нужно это», — мелькнул в голове знакомый голос Чонгука, сидящего с ним рядом и беспомощно глотающим воздух, не зная, чем помочь Хосоку, которому не нужна была помощь. Он прекрасно со всем справлялся, лишь иногда давая слабину. Юнги давно переехал из их старой квартиры. Теперь у него был свой пентхаус в стиле лофт с огромными окнами, широкими лестницами и отсутствием нормальных перегородок и изолированных комнат. Кажется, когда-то Мин мечтал о таком — по крайней мере, это легко было бы придумать, исходя из его детства в тесных съёмных квартирах и из делёжки территории после смерти родственников. Открывший дверь Юнги был потным, бледным и несчастным. В чёрной толстовке, с влажными после душа волосами. Прихорашивался? Хотел произвести впечатление? Как он себя чувствовал? Явно паршиво. Стены за его спиной — мраморные и неживые, как и хозяин квартиры. Хоть не белые. Хосок вошёл, не снимая обуви и принося с собой ветер подземок и холод осени. Свежий бриз, яркое, но негреющее солнце. Юнги мечтал о доме у моря с апельсиновой плантацией рядом и конюшней, с фортепьяно в гостиной, звёздами и гамаком ещё со своих шестнадцати лет. Хосок знал об этом, но предпочёл забыть и думать, что все его воспоминания — лишь мираж и фантазия человека, которого обманула собственная жажда любви. Все его воспоминания — пьяный бред вышедшего на перекур наркомана посреди похорон. Ведь сейчас рэпер жил в пентхаусе в огромном небоскрёбе с зеркальным лифтом и охранником на входе в фойе. — Мило тут у тебя, — Хосок постоял у дивана. Разулся. Скинул куртку. — Добро пожаловать, — захохотал Юнги, и смерть отступила от его бледного лица. — Привет, — сказал Чон. — Привет, — кивнул ему Мин, прекратив смеяться. «Ты мне нужен», — кольнуло что-то в сердце, и Хосок заулыбался шире. — Зачем позвал? Соскучился, что ли? — спросил он, осматриваясь. Ремонт ему не нравился. Слишком много пространства, но дышать всё равно было нечем. Ещё больше омеге не нравилась мысль, что сам он очень скучал по Юнги, хотя тому было, как и всегда, наплевать. — У меня завтра заседание, — объяснил Юнги, подняв кроссовки и одежду Хосока с пола, чтобы отнести их в коридор. Руки у него заметно дрожали. — Ну, по тому делу, из-за которого меня безуспешно пытаются отменить в твиттере и в медиа. — Ага, — понятливо согласился Хосок. — Я в курсе. — Адвокат требует, чтобы я явился трезвым. — И? — Я сорвусь, если останусь один, — Юнги поджал губы. — Сорвусь от нервов, если буду с кем-то, кто не ты. Можешь думать что угодно, угрожать сдать в рехаб, растрепать всё прессе или нажаловаться своему щеночку, но помоги мне в этот раз и потерпи меня немного. Окей? — Окей, — кивнул в ответ Чон и добавил: — Я бы и так помог тебе без всей мишуры, что ты наговорил. — Окей, — повторил за ним Мин. — Простого «спасибо» было бы достаточно. — Пожалуйста, — саркастично отозвался Юнги, вешая куртку на крючок и ставя кроссовки на нижнюю полку небольшого шкафа при входе. — Чай? Кофе? Потанцуем? — Ты невыносимый, знаешь? — Хосок сам не знал, зачем продолжал этот разговор и зачем следовал за альфой шаг в шаг по его квартире, хоть и мог подождать его в импровизированной гостиной. — Не знаю. — Знаешь, — Чон по-ребячески показал альфе язык и нахмурился, веселея с каждой фразой. — Мне остаться на ночь? — Если можешь. — Могу, — решительно согласился Хосок, будто не предложил ночёвку сам. — Я, кстати, тебе футболку привёз, которую ты отдал мне на помолвке Намджуна. Спасибо. Пока Юнги относил одежду в прачечную (омега нашёл себе оправдание и пошёл за ним, чтобы убедиться, что в этой квартире есть отдельная ванная и даже стиральная машинка, а его бывший не превратился в беспомощного бытового инвалида на фоне свалившегося богатства и наркомании), Хосок успел позвонить Чонгуку и безбожно наврать, что уехал к Чимину, потому что того бросил безымянный никому не известный ухажёр и теперь сердце танцора разбито в щепки, а Чон слишком хороший друг, чтобы бросать своего близкого человека в беде и одиночестве. — Ну ладно, — недовольно и недоверчиво согласился альфа. — Ты же помнишь наш последний разговор? — Да, конечно, — Хосок закусил губу, чувствуя, что бледнеет от одного лишь напоминания о недавней беседе, близкой к очередной ссоре. — Но ситуация чрезвычайная. Спасибо, что понимаешь. Мне пора бежать, пока Чимин не сошёл с ума. Пока! — Люблю тебя, — сказал Чонгук вместо прощания. — Уже скучаю. — И я люблю тебя тоже больше всего на свете, — ответил омега. Хосок не чувствовал угрызений совести, ведь он не делал ничего плохого. Он бы сказал, наверное, Чонгуку правду, не поссорься они в последний раз, и точно не стал бы врать, будь на месте Юнги кто угодно. Но на душе что-то скребло и сосало под ложечкой. Мин посмотрел на него нечитаемым взглядом своих до невозможности чёрных глаз. Во рту пересохло, и горло свело от неожиданной жажды. — Хватит на меня так смотреть, — попросил Хосок, чтобы предупредить любую реакцию. — Какой такой «последний разговор»? Ты в порядке? Чонгук тебя не обижает? Но, видимо, все попытки остановить альфу были безуспешными. Он всегда поступал так, как считал нужным. — Только не надо делать вид, что тебя это волнует, окей? — продолжал стоять на своём Чон, ещё больше злясь. У Юнги не было никакого права поднимать животрепещущую тему. Он не должен знать вообще ничего, что происходило в отношениях Хосока — здоровых, стабильных и счастливых, — когда как они расстались на ужасной ноте и переживали последствия разрыва ещё добрый год, а потом долго избегали друг друга, притворяясь, что не были когда-то самыми близкими людьми. — С каких пор тебе нужно отпрашиваться, чтобы провести время с кем-то? — С тех пор, как у меня появился парень, который обо мне беспокоится, — огрызнулся Хосок, отворачиваясь и тем самым ставя точку в неприятном разговоре, который он не смог предотвратить. Когда они уже успели выпить по кружке чая в полной тишине и обменяться несколькими многозначительными взглядами по разные стороны барной стойки, которая стояла вместо привычного стола, омега хлопнул себя по бедру, показывая, что больше не злится: — Ну, чем займёмся? — всё-таки не стоило так резко реагировать на все слова Юнги. Тот, в конце концов, был не в себе и плохо контролировал ситуацию, а Хосок мог бы быть снисходительнее. На дворе студился ранний вечер, а до заседания было ещё много времени. Выйти и прогуляться они не могли из-за папарацци и плачевного состояния альфы, которого трясло и знобило по понятным причинам. Хосок не знал, как выглядит кокаиновая ломка, но догадывался. — Хочешь… послушать музыку? — усмехнулся Юнги. — Я стал коллекционировать винил где-то года два назад. Можешь выбрать любые пластинки, какие понравятся. Он отвёл Чона, попутно показывая, что где лежит в огромном лофте, к большому стеллажу у серой стены, и омега наугад выбрал диск с цветастой обложкой. Музыкальному вкусу альфы можно было доверять: в его плейлисте никогда не было песен, которые бы не пришлись по душе Хосоку, — поэтому коллекция и каждый её экспонат обещали быть замечательными. — Надо же, — Юнги повертел в руках кассету. — Чайковский. Сборник. Ты себе не изменяешь. — Просто совпадение, нелепая случайность, — закатил глаза Чон. Может, судьба? Может, знак? Хотелось бы верить. — Откуда мне знать, что ты собираешь классику? — Ты мог взглянуть на то, что берёшь. Чисто ради приличия. — Сомневаюсь, что у тебя есть что-то запрещённое в этой коллекции. — Мой последний сольный альбом? — О боже, — скривился в шутливой гримасе Хосок. — Не произноси такие ужасные вещи вслух. Юнги кивнул головой на выставленную на всеобщее обозрение пластинку — ту самую, из-за которой теперь альфа судился со звукозаписывающей компанией. Дело было громким, бессмысленным и беспощадным, но за него взялись лучшие адвокаты, которые руководили не одним процессом в шоу-бизнесе. С обложки на Хосока смотрел Юнги. Отфотошопленный, под приятным студийным светом и слоем косметики, он казался почти здоровым на фотографии. Чон дотронулся до бумажной плёнки альбома и прошёлся пальцами по напечатанным растрёпанным волосам. Картинка не отозвалась. — Неужели всё настолько плохо? — спросил Юнги, наблюдая за омегой с заметной дрожью. Капелька пота скатилась по лбу. — Просто отвратительно, — Хосоку хотелось протереть лицо альфы, но он сдержал свой порыв, спрятав ладони в рукава очередного безразмерного свитера с именитым логотипом вместо узора. — Когда послушал, то мои уши в трубочку свернулись. Ты заплатил гострайтерам ни за что. — Но ты же послушал, да и диск стал платиновым. — Можем поставить и насладиться твоим талантом, — звонко смеясь, предложил Чон. Настала очередь Юнги кривиться и корчить непередаваемые гримасы: — Ни за что на свете. Осенний закат раскрасил светлые стены квартиры акварелью, а музыка наполнила жизнью всё пустое пространство, вытесняя застоялый воздух и искусственную чистоту. Юнги присел на диван напротив огромного окна и сложил руки в замок. Трясся он, как осиновый лист. Даже красный закат не придавал серой коже никакой магии. — Потанцуем? — беззаботно спросил Хосок, стараясь сыграть в расслабленность и равнодушие к чужому самочувствию, но полный сочувствия взгляд выдавал его с поличным. — Я не в состоянии, — ответил ему Юнги трясущимися губами. — Не переживай, к утру всё должно быть нормально. — Я не переживаю, мне всё равно, — пожал плечами омега, стараясь как можно больнее ударить словами просто потому, что мог. — Был бы в рехабе, там бы помогли. Ладно, давай тогда я для тебя станцую, что ли? Помочь всё равно не смогу. Он стоял среди музыки и света и чувствовал себя стеклянным. Впервые за долгое время не стальным и не титановым, как непробиваемый доспех. Хосок взглянул на свои руки, через которые пробивались лучи заката, и не узнал их. Всё было в полном порядке, но что-то шло не так, потому что Юнги перед ним расклеивался и расслаивался и никто не мог его спасти от последствий собственных ошибок. Хосок ненавидел это чувство. — Прекрати, — попросил его Мин, хотя тот ещё ничего не делал. Слова застревали в горле, как занозы: — Что такое? Тебе плохо? — Нет, просто, — альфа помялся и стёр ладонью пот со всего лица, явно испытывая сильную физическую боль, — ты же не переносишь все эти танцы на публику. Не надо себя насиловать. Давай хотя бы не сегодня. Чон кивнул, не став спорить, но всё же сказал: — Не волнуйся, балет или что-то из бального тебе не предлагаю. Я лишь пытаюсь убить время, чтобы отвлечь и тебя, и себя. Нас. — Плохо получается, как видишь, — губы у Юнги были белые, как мел. Глаза водянистые и посветлевшие от муки. — Лучше расскажи что-нибудь. — Я… — Хосок вдруг растерялся и вернулся в своё тело, ощущавшееся одним большим импульсом, который велел сесть альфе в колени и пытаться забрать всю его слабость себе. — Я думал, что тебе нравится, когда я танцую. Разве нет? — Реально хочешь поговорить о своих идиотских танцах? — Ты сам попросил меня об этом, а теперь нападаешь. — Не о долбанных потанцульках, окей? — Окей, — Чон поджал губы, не зная, что ответить, чтобы не напороться на агрессию и не разозлиться самому. — Тебе принести попить? Выглядишь ужасно. Мин закачал головой и повалился на бок от бессилия. Омега перепугался не на шутку, хоть и старался держать себя в руках. Сорвался на бег и, найдя на барной стойке открытую пачку обезболивающего и набрав стакан воды, тут же вернулся. Шаги его босых ног тонули в огромной пустоте лофта — как Юнги здесь только мог жить и не сходить с ума от одиночества? Хосок упал на колени, придержал чужую смоляную голову и заставил выпить лекарство, наблюдая, как альфа жадно глотает воду. Он не знал, можно ли при ломке пить таблетки и не сделает ли это всё хуже. Не знал, как себя вести и что думать при таких экстренных ситуациях. Не знал, зачем приехал, наврал Чонгуку, позволял вывести себя на эмоции и продолжал пытаться сделать хоть что-то, но он не мог сидеть сложа руки. — Это так иронично, — сказал Чон, опустив чужую, всё ещё влажную после душа макушку на диванную подушку, — Ты буквально умираешь, а я ведь даже свечку за твоё здоровье в храме поставил и помолился. Недолго, конечно, но всё же. — Думаешь, помогло бы, постой ты перед иконками лишние пару минут? — саркастично спросил Мин хриплым голосом. Пальцы у него загибались, как сухие ветки. Вот бы поймать их губами и подарить немного покоя. — Не знаю, — оставалось лишь пожать плечами. — Я просто хочу, чтобы с тобой всё было хорошо. — Почему? — Потому что ты не чужой для меня человек. — Мы даже не друзья, — напомнил ему Юнги, будто сожалея. — После такого друзьями не остаются. — Ты прав, — Хосок всё же не удержался и погладил тёмные волосы альфы нежным, невесомым движением, как делал это когда-то давно. Спустился кончиками пальцев к лицу, касаясь щёк, носа, закрытых подрагивающих век. Кожа под ним горела. Мёртвая, серая, мокрая от проступившего пота. Хосок стёр влагу с чужого лица, но это мало помогло. — Свечки, церкви, молитвы, — проговорил Мин, плавясь под холодными прикосновениями и вновь покрываясь испариной. — Это так на тебя не похоже. Эй, Хоби, а помнишь храм, который мы хотели сжечь дотла лет восемь назад? Интересно, его ещё не снесли? Как думаешь? Девять. Это было девять долгих лет назад. Никаких не восемь. — Не понимаю, о чём ты, — усмехнулся Чон. — Ты уже бредишь. Может, скорую? — Не надо врачей, — альфа недовольно застонал. — Завтра суд. Просто давай посидим так ещё. У тебя холодные руки, мне от них легче. И поговори со мной. Мне спокойнее, когда ты болтаешь. Спокойнее, даже когда злишься и пытаешься казаться непробиваемым. Спокойнее. Скажи, ты… мой ангел? Ты моя прекрасная голубка? Ты — моя самая прекрасная, самая нежная, самая желанная мечта, Хосок? Эти слова когда-то отпечатались на теле омеги, как татуировка, оставшись с ним на всю жизнь. — Я не знаю, о чём говорить, чтобы ты чувствовал себя лучше, — признался Хосок, но не получил никакого ответа. Юнги лежал с закрытыми глазами и едва слышно сопел. — Я понимаю… я не могу… я до сих пор… Чимин всё-таки взял первую роль в новом балете, хотя новый режиссёр хотел пересмотреть все концепции прошлых постановок и отказаться от классического сюжета в пользу чего-то современного. Не думаю, что это возымеет особый успех, при условии, что классические танцы — очень консервативная дисциплина. Ну знаешь, у нас всё доведено до автоматизма ещё с балетной школы. Никогда не любил это место и ходил только ради тебя, потому что тебе нравилось смотреть, как я танцую, а потом — лишь потому, что ты оплатил обучение в этом дурацком престижном гадюшнике. Единственной хорошей вещью там было знакомство с Чимином. Я держался тогда одну лишь за мысль, что делаю всё это для тебя и твоих стараний, пытаясь выкупить какую-то… ладно. Неважно. Спи. Мин действительно уже мирно спал. Обезболивающее подействовало быстро, а холодные руки и тихий, успокаивающий голос Хосока укачали альфу, как уставшего младенца. Чон смотрел на чужое белое лицо, пытаясь выискать остатки прежней мягкой красоты, но видел лишь усталость и былые сожаления. Он застал перед собой кого-то нового, совершенно незнакомого и неизвестного. Сердце пропустило удар и застрекотало: милый. Ты мне нужен. Ты мне нужен. Ты мне нужен. Хосок моргнул раз. Моргнул два. Юнги спал. — Ты похож на кота, — усмехнулся омега, не стараясь придать голосу стали и сам не зная, почему продолжает говорить, хоть и запретил самому себе делиться чем-то сокровенным и личным. — У меня котов никогда не было. Сначала не хватало денег, потом времени. Как думаешь, я был бы хорошим хозяином? Заботливым, ласковым, любящим? Не знаешь? Вот и я не знаю. Мне кажется порой, что я уже ничего не понимаю в своей жизни, потому что только и делаю, что обманываю себя и остальных, но не могу остановиться, потому что тогда всё точно разрушится и разлетится на части. Я думал, что мне нужно сильное плечо рядом, чтобы опереться в трудную секунду, но… Ты мне нужен. — Я всегда хотел сбежать и зажить новой жизнью, но не такой ценой. Юнги, теперь я не знаю, что мне делать. Я запутался и устал, но ни на шаг не приблизился к решению. Может, всё это было ошибкой? Наша встреча, отношения, расставание… ничего из этого не сделало меня счастливым. Ты мне нужен. — Самое смешное, что и ты тоже никогда не был счастливым. Тебе это даже не светит. Мне нужен ты. Хосок так и задремал, оставшись сидеть на коленях возле дивана и гладя Юнги по влажным волосам и горящему лицу. Хотелось просидеть так вечно. Хотелось говорить всё, что придёт в голову; дотрагиваться до желанной кожи; сушить его мокрые волосы своими руками; слушать пластинки, в которых Чон не разбирался, но в которых разбирался Мин. Хотелось ругаться в коридоре и мириться за барной стойкой, пить сладкий кофе на работе, чай — дома, а пиво на вечеринках, спрятавшись в закутке от всего мира. Только возвращаться к Юнги было нельзя. Ни за что на свете. Музыка давно стихла, но Хосок во сне будто бы всё ещё слышал её возвышенные отголоски. Закат сменился сумерками, те — ночью. Омега проснулся от того, что его трясли за плечо. — Что такое? — сонным голосом спросил Хосок, ничего не видя в темноте. — Ложись со мной, — позвал альфа и затянул его к себе на диван. Чон повалился носом в высохшие тёмные волосы. Стукнулся руками о чужие рёбра, и весь сон выбило из головы. Спать вдвоём на тесном матраце, не накрывшись, не умывшись, не готовясь и даже не сговариваясь — то ещё удовольствие, но Чон совсем не был против. Он лишь обнимал Юнги, дышал его цитрусовым запахом, которым пах сам, и думал осторожно: «Не целуй меня, потому что я не смогу оттолкнуть тебя». Мин будто слышал эти мысли и тихо сопел ему в ухо: — Если проиграю дело, то уйду в монастырь. — Лучше в рехаб, — дул губы Хосок. — Там тебе будут рады больше, да и толк какой-то выйдет. Юнги смеялся и трясся в руках омеги. Чон держал его, как драгоценность, как самый хрупкий фарфоровый сосуд, как крошечный остаток вечного пламени, и боялся не донести до утра. Они говорили о музыке: о платиновых альбомах, о каждой пластинке в коллекции альфы, о любимых дисках, о граммофонах в огромных театрах и дирижёров, больше похожих на злобных воронов, чем на настоящих людей — голоса тонули и эхом отражались от тёмных стен. Хосок считал каждую ресничку на веках Юнги. Проверял, сколько потерялось за три года, а сколько — выросло новых. У него самого слипались глаза, а Мин всё просил их не закрывать, взглядом наблюдая за каждой тенью, скользившей по родному лицу напротив. Омеге хотелось сказать: «Мне очень жаль, что ты по мне не скучаешь, потому что я по тебе скучаю всегда», — но он продолжал кивать и поддакивать, когда альфа что-то говорил о клавишных в современном хип-хопе и о том, как однажды чуть не написал оперу от скуки. Рассказывал, что вдохновлялся каким-то там барокко, куда-то ездил, на что-то смотрел, где-то почитывал и изучал, а Чон слушал внимательно его и не понимал ничего из сказанного. Улыбался Юнги мягко и нежно, как никому не улыбался, кроме него. — Ты такой умный дядька, — хихикал Хосок. Такой невозможный и странный. Задумчивый, вдумчивый, думающий. Омега глядел на него и гадал: «Что же у него на уме? О чём он фантазирует и мечтает?» Наверное, Чон никогда уже не узнает. Наверное, ему и не нужно знать. Утро наступило, на удивление, быстро для поздней осени. Хосок думал, что время застынет, растянется долгой пыткой и оставит на коже невидимые шрамы, от которых захочется оттереться, но все его опасения не подтвердились. Ночь ушла бесследно, как и все глупые мысли. Омега проснулся от настойчивого звонка в дверь. Юнги тут же подскочил, как от пули, и помчался открывать, а Хосок только посмотрел ему вслед, ухмыльнувшись и положив голову на спинку дивана: таким незначительным казалось всё в скромном свете утреннего солнца и пустоте лофта. Чёрная макушка потерялась в коридоре, ругаясь и матерясь спросонья, и Чон так хотел сохранить в памяти всё, что с ним произошло за эти несколько часов. Выжечь бы на сетчатке глаза и запереть на ключ. Набить татуировку и перекрыть воспоминаниями кожу. Улыбка сошла на нет, когда в квартиру вошёл Намджун. Слава богам, без компании лишних любопытных глаз. Хосок побледнел и уже хотел начать оправдываться, осознав, что он — занятой омега в счастливых стабильных отношениях — сейчас находился в квартире у чужого альфы, едва проснувшись после совместной ночи на одном диване. Намджун, однако, ничего не сказал, лишь кивнув в знак приветствия. Всё это выглядело до нелепого странно и очевидно. Юнги не успел даже попрощаться, потому что Хосок вылетел из квартиры босиком, едва успев прихватить с собой кроссовки. О куртке он забыл напрочь.*
Озадаченный Чимин позвонил ему уже в такси, когда Хосок унял дрожь в слабых после сна рука: — Я просто надеюсь, что ты прикрывался моим именем как минимум для Мерелина, — смеялся друг в трубку. — Ты добился места моего дублёра или сразу стал примой в следующем сезоне? Говорят, что будут ставить «Ромео и Джульетту». Расскажи мне всё. Конечно, Чонгук написал Чимину, чтобы убедиться, что Хосок с ним. Конечно, Чимин прикрыл своего лучшего друга, натурально разыграв сцену рыданий, завываний и бессмертной тоски по отношениям, которых у него не было. Пак вообще не заморачивался насчёт романтики в собственной жизни, предпочитая незначительные интрижки и одноразовые встречи в отелях, но ради близких он готов был притвориться приличным страдальцем на некоторое время. — Я был с Юнги, — признался Хосок и уронил голову в раскрытую ладонь. — Худшая трата прикрытия века, — Чимин ухмыльнулся и, видимо, думал, что сказать дальше. — Я даже разочарован. — Ему нужна была моя помощь, — пытался оправдаться Чон, чувствуя себя полным идиотом. — Ему — это его маленькому члену? — рассмеялся омега на том конце провода. — Не волнуйся, я не расскажу Чонгуку, но пообещай, что в следующем сезоне ты добьёшься места моего дублёра, а не будешь торчать на подтанцовке. Хосок тяжело вздохнул.