Теория разбитых окон

— Выйди на пять минут. Я хочу тебя увидеть, — проговорил вымотанный голос Юнги из динамика телефона. Хосок сидел в углу балетного класса на перерыве. Вокруг слонялись малознакомые коллеги, не решавшиеся заговорить с популярным и имевшим репутацию любимца режиссёра танцором, а Чимин репетировал, как и предполагалось, в другом зале наедине с маэстро. — Тебе не кажется, — омега выдохнул легко и отчего-то радостно в трубку, — что это очень плохая идея? — Мне всё равно, — ответил ему Юнги голосом себя-трезвого. Как такому можно было отказать? Хосок, не особо думая, забросил вещи в спортивную сумку и, на ходу надевая лёгкую куртку на свои два тёплых свитера и прощаясь лишь с тренером и престарелым пианистом, выбежал навстречу ветру и полудню. Машину Юнги он узнал сразу — не раз и не два та мелькала в скандальных сводках жёлтой прессы, — без промедлений хлопнул передней дверью и кинул всё своё скромное имущество на заднее сиденье. В салоне пахло то ли арбузом, то ли апельсином — так пах альфа, когда не пил и не пытался убить свой организм всеми возможными способами. Так пах комфорт, поэтому Хосок тут же невольно расслабился и заулыбался, хоть ему и следовало вести сдержанно и осторожно. — Привет, — сказал Чон. — Привет, — кивнул ему Мин. — Дышать нечем, проветри, — нарочно пожаловался омега, чтобы окончательно не потерять голову от внезапно переполнивших его чувств. Собеседник послушно приоткрыл окна. — Как дела? Как суд? Зачем приехал? Неужели правда так сильно хотел увидеть меня? — Я трезвый, — сразу сказал ему Юнги, будто это могло ответить на все вопросы разом. — Я подумал, что лучше увижусь с тобой, чем сорвусь. — Ты в любом случае сорвёшься, — Хосок с напускным равнодушием пожал плечами. — Таким нельзя заниматься в твоей ситуации, потому что одного самоконтроля мало. К удивлению, альфа лишь кивнул, прислушиваясь к чужим словам. От такой картины невольно всё сжалось внутри и ощутимо кольнуло сердце, Чон вдруг почувствовал, что покраснел, как школьник, вытаскивающий арбузные семечки из сочной ягоды, чтобы впечатлить своего нового одноклассника. Мин взглянул в его красное от внезапного смущения лицо и, тоже заметно растерявшись, ничего не сказал. — Поехали в Макдональдс, — предложил Хосок. — Безумно хочу есть. — По чизбургеру и спрайту? — И по огромной картошке фри, — довольно кивнул омега и мечтательно зажмурил глаза. — Чёрт, я тысячу лет её не ел. Когда автомобиль двинулся с места, Чон тут же пристегнул ремень безопасности. Вообще, у него не было такой привычки, но недавние события показали, что стоит изменить свои правила ради собственной сохранности. Юнги вёл машину мягко и уверенно. Хосок не знал, было ли дело в трезвости водителя, в многолетнем опыте, надиктованном недоверием и нелюбви к посторонним людям в пределах личного пространства, или во всём вместе. Мин часто водил пьяным и также часто попадался в таком состоянии неравнодушным полицейским, которые не ленились выписывать артисту штрафы. Наверное, только на них городская полиция закрывала квартальный план по борьбе с нарушителями на дорогах. Жёлтой же прессе никогда не надоедало писать об этих курьёзных похождениях и их последствиях, раз за разом обмусоливая одну и ту же тему. От этой мысли Хосок невольно хихикнул. — Что такое? — спросил Юнги, не отвлекаясь от трассы. Полдень выдался солнечным, холодным и малолюдным. Улицы пустовали. — Вспомнил ту фотографию, где ты вывалился из машины, припарковавшись на месте для инвалидов, — омега хихикнул снова, грея израненные ладони в тёплом воздухе от печки и снова замерзая от свежести из приоткрытых окон. — Следишь за новостями обо мне? — ухмыльнулся Мин. Улыбка шла его мягкому лицу и красила чёрные глаза, когда тот был трезвым и не напоминал ходячий труп. — Их трудно игнорировать, — ответил Чон, наблюдая за лучами солнца, ползущими по бледному лицу на расстоянии вытянутой руки. Хотелось растрепать его тёмные волосы, заглянуть в его глаза и убедиться, что это действительность, а не сон, после которого не останется ничего, кроме мутных воспоминаний. — А ты всё так же грызёшь ногти и расковыриваешь руки, когда нервничаешь, — произнёс ровным голосом Юнги. — Я ещё в прошлый раз заметил. Хосоку сначала хотелось спрятать свои ладони в длинные рукава свитера, поддавшись порыву, но решил, что здесь нечего скрывать и стыдиться: — Ну да, — кивнул он своим мыслям. — Я, вообще-то, прекращал на какое-то время, но потом снова начал. — Из-за премьеры? — Из-за тебя, — бесцветно ответил омега, — но не переживай. Это мои проблемы. — И моя ответственность. — Хватит, — он прервал собеседника. — Просто хватит. Окей? Юнги кивнул, выруливая к работающему окошку мак-авто. Остановившись, он попросил достать Хосока из бардачка солнечные очки, шапку и лицевую маску, на что тот только посмеялся, мол, чего ты? Боишься, что тебя узнают и попросят автограф? Артист цокнул языком и полез за вещами сам. Его растрёпанные волосы мазнули по щеке Хосока. Мгновение. Это длилось всего мгновение, а внутри всё перевернулось и выкрутилось, как бельевая верёвка. Хосоку хотелось вжаться в пассажирское сидение и не дышать, потому что не хотел даже случайно дотронуться до Юнги и одновременно желал этого больше всего на свете. Конечно, сотрудник за кассой узнал рэпера и даже выпросил совместное фото. Мин отказывать не стал, будучи в добром расположении духа, и Чон смотрел, как тот показывает знак мира в камеру и глядит на дисплей из-за линз тёмных очков, и думал, что по-трезвому Юнги очень напоминал старого себя. Того мёртвого талантливого мальчика, который решил побороться с миром, поставив на кон всё, что у него было, и этому самому миру проиграл. Если бы только альфа знал, что потеряет и себя, и Хосока, и их какую-то там любовь, никогда, вроде, не существовавшую, то отважился бы он на этот шаг снова? И решился бы проигранный в ставке Хосок снова поддержать его в глупом и поспешном решении? — Я знал, что сорвусь, — поделился Чон, кивая подбородком в сторону своих ладоней. — По сути, самоповреждение — такая же зависимость, и её надо лечить, а не избегать. — У тебя хорошо получалось, судя по всему, — ответил ему Мин. Они сидели на безлюдной парковке Макдональдса, прямо на капоте безобразно знаменитой и дорогой машины, и ели картошку фри, макая её в одну коробочку сырного соуса. Соль обжигала мелкие ранки на пальцах Хосока, но тот не обращал на боль никакого внимания, греясь в холодных солнечных лучах. Юнги смотрел на него, не моргая. — Мне приходилось справляться, — чуть улыбнулся танцор. — Но изначально было понятно, что это плохая идея. — Тебя это никогда не останавливало. — Кто бы говорил, — улыбка на лице стала шире, когда Мин улыбнулся ему в ответ. — Скажи, почему тебе так важно, чтобы я лёг в рехаб? Это правда только из-за Намджуна? — Конечно нет, — честно признался Хосок. В своей новой жизни он в принципе говорил мало честных вещей, боясь разрушить возведённый им карточный домик из стабильности и счастья, доставшегося с таким трудом. — Тогда почему? — повторил свой вопрос Юнги. — Потому что я знаю, каким ты можешь стать, если пойдёшь лечиться. — Я никогда не стану прежним собой и не буду тем, кем все хотят меня видеть. — Тебе и не нужно воскрешать себя старого. Того, кем ты когда-то был, уже не вернуть, да и незачем, — омега вздохнул. — Я говорю о тебе новом. О… другом. Может, ты и будешь иногда напоминать Его, но им ни за что не станешь. Ты сейчас сидишь рядом со мной, и я не вижу тебя прежнего. Ты такой, какой есть. Настоящий ты. Трезвый. Ты не валишься с ног, не отталкиваешь меня, не издеваешься, не пытаешься сделать больно намеренно. Неужели тебе самому не нравится? Юнги помолчал какое-то время, смотря на Хосока своими невозможными чёрными глазами, уже повзрослевшими и повидавшими многое, и наконец спросил: — А тебе нравится? — Мне немного не по себе, — Чон опустил взгляд, однако не стушевался и не стал цепляться ногтями за собственную кожу, — но я рад тебя видеть, хоть это, наверное, и неправильно. — Тебя это никогда не останавливало, — Юнги рассмеялся. Хосок только слабо толкнул альфу в плечо — по телу пробежал разряд электричества — и рассмеялся вместе с ним.

*

«Моей маме не нравится Август. Она говорит, что все эти мечты о музыке — лишь фарс, за которым скрывается неумение строить планы на жизнь и нежелание брать ответственность. Она говорит, что растила меня не для какого-то оборванца с дороги, который ничего не умеет и хочет заниматься какой-то ерундой. Говорит, что не будет содержать наших отпрысков, когда те родятся, а мы будем такими же нищими и глупыми, как сейчас. Говорит, что я идиот, раз хочу быть с Августом. Деньги, деньги, деньги. Деньги, которых никогда нет и которые исчезают, как только появляются. Мой отец пропивал всё до копейки, мама пила с ним от горя и безнадёжности. Джи-ву сбежала, исчезнув бесследно, будто её никогда и не было, когда мне было ещё двенадцать. Я… я танцую балет, и это самое смешное и нелепое, что может делать мальчик из нищей семьи. Август говорит мне: «Не сдавайся. Я всё решу. Малыш, моя звёздочка, моя прекрасная птичка, Джей, чего ты? Я заработаю миллион и увезу нас подальше. Ты будешь танцевать, я — писать музыку и стихи. Дом у нас будет у моря, апельсиновая плантация, лошади, дети, собаки, кого и что захочешь». Я смотрю на него, на его чёрные бездонные глаза, в которые безумно влюблён, и думаю, что он не должен брать на себя ответственность за меня. Да, я танцую балет, но танцоры тоже зарабатывают. Я возьму любую роль, любую партию исполню, пойду преподавать или разносить пиво на пуантах, лишь бы нам жилось нормально. Знаю, что мама хотела для меня другого: хотела, чтобы я своей несуществующей красотой соблазнил какого-нибудь богатого альфу и сидел бы у него на шее до конца своих дней. Но я этого не хочу? Не могу так. Август целует мои веки, когда мы запираемся у него в комнате. Нежное, выверенное движение. Гладит кончиками пальцев вдоль шеи и пахнет, как апельсины. Он спрашивает, не расстроился ли я из-за слов матери? Я отвечаю, что у неё всегда был отвратный вкус в мужчинах. Мама же хватает меня за волосы, когда я возвращаюсь от Августа. Долго смотрит мне в лицо, явно думая, что же со мной сделать такого, чтобы я одумался, а после неожиданно отпускает со словами: «Хосок, это слишком опасно — влюбляться таким юным. Ты ещё тысячу раз пожалеешь». Не пожалею. Никогда».

*

С каждым днём Чонгук ненавидел Юнги всё больше. Они всё ещё были вынуждены работать вместе и изображать слаженную команду — слушателям так нравился их дуэт, что одна из совместных песен теперь претендовала на Грэмми, а от лейбла пришло предложение о запуске шоу на ю-тубе, где они будут вынуждены изображать друзей и улыбаться друг другу без перерыва. Чонгук мало спал и сверлил взглядом телефон Хосока. Даже на беззвучном режиме, одно за другим выскакивали сообщения. Чонгук знал, от кого они были, потому что это знали все. Хосок не скрывал, да и незачем — всё это было обговорено и подтверждено тысячи раз. Омега клялся, что доведёт Юнги до нарколога и всё закончится. Альфа же дал слово, что не будет этому препятствовать, хоть временами ему самому казалось, что он не в себе от ревности и мягкого жужжания белого шума, который продолжал повторять, что что-то здесь нечисто. Последней каплей стали фотографии, на которых его омега сидел со своим бывшим на пустующей парковке и ел проклятые чизбургеры с самым довольным лицом на свете. Жёлтая пресса кричала: «Возвращение «сладкой парочки»? Эксклюзивные кадры: Agust D и Чон Хосок». Сначала Чонгук не поверил, но когда он увидел задумчивые и ошарашенные лица коллег и Намджуна, которого в принципе было трудно вывести на сильные эмоции, то окончательно удостоверился, что собственные глаза ему не врали. Хосок в тот день не брал трубку и на сообщения не отвечал, хотя это был Хосок, живущий в телефоне и сбегающий с их свиданий, чтобы поговорить с менеджерами и решить рабочие проблемы. Вечером они встретились в коридоре их квартиры и омега был в порядке, как будто не его поймали папарацци на свидании с бывшим. Удивительно! — Объясни, что это такое, — настойчиво попросил Чонгук, буквально сунув под нос открытую вкладку с облетевшей весь интернет фотографией, — сейчас же. И даже не пытайся оправдаться. Хосок застыл на пороге в своих двух свитерах и с ранками на ладонях. Юнги заклеил их пластырями со звёздочками, которые они нашли в бардачке его машины. — А что не так? — мягко ответил Чон, пытаясь игнорировать прямой приказ и стальные нотки в голосе возлюбленного. — Я не могу встретиться с другом? — Никакой он тебе не друг! И ты знаешь это! — вспылил альфа. — Прекрати, — Хосок отодвинул телефон от лица и попытался пройти вовнутрь квартиры, чтобы раздеться и умыться, но Чонгук преградил ему дорогу собственным телом. — Я не хочу об этом разговаривать. — Нет, мы поговорим об этом здесь и сейчас, потому что завтра нам с твоим обожаемым Августом давать совместное интервью и я не хочу чувствовать себя последним идиотом, зная, что ты трахаешься с ним у меня за спиной. — Следи за языком, — первоначальная напускная мягкость исчезла из голоса, с головой выдавая его напряжённость и страх. — Отвечай, — Чонгук вновь протиснул телефон в лицо омеге, — что вы делали вместе? — Он просто приехал, чтобы увидеть меня, окей? Мы пообедали и поговорили, а потом я попросил его отвести меня домой. К тебе. К своему парню. — Надо же, — альфа вскинул руки, выражая всё негодование и заставляя Хосока сжаться от внезапного испуга. — Ты вспомнил, что у тебя есть парень! Спасибо за оказанную честь! — Хватит, — тот лишь выставил ладони вперёд, будто предотвращая удар и одновременно защищаясь от него. — А что такое, заплачешь? Или побежишь искать утешения у кого-то другого? — Да пошёл ты! В глазах Хосока действительно блеснули непрошенные слёзы. Он грубо отпихнул Чонгука и прошёл вглубь коридора, громко хлопнув дверью напоследок. Сбрасывая на ходу вещи, Чон пытался унять сильную дрожь — его ударил сильный озноб от животного страха. Вся эта сцена с её претензиями, злыми репликами и витающей в воздухе взаимной обидой до боли напоминала прошлое, от которого омега сбежал так далеко, как мог. Сбежал от семьи, сбежал от Юнги, сбежал от цикла насилия, но оно всё равно поджидало его даже в счастье и стабильности, которое Хосок собирал по кусочкам, как собственное сердце. За каждую деталь этого карточного домика он заплатил кровью, слезами и потом. Он встал у зеркала в спальне — в одном лишь балетном трико, без привычных свитеров, костюмов, лощёного блеска самоуверенности и самодостаточности, — и из отражения на него смотрели безумные испуганные глаза, в которых Чон с трудом мог узнать себя. Это отражение хотелось ударить. Из зеркала на Хосока смотрела его мать и улыбалась. Они не разговаривали почти десять лет, а она всё ещё сидела в нём, как заноза. — Оставь меня в покое, — прошептал омега, пятясь назад и боясь сорваться на крик. — Я не сделал ничего плохого. Я ни в чём не виноват. Хосок схватился за телефон и, отвернувшись от самого себя, открыл инстаграм, чтобы удостовериться, что все уже в курсе, где он провёл сегодняшний день. «Как же мощно состарилось это фото», — под последней их фотографией с Чонгуком. «Посмотрите в эти глаза и скажите, что он не вернётся к своему бывшему-наркоману», — под собственным селфи. «Шлюха», «изменщик», «пустышка», «лицемерная фальшивка», «лол, вы реально верили, что он любит нашего Гуки?», «я был бы лучшей партией для нашего Чони», «вы не видите, что наш оппа делает для него всё, пока эта дешёвка прохлаждается с бывшим ёбырем-коротышкой» — и это были только те комментарии, которые попались Хосоку на глаза за первые несколько секунд в интернете. Он обессиленно сел на кровать, наткнувшись на неё в темноте, и крепче схватился за телефон. Чонгук вошёл в комнату с вещами омеги и замер, явно подбирая нужные слова. Как он выглядел — наверняка обиженно и смятенно от стычки в коридоре, — Хосок не знал и не хотел знать. Пальцы сами набрали номер Юнги, хотя остатки здравого смысла твердили, что Он последний человек, которому стоит звонить в трудных ситуациях. После нескольких коротких гудков Хосок заговорил не своим голосом: — Юнги, ты уже заходил в интернет? Нет? Так зайди и взгляни на всю грязь, которую ты развёл. Доволен? Теперь счастлив? — омега отчаянно засмеялся и больно вцепился потной от озноба ладонью в собственные волосы. — Мне всё равно как, но ты возьмёшь и остановишь всё это. Сейчас же! Прекрати! Мне плевать! Не говори ничего! Знаешь, если тебе поебать на себя и свою жизнь, то это не значит, что я такой же. Я не буду рисковать всем по твоей прихоти. Я не собираюсь проходить через весь этот кошмар опять. — Смеяться было больно. — Юнги, просто сделай что-нибудь. Пожалуйста. Я хочу проснуться завтра собой, а не объектом всеобщей ненависти и ваших чёртовых разборок с Чонгуком. Не изводи меня больше, я не переживу ещё один раз. Он знал, что Юнги глубоко безразличен собственный имидж, деньги, скандалы, репутация, творческий кризис, проблемы и наркотическая зависимость. Знал, что тому плевать на весь мир и на Хосока ему тоже с высокой колокольни начхать. Самому Хосоку было не всё равно. Он не хотел больше ничего терять по чужой воле. Выговорив всё на одном дыхании, Чон сбросил вызов, не уверенный, что его слышали и поняли правильно, и поднял взгляд на своего альфу, так и стоящего посреди тёмной комнаты со свитерами в руках. Выглядел он трагично и смешно одновременно. Никакой досады или обиды. — Прости, — сказал Чонгук наконец. — Я не должен был так себя вести. — И ты меня прости. Я поступил плохо и действительно виноват. — Хосок покачал головой, и та разболелась ещё сильнее. — Извини, что так резко отреагировал. Мне просто показалось, что ты меня ударишь. Молодой мужчина приблизился в два шага: — Я бы никогда… — он не договорил, приподняв лицо Хосока за подбородок аккуратным движением руки. — Разве были хоть какие-то намёки? Почему ты решил, что я могу так поступить? — Юнги бы меня ударил, — горькая улыбка совершенно не шла омеге, делая его старше и уродливее. — Раньше, когда у него срывало крышу от выпитого, он всегда пытался найти повод для драки. Ну знаешь, вытворял всякое. — Ты поэтому от него ушёл? — Нет, — он опустил взгляд, явно делая большое открытие и вытаскивая наружу что-то новое, тёмное и страшное. Возможно, никто никогда не спрашивал о настоящих причинах расставания. Скорее всего, Чон не задавал этот вопрос даже самому себе. — Я ушёл, потому что Юнги больше не любил меня. Если бы у него были хоть какие-то чувства ко мне, то я бы стерпел любые побои и скандалы, чтобы остаться и сохранить наши отношения. Но… у него на уме был лишь собственный успех и алкоголь. Чонгуку захотелось закричать от услышанных слов, но он лишь прошептал: — Я — не он. Я люблю тебя больше всего на свете, а он… прости, что я говорю это каждый раз, но тебе нужно признать, что ты позволяешь пользоваться собой. Я не могу видеть, как ты сжигаешь себя и придаёшь в жертву всё, что имеешь, ради человека, которому плевать на тебя и твои чувства. — Знаю, родной, — голос Хосока тоже осел до тихого шёпота. — Знаю. — Он никогда не любил тебя, как люблю тебя я. Просто пообещай мне, что будешь держаться от него подальше. Хосок кивнул, дрогнув от поцелуя, которым накрыл его Чонгук, и собственных сухих слёз, не догадываясь, что в это время Юнги уже опубликовал несколько историй и пост, в которых опровергал все слухи и требуя немедленного завершения травли. — Я, наверное, поеду к Чимину, — омега попытался встать с кровати, но в итоге был прижат чужим телом к мягкой поверхности. Одеяло морозило спину. — Не хочу ночевать здесь. — Опять? — иронично выгнул бровь Чонгук, и Хосока ударила вторая волна озноба. — Не многовато ли? Я тебя не отпускаю. Он всё знал. Конечно, он всё знал, потому что знали все и никто одновременно. — На этот раз я правда к Чимину, — Чон смахнул слёзы, приходя в себя после минутной слабости. Он взглянул на бледное в ночи лицо напротив. — Просто чтобы ты знал, в ту ночь у нас ничего не было. Юнги правда нужна была помощь, и я бы тебе не соврал, если бы… — Ты бы соврал, — Чонгук не изменился в лице, а Хосок подумал, что ради Него солгал бы столько, сколько потребуется. — Так сколько у вас было встреч, о которых я ещё не знаю? — Теперь ты знаешь обо всех, — сны не считались. — Прости, окей? Я правда пытаюсь действовать только во благо. Я бы никогда не сделал ничего неразумного. Я бы ни за что не поставил наши отношения под удар. — Ты уже ставишь. Просто даже у твоего абсолютного безумия должны быть пределы. Очнись, у тебя новая жизнь со мной. Хватит цепляться за человека, который чуть не довёл тебя до ручки. — Я знаю, но. — Поклянись, что больше не подойдёшь к нему. — Но… — Поклянись или, — Хосок не хотел знать, что последует за этим «или», поэтому решил, что проще сдаться, чем доказать свою правоту. — Клянусь.

*

«Она будит меня на рассвете и выставляет за дверь с одним рюкзаком. В рюкзаке — кнопочный телефон, зарядка, сменные пуанты со скомканной одеждой для тренировок, бутылка воды, сигареты, документы и свитер, который Август дал мне две недели назад, когда провожал меня до дома. Я барабаню в дверь. Я стучусь, пинаю её ногами, кричу: «Открой, пожалуйста». «Мама, давай поговорим». Она не открывает. Если бы открыла, то смотрела бы на меня с такой ненавистью, с какой не смотрела даже на отца, когда он был жив. Она лишь говорит железным, почти металлическим голосом заученный текст, который она произносила мне каждый день с момента знакомства с Августом: «Уходи. Пусть о тебе заботится твой оборванец, раз ты решил предать меня». На дворе первые дни лета. Вчера я окончил школу, сегодня — оказался на улице. Я говорю ей: «Мама». «Мамочка, пусти меня». «Ну пожалуйста». «Дай хотя бы собрать вещи» (она отвечает, что ничего моего здесь нет). «Я не сделал ничего плохого. Я ни в чём не виноват». «Мам?» Наконец дверь открывается. Она выглядит уставшей и озлобленной, ничего нового. Она тысячу раз выгоняла меня из дома и терроризировала с того момента, как Джи-ву ушла, а отец умер, но что-то подсказывает, что этот раз — последний. Мама швыряет мне в лицо смятую пачку презервативов, сухо цедит: «Вот на это ты променял родную мать. Разговаривай со своим недоноском теперь, но не ной и не приходи обратно, когда он выбросит тебя или окончательно сведёт с ума». И это последние слова, которые я от неё слышу. Идти некуда, кроме Августа. Будь здесь сестра или хоть какие-то друзья, кроме одноклассников, с которыми ничего, кроме школы не связывало, то было бы в разы легче. Но что есть, то есть. Я появляюсь на его пороге только вечером. День трачу на ходьбу по району, придумыванию приветственной речи, сидению в храме напротив горящих свечей и рассматриванию людей вокруг. «Привет», — говорю я, когда Юнги показывается на пороге. «Привет», — отвечает он. Он не ожидал, что я приду к нему без спроса. Сонный немного, такой умилительный и точно не готовый к переменам. «Теперь я буду жить с тобой, как ты всегда мечтал. Классно, да? Я думаю, что это прекрасная идея. Кстати, твой свитер тоже захватил, не забыл, но, кажется, мне придётся первое время поспать в нём, потому что других вещей у меня нет».