*
Хосок прячет лицо в одноразовую медицинскую маску, купленную в переходе, и утыкается носом в телефон с открытой бронью в отеле. Ждёт подтверждение э-мейлом и буравит взглядом статичные буквы. Он ощущает болезненное биение сердца в висках и всей правой части головы, но игнорирует назойливую пульсацию, пока та не перерастает в головокружение и мушки перед глазами. Места Хосоку в метро не достаётся, поэтому он лишь цепляется за поручень, боясь с желанием упасть на корточки от нехватки воздуха. Почему не взял такси? Почему опять сбегаешь? Почему так делаешь? — спрашивает чужой голос. Чон ловит его отражение в стекляшке закрывающихся дверей вагона, зная, кого там увидит. Хосок кивает самому себе и не хочет отвечать на вопросы, которые сам же задаёт. Нет никакого желания проводить одни и те же, лишённые всякой логики цепочки. Тёплый ветер бьёт по глазам входным потоком, когда омега выходит на своей станции и плывёт в толпе к нужному выходу, но почему-то теряется, автоматически считывая неверные указатели. Его выбрасывает на обочину противоположной стороны. Чёрт. Хосок тянется к карману, чтобы достать телефон, но не обнаруживает ни кармана, ни телефона. Он где-то потерял пальто — может, снял одежду в кафе, пока сидел там с Чимином и без особого аппетита пихал в себя лапшу, потому что знал, что если он не поест, то Пак не будет есть тоже; может, оставил в театре; может, то вовсе слетело в подземке или упало в переходе. А телефон… Чон хлопает себя по джинсам и лезет в спортивную сумку, но та пуста. Даже бутылки воды нет. Ключей — тоже. Светлые кеды скользят по тротуару, и Хосок наступает в лужу непонятного содержания, пачкая нежно-голубые штанины и промачивая белоснежные носки до уродливых разводов. В жилой комплекс, однако, омегу пропускают без расспросов и выдают запасную ключ-карту, пожелав хорошего дня. Голова гудит. Он заставляет себя улыбнуться даже под маской и вежливо что-то ответить, будто по венам у него течёт не кровь, а чистейшее воспитание. Лифт щёлкает дверями, выгоняя воздух из лёгких. Хосок пачкает подошвой длинный путь от порога до порога. Дом его встречает молчанием и тихим свежим воздухом из окна, которое Юнги забыл закрыть, уезжая на новую студию. Он так занят переездом и промо к новой пластинке, что приезжает домой только поспать и провести немного времени с Хосоком, который довольствуется каждой крошкой оказанного ему внимания. Тянется, как к свету, за поцелуями, короткими взглядами и разговорами о чём-то таком важном и неуловимом, что витает в воздухе, как светлые пылинки перед глазами. Чон, не разуваясь, проходит на кухню, чтобы включить ноутбук для проверки брони, выпить немного воды с наскоро найденным обезболивающим и отдышаться. Ёбаная моль. Юнги привёл его когда-то в эту квартиру: завёл за порог с завязанными шарфом глазами. Сказал: «Сюрприз!» — и они жили здесь с тех пор уже почти год. Хосок был рад сначала смене места жительства: до театра недалеко, район хороший, помещение просторное и по-своему уютное, — а потом всё разрушилось в этих стенах и продолжило разрушаться вне их. Чон не знает точно, что послужило всему причиной, но он уверен, что и его толика вины есть. Может, в прошлом он сделал что-то не так, из-за чего его альфа разозлился и изменился. Может, теперь, когда всё пришло в норму и Юнги, вроде как, снова обращал на него внимание в хорошем смысле этого слова и даже оказывал симпатию, Хосок может сделать что-то не так опять и запустить процесс по тем же рельсам. — Блядь, — произносит он, когда его тошнит прямо в раковину. Водой. Лапша подходит к горлу, когда омега заставляет себя прекратить. Стирает слюну рукавом толстовки — на нём была толстовка? — и идёт уже в комнату, чтобы собрать вещи на пару дней, за которые он должен отлежаться и прийти в норму. На работе он ходить не будет, попадаться кому-то на глаза — тем более. Нельзя, чтобы разгорелся скандал, когда у Юнги выходит альбом, а до спектакля остаются считанные недели. Хосок боится. Трясущимися руками бросает — у него нет привычки бросаться одеждой или неаккуратно с ней обращаться, но — бельё в спортивную сумку, даже не глядя, что собирается забрать с собой. В конце концов, что бы он ни взял, ничего его здесь нет. Чимин был прав, называя Хосока трусом. Он правда такой. Боится, что Юнги начнёт его допрашивать. Боится, что ничего не спросит и сделает собственные выводы. Боится, что даже не заметит, в каком омега состоянии. Боится, что узнает постфактум от кого-нибудь стороны. Боится, что Чимин всё расскажет. Он растирает сопли и слюни с рукава толстовки по лбу, пытаясь стереть выступивший пот. Скула всё ещё гудит. «Это твоя жизнь и твоя ответственность, с которой ты должен справиться самостоятельно». Всё верно же, правда? Именно так сказал альфа. «Я верю тебе, Хосок, но ты должен понимать, в каком положении находишься», — сказал другой. Чувство дома, как таковое, у омеги отсутствовало. Однажды Юнги пустил его к себе, но он никогда не давал гарантии, что не выставит его за дверь, если случится что-то непоправимое. А непоправимое уже случилось — Хосок знает, что Чимин попытается замять дело, но жизнью Пака управляют люди с гораздо большей властью и силой. Чон отсчитывает секунды до письма от адвокатов матери танцора. Омега садится на корточки, опустившись лицом в мягкое покрывало кровати, и заставляет себя не разрыдаться. Он не хочет быть причиной проблем. Не хочет, чтобы с ним произошло всё, что непременно произойдёт: судебный процесс — самое малое из них. На Юнги посыплются вопросы со всех сторон, его репутация и неприкосновенность будет под угрозой из-за папарацци и… и… а ведь Мину и так не сладко пришлось. Не по вине Хосока, но всё же. Паранойя сковывает каждое движение. Хосок, конечно, понимает, что накручивает себя. Что ему нужно выдохнуть и подумать нормально и трезво, но паника и стресс делают своё дело, сворачивая нервы в один большой клубок и выдавая кошмары разной степени кошмарности один за другим. Чон должен сбежать просто потому, что должен. Вот и всё объяснение. — Далеко собрался? — в молчаливой истерике, он не слышит чужой поступи. Юнги стоит за его спиной уже какое-то время. Судя по голосу, хмурится. — Мне сказали, что ты потерял ключ, а потом я поднялся, а дверь в квартиру открыта настежь, а ты… — Мне нужно идти, — говорит Хосок. Он не может дышать. — Меня ждут внизу. — Кто? — У меня нет времени на разговоры, — Чон поднимается на дрожащих ногах и едва не валится обратно. — Мне нужно идти. Увидимся через пару дней, я переночую… — У Чимина? — продолжает за него Юнги. — Да. — Я видел открытую бронь отеля, да и оплачивал ты всё моей картой, — вздыхает альфа и осекается: — Что с твоим лицом? Хосок непонимающе моргает, а после дотрагивается до распухшей щеки. Маски на месте нет. Наверное, омега снял её, пока его выворачивало наизнанку. — Упал. — Юнги ему, конечно, не верит. — Ты же подтвердил бронь? Я могу идти? Мне нужно уйти? — у Мина такой растерянный и злой взгляд одновременно, какой Чон никогда не видел. — Слушай… успокойся, ладно? Мне просто надо… — Кто сделал это с тобой? Ноги совсем не держат омегу. Он садится на заправленную кровать, подминая под себя сумку с вещами, но сил убрать их не достаёт. Всё, что может Хосок — это смотреть на грязные следы, которые он оставил на полу, пока ходил по квартире, забыв снять обувь, и бороться с отчаянными слезами. Именно поэтому он и не хотел попадаться на глаза Юнги. Он не знал, какой реакции ожидать от альфы, но понимал, что ни одна из них не придётся пострадавшему танцору по душе — будь то ласка или шумящая ярость. Юнги тем временем отмирает с места и скрывается в коридоре, чтобы вызвать врача на дом и принести миску с водой и аптечку. За те пару минут, что альфа отсутствует, Хосок не двигается с места — всё в том же истеричном состоянии, натянутый, как струна, что вот-вот лопнет. Мину не хочется знать, что могло произойти с омегой за те несколько часов, что они не виделись, но, с другой стороны, он готов убить, чтобы просто узнать. Он промывает раны на лице Чона, которые не могли возникнуть сами собой. Ведёт мокрым бинтом по носу, губам, подбородку, стирает со лба испарину и грязь — голова под прикосновениями дрожит, как китайский болванчик, а кожа горит. Юнги старается не думать ни о чём, потому что он нужен своему парню спокойным и вменяемым: если они вдвоём будут нервничать, то ничего хорошего из этого не получится. — Ты подтвердил бронь? — снова спрашивает, робко поджимая пальцы на руках, Хосок. — Ты никуда не пойдёшь в таком состоянии, — говорит Юнги, пока выжимает бинт, а после протирает лицо снова. — Сейчас придёт врач, он тебя осмотрит. — А потом можно будет… — Нельзя. — Почему? — Хосок, — перебивает его Мин раздражённо. — Не задавай глупых вопросов, окей? Мы ждём врача, потом ты помоешься и ляжешь спать, пока не придёшь в себя, — он вздыхает. — Сейчас мне надо позвонить и отменить интервью. Юнги на самом деле заскочил домой всего лишь на минуту, по чистой случайности. Сегодня у него был относительно свободный, но довольно важный день с загруженным вечером: предстояла заковыристая беседа с журналистами о новой пластинке, выход которой планировался на май. Конечно, он увидел, что Хосок пытался забронировать отель с его карты (а Хосок обычно пользовался только своим банковским аккаунтом, хоть у него был доступ к счетам альфы), но не предал этому большого значения, думая, что сердобольный Чон опять решал чьи-нибудь проблемы и предоставлял кому-то из коллег временное убежище. Он никак не ожидал увидеть своего любимого человека в таком катастрофичном состоянии: истерику без лишних слёз и слов было видно невооружённым глазом, а, когда тот развернулся к нему побитым лицом, в груди Юнги всё похолодело и заныло от беспокойства. Прежде чем приходит врач, Хосока тошнит несколько раз. Лапшой, водой, желчью и слезами. Не растворившаяся со временем таблетка обезболивающего выходит тоже, едва не застревая в горле. Парень лежит несколько минут, прислонившись к ободку унитаза виском в поисках спасительного холода, пока Юнги не поднимает его, чтобы умыть, сполоснуть рот водой и уложить в кровать, оставив рядом пластиковое ведро на случай повторного приступа рвоты. Чон даже не знает, тошнит ли его от физического недомогания или чувства стыда. — Не смотри, — говорит он, преодолевая шум в ушах, сидящему рядом альфе. — Уйди. Оставь меня одного. — Даже не проси, — бесцветно отвечает Мин, гладя его по скрюченной спине. Врач осматривает Хосока быстро и без лишних мучительных расспросов. Делает укол, что-то говорит, объясняя, Юнги, пока тот не просит доктора снять и задокументировать побои — Чон повинуется с молчаливой покорностью. Голова всё равно плавает, будто в формалине, а боль в затылке не даёт думать и хоть как-то осмысливать ситуацию. Засыпает он практически сразу. А просыпается, когда за окном уже стоит густая ночь, темноту которой не сдерживают даже плотные шторы, которые задёрнул Мин. Он, кстати, посапывает рядом, устроившись под боком на заправленном, но смятом одеяле прямо в одежде — его рука лежит на животе Хосока, приятно грея. Чон выбирается из-под неё, плохо скрывая даже от самого себя то сожаление, которое велит ему вернуться в постель немедленно и подниматься, пока ему не разрешат. Идёт на кухню, чтобы сесть за ноутбук и написать Чимину — от него ни одной весточки, хотя обычно омега любит написывать без особой причины и заваливать друга тонной голосовых сообщений обо всём и сразу, — что потерял телефон и, возможно, оставил где-то в театре пальто. Вместо этого он натыкается на сообщение от самого неожиданного человека. Чон Чонгук: КАК ТЫ ПОСМЕЛ ТРОНУТЬ ЧИМИНА СВОИМИ ГРЯЗНЫМИ ЛАПАМИ ТЕБЕ ЖИТЬ НАДОЕЛО? Я не посмотрю на то, что ты омега Пиздец какой-то Ты ему губу и нос разбил, понимаешь? Ты совсем неадекватный, что ли? А если я так тебе врежу, а? Хосок ничего не отвечает, смотря на светящийся экран со всплывшими уведомлениями. Он не знает, как реагировать правильно: стоит ли ему отвечать на угрозы или проигнорировать их? Что он должен чувствовать по этому поводу? Страх, ответную злость? Или должен прикрыться напускным равнодушием? Всё, что делает Хосок — скриншот, который он отправляет тут же Чимину. Вряд ли Пак в курсе реакции альфы, потому что при нём Чонгук играл роли примерного щеночка, носящего в зубах обувь для своего хозяина. Затем Чон с замирающим от тревоги сердцем проверяет почту. Он догадывается, что его там ждёт. Письмо от адвокатов Пак Сок Ёль, матери Чимина. Хосок встаёт со стула, прохаживается, едва не падая — у него немеют ноги и губы — до раковины, чтобы набрать себе воды, но стакан выскальзывает из рук омеги, разбиваясь, прямо в мойку. Вместе со стеклом с ресниц падает первая слезинка, которую он пытается поймать рукавом пижамной кофты. Юнги переодел его? Когда успел? Хосок заставляет себя проглотить оставшиеся слёзы, чтобы сесть и с ясной головой прочесть открытое письмо, прекрасно зная его содержание — угроза начать судебный процесс в ближайшие дни до выяснения обстоятельств. Чон моргает несколько раз — каких таких обстоятельств? Каких, чёрт возьми, обстоятельств, если это была обыкновенная драка, каких происходит тысячи, сотни тысяч каждую секунду по всему свету? Что не так с Чимином, если он позволяет всем подряд угрожать своему другу, за которого должен стоять горой и которого должен защищать, по своим же словам? Хосок падает головой в собственные раскрытые ладони и душит вой. Затылок болит и разрывается. Неожиданно экран темнеет, предупреждая омегу о входящем звонке. Кто на этот раз? Сам президент, который скажет Чону знать своё место? Но это всего лишь Тэхён, который, вообще-то, никогда не звонит первым. Особенно ночью. Омега нажимает на кнопку «принять вызов» и видит своё побитое отражение в видео-звонке. Ким, явно не ожидавший, что трубку возьмут, заметно бледнеет, увидев, в каком состоянии находится новый друг. Они молчат какое-то время. У Хосока нет сил искать наушники, поэтому он просто надеется, что его будет слышно и он сам сможет что-нибудь услышать. — Эм… — начинает наконец-то Тэхён. Связь отличная, даже голоса не искажает. Значит, картинка тоже точная, хоть и украшенная плохим светом. — Я… я случайно увидел фотографии Чимина в твиттере… и тот видел, ну, побитым… вернее, избитым… и… — Ким проводит взглядом по лицу Хосока. — Вы подверглись групповому избиению? Что случилось? Ты в порядке? Нужна ли тебе помощь? У моей мамы есть связи в больнице, я могу приехать и забрать тебя, если нужно, да и… — Нет-нет, — Чон качает головой, и та отзывается неприятной болью, заставляя поморщиться. — Мы просто подрались. — Подрались? — переспрашивает Ким. — Ты уверен? В смысле, ты и Чимин — подрались? — Да, — кивок. Как зубная боль. — Он сказал кое-что не то, и я решил, что самый действенный способ заставить его замолчать — это ударить. — Ты начал драку первым? — Да. — Но ты же самый неконф… — Видимо, не такой уж неконфликтный и мирный, — Хосок смотрит на подсвеченные в темноте клавиши. — Я сам от себя такого не ожидал, но он упомянул мою маму, и я будто с цепи сорвался. Я бы никогда не ударил ни друга, ни кого бы то ни было, но вот… — омега облизывает пересохшие губы. — Мы подрались. Я разбил ему лицо. — Да, я видел, — осторожно соглашается Тэхён. — Его поймали сегодня вечером папарацци в компании Пак Сок Ёль. Они выходили из больницы. — Побои снимали, наверное. Мне только что пришло письмо от их адвокатов, они угрожают подать в суд на днях за избиение, — усмехается Чон. — Вот такая история. Тэхён молчит две долгие секунды, а после спрашивает: — И что ты будешь делать? — Не знаю. Разберусь как-нибудь. — Не понимаю. — Я тоже, — Хосок жуёт беспокойство, как жвачку. Горбится и прилагает максимум усилий, что не свалиться лицом на клавиатуру. Проговорив эту скомканную историю вслух, Чон чувствует, как груз на его плечах только утяжелился, превратившись в неподъёмную ношу. Слёзы застывают в горле: — Чимин в последнее время сам не свой из-за своих голодовок. Он и раньше сидел на всяких диетах, которые срывали ему крышу, но сейчас всё стало хуже. Не уверен, в чём именно причина, но находиться рядом с ним стало совсем невыносимо. Я могу многое вытерпеть от людей, которые мне дороги, — омега сжимает сидение, на котором сидит, цепляясь за него, как за единственную причину быть в сознании. — Я готов оставаться с ними столько, сколько нужно, чтобы те одумались и пришли в себя. Готов прощать и закрывать на всё глаза, но… но у всех есть свои лимиты, верно? И я не железный тоже, моё терпение не бесконечное. Тэхён на той стороне экрана выглядит печально и подавленно, насколько это вообще возможно: — Что он мог сказать тебе такого, что ты сорвался? — Там про маму было. Это болезненная для меня тема, — вздыхает Хосок и стирает выступившие слёзы рукавом. — Почему? — Потому что некоторые люди не должны заводить детей и вообще становиться родителями, — Чон даже сейчас чувствует, как злость наполняет его слабое тело и выплёскивается, как из залитого до краёв сосуда, наружу. — Потому что не всем везёт, как тебе. — Я… — запинается Ким, не ожидавший такого ответа, — я понял тебя. — Если бы Юнги не вытащил меня из того ада, то она бы довела меня до убийства. И не знаю, кого бы я убил: её или себя. Она мучила меня одним своим существованием, отравляла мне жизнь. Я ненавидел её и себя ненавидел сильнее за то, что ненавидел, но ничего сделать не мог, пока она не вышвырнула меня из дома, как надоевшую игрушку, когда… я не знаю, почему она так поступила точно, но знаю, что отдельного человека она во мне никогда не видела. Конечно, Тэхён не ожидает и такой откровенности, поэтому просто молчит, глядя на собеседника с поддельным сочувствием — он в принципе догадывается, как должен реагировать на подобные рассказы, но не уверен на тысячу процентов, чтобы вникнуть в глубину собственных эмоций. Хосок, конечно, этого не знает. Он даже взгляда не поднимает, сверля глазами одну точку, в прострации. Каждое упоминание матери заставляет его заново переживать всё, через что он прошёл, живя с родительницей большую часть сознательной жизни. Даже спустя четыре года эта незаживающая рана болит и гноится. — Я… пойду, — резко произносит Тэхён, отключая звонок, и Хосок остаётся сидеть в одиночестве в светлой комнате. Чон моргает несколько раз и делает несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь вытащить себя за шкирку из удушающих воспоминаний. Прошлое в прошлом, даже если оно проклятье, всегда преследующее его по пятам и говорящее с ним чужим голосом. — Ты так и будешь стоять? — выдавливает из себя омега, оборачиваясь на порог, где стоит Юнги, сложивший руки на груди. Это он, конечно, включил свет, испугав Тэхёна, и нагло подслушивал чужой диалог какое-то время. Хосок оборачивает на него: — Много услышал? — Всё, — альфа звучит зло. — Я проснулся, когда услышал, как ты разбил стакан. — Тебе жалко? — усмехается Чон. — Ложись обратно в постель. Я налью тебе воды и сменю компресс, — Мин игнорирует чужой яд, которым брызжет омега каждый раз, когда кто-то задевает его за живое. — Потом мы поговорим. Когда Юнги возвращается в спальню, Хосок выбирает лучшее средство для избегания — притворяется спящим, завернувшись в одеяло, как в кокон. Однако альфа заставляет его выглянуть из безопасного пространства, чтобы наложить на голову мокрую ткань, которая каким-то чудом облегчает головную боль. Он приоткрывает один глаз, чтобы увидеть, как в полутьме, разгоняемой приятным и мягким светом ночника, тот играет желваками, видимо, переваривая услышанное и кипятясь, как чайник, от полученной информации. — Ты злишься на меня? — спрашивает Хосок, не дожидаясь, когда Юнги наберётся смелости и терпения, чтобы начать самому. — Злюсь, — Юнги прожигает в нём чёрную дыру своими невозможными тёмными глазами. От этого пальцы на ногах поджимаются. — Не злись. Мин в ответ только фыркает, а после достаёт телефон и долго кому-то что-то пишет. Чон наблюдает за его бледным красивым лицом и думает, не думая одновременно: его альфа так сильно изменился за короткий срок, превратившись из мальчика в мужчину, и даже черты его лица поменялись, взяв ту неумолимую взрослость, которая была чужда многим музыкантам. Всё это заставляло Хосока каждый день смотреть на него и спрашивать себя: «А изменился ли я вместе с ним? Если тот Юнги, которого я знал раньше, мёртв, то Хосок, которого знал он, должен быть мёртв тоже». Ответ, конечно, был, но он не был таким, чтобы понравиться человеку, задающему вопрос. — Я написал своей адвокатской команде, чтобы они ответили на иск от Паков, — произносит Мин, блокируя телефон и убирая его на прикроватную тумбочку. — Вряд ли дело зайдёт дальше банальных угроз. — Не знал, что у тебя есть команда адвокатов. Юнги переворачивает компресс на голове Хосока: — Команда телохранителей тоже. Я обычно не беру их собой, но на особо крупные мероприятия — да, — невесомо гладит по коротким светлым волосам. — Теперь приставлю парочку к тебе, чтобы ходили следом и сторожили, как бы тебя кто не ударил без причины. — Без причины? — Чон ловит чужую руку и спускает её вниз, прислоняя к здоровой щеке. — Это я начал драку, помнишь? — Да хоть групповое избиение. Мне плевать. — Ты не разочарован? Людям нравится, что я тот, кто не приносит проблем, — Хосок закрывает глаза и позволяет себе расслабиться, растворяясь в приятном прикосновении. Его успокаивает одно присутствие Юнги рядом. — Люди не переносят гулящих, развратных, жадных, неудобных, неуклюжих, уродливых, недостаточно привлекательных, вечно плачущих и скандалящих омег. — Откуда ты это знаешь? — Просто знаю, — отвечает он. — Я всем нравлюсь, потому что я хороший. Сейчас я сделал то, что не должен был делать, и вот что из этого вышло. — Мне не нравится то, что ты «хороший» или «тот, кто не приносит проблем». Мне нравишься ты. Весь, целиком, полностью, со всеми недостатками и достоинствами. — Даже когда я не удобный? — Джей, ты не мебель, чтобы быть удобным, а живой человек, — Юнги обнимает его второй рукой и ложится на кровать, устроившись вплотную к кокону из одеяла и самого Хосока, видя, как тот морщит аккуратный нос и дрожит одними ресницами. — Однажды мой дедушка сказал, что любовь делает нас глупыми. Я с этим не согласен, — взгляд падает на разбитую скулу. — Но ещё он сказал, что любовь способна на многое, если она достаточно сильна. И здесь я согласен на все сто. — Мин касается губами кончика носа, только расслабившегося омеги. — Джей, я зол на тебя потому, что мне приходится вытягивать из тебя информацию клешнями. Из-за того, что с тобой случилось несчастье и первым твоим инстинктом было сбежать. Из-за того, что ты всё рассказал постороннему человеку, а не мне. — Ты хочешь извинений? — догадывается Хосок. Поцелуй его успокаивает, а услышанные слова — наоборот — насторожиться. — Нет. Я знаю, что это моя вина. Доверие — сложная штука. Стоит один раз разбить, обратно потом не склеишь. — Это тоже сказал твой дедушка? Звучит очень по-стариковски, — улыбается довольный своей шуткой Чон. — Нет, это сказал я. Но есть похожая ирландская пословица: «Доверие, как бумага, однажды скомкав, оно больше не будет идеальным». — А, — и замолкает. Омега молчит какое-то время, и этого времени хватает, чтобы пересчитать все его реснички. Юнги думает, что, может быть, для Хосока такие моменты не значат столько же, сколько значат для него, но он готов примириться с этой мыслью, лишь бы продолжать лежать в обнимку с любимым человеком и вслушиваться в его дыхание. — А Ирландия — это рядом с Англией? — спрашивает Чон в ночной тишине. — Да, они граничат. — Я догадался, — делится своими мыслями. — Потому что такую умную, но странную фразу могли придумать только англичане. Юнги прыскает от смеха и целует Хосока ещё раз — нежно, невесомо. Но на сердце тяжело. Эта тяжесть сжирает его изнутри, кусками.*
Последующее несколько дней становятся для Хосока одним сплошным сном, из которого он выпадает только для того, чтобы Юнги его накормил, напоил, ополоснул в ванной и вернул обратно в постель. Там альфа читает ему что-то тихим голосом, усыпляя одним потоком умных и не очень слов, в которые никто из них не вслушивается, просто наслаждаясь звучанием и процессом. Иногда он поёт для омеги, и тогда Хосок заинтересованно клюёт носом, стараясь разобрать и вобрать в себя каждый мотив и каждую мелодию. — Знаешь, я напишу альбом с колыбельными, — обещает Юнги, перебирая мягкими движениями чужие светлые волосы, отливающие жёлтым без маски и бальзамов. — Специально для тебя. Ты так сладко спишь под мои напевы. Засыпая, Хосок произносит: — Да, нашим будущим детям и внукам тоже должно понравиться. — Для них я придумаю что-нибудь другое. Они не разговаривают больше о случившемся, хотя омега видит по сведённым вместе широким тёмным бровям и осторожному холодом пальцам, что поговорить им нужно, потому что у него на почте всё ещё висит письмо от адвокатов, а сам Чимин не выходит на связь ни с Хосоком, ни с Юнги, ни с Намджуном (хотя кого-кого, а Намджуна танцор никогда не игнорировал, питая особую слабость к Киму). Однако Мин не настаивает на беседе, пока на пятый день Чону окончательно не становится лучше. Он даже находит в себе силы, чтобы разобрать спортивную сумку с вещами и убедиться, что накидал туда, ничего не видя от истерики, только футболки альфы, опустошив его полочку в шкафу — Хосок полюбовно складывает всё обратно, разглаживая каждую образовавшуюся складочку на одежде. Тогда Юнги, заметно отдохнувший за все дни дома наконец говорит: — Я пригласил адвоката. Он приедет где-то через час. Ты должен рассказать ему всё, что произошло в тот день. Во всех подробностях. — Он приедет… сюда? — спрашивает Чон, вдруг становясь недовольным. — Да, я подумал, что тебе будет комфортнее дома, чем в конторе, — кивает Мин, но чужой взгляд напротив не становится теплее. — Ты против? — В следующий раз спроси меня, прежде чем тащить к нам в квартиру кого-то постороннего, — Хосок морщит нос. А после заставляет Юнги пылесосить и вытирать пыль, пока он сам сидит на диване и, уместив ноутбук на худых коленках, пишет Чимину о том, что было за эти несколько дней и что произойдёт в ближайшие несколько. Пак, конечно, сообщения не читает и даже в сеть не заходит — последнее обновление в день драки. Совсем не похоже на омегу, который буквально живёт в интернете. Он дёргается от звука звонка и бежит переодеваться, пока Юнги открывает дверь юристу. Разговор с адвокатом проходит… нормально, хоть и напряжённо. Альфа был действительно прав, когда говорил, что Хосоку будет комфортнее говорить на своей территории в окружении привычных и знакомых вещей и запахов. Он сухо, но с деталями пересказывает, что произошло на тренировке: как Чимин упал, как на перерыве они вошли в раздевалку, а потом у них состоялся диалог, в ходе которого Пак пытался задеть Чона за живое и упомянул его отношения с матерью и происхождение из бедной семьи, как они подрались и как перестали драться. — А что произошло после того, как вас разняли? Вы сразу поехали домой? — интересуется юрист, записывая показания в принесённый с собой блокнот. На столе лежит диктофон на случай, если профессионал что-то упустит или поймёт неправильно. — Кан Суа отвёл меня в свой кабинет для допроса, — Хосок пожимает плечами, чувствуя присутствие Юнги за спиной. — Но я плохо помню, что произошло там. Вроде, мы просто поговорили, и он отпустил меня домой. — А потом? — Потом я столкнулся в дверях с Чимином. Он пригласил меня поесть вместе рамен. Я согласился. — То есть вы помирились без лишних предисловий? — Наверное, — омега дёргает уголком губ слишком нервно, чтобы это не бросилось в глаза. — Я был… в шоке тогда, но я уверен, что с Чимином было всё в порядке. Мы сходили в кафе, а затем разошлись на позитивной ноте. Больше мне нечего рассказать. Конечно, Хосоку есть что рассказать, но он выбирает безопасность — и для себя, и для других, ограничившись лишь той информацией, которая никому не повредит. Хосок не готов открыться. Ему страшно. — То есть на этом всё? — То есть да, — соглашается. Профессиональный адвокат, конечно, его на сквозь видит, но не имеет права давить и заставлять кого-то говорить правду. Выйдя в коридор вместе с Юнги — омега подслушивает, затаив дыхание и весь превратившись в слух, — юрист советует альфе сообщить ему, если «мистер Чон» случайно скажет что-нибудь ещё, что может потенциально помочь, а также добавляет, что ничего критичного в деле нет. Всё, что грозит «мистеру Чону» в случае проигрыша — а дело они не проиграют — это штраф и поход к психологу. Хосок молчит, когда Юнги возвращается к нему на диван и они долго и задумчиво обнимаются. Молчит и чувствует, что не должен молчать. Он засыпает с поцелуем Юнги. Со вкусом этого поцелуя просыпается и считает каждую ресничку на веках альфы. Новые, старые. Насчитывает пять лет и успокаивается.*
Тэхён мнёт в руках атласную ленточку от маленькой коробки, которую он принёс с собой на встречу — торт-пирожное с шоколадной крошкой, небольшой презент для окончательной поправки. Второй такой омега съел, не выдержав ту молчаливую борьбу с самым привлекательным дессертом на свете — лёгкий крем таял во рту, как самое сладкое искушение и враг его белоснежной квадратной улыбки. Ленточка нежно-голубая у коробочки, как цвет у его берета и кромки неба за весенними облаками. Тэхён вычитал это сравнение в одном из текстов Agust D. В последнее время рэпер всё чаще выкладывал свои небольшие рассказы в блог, в котором раньше делился небольшими заметками — те не несли в себе никакой художественной ценности и в основном имели информативный характер, — однако новые записи были… другими. Будто их писал совершенно новый, совсем иной человек. Ким искренне наслаждался этими рассказами, даже если в них не было особого смысла. То ли дело заключалось в гиперфиксации, дающей эйфорию от каждого действия, то ли разыгравшееся весна и инфоповоды. — Вот ты где! — кто-то кладёт аккуратную ладошку ему на предплечье, привлекая внимание. Тэхён задумался о небе так глубоко, что полностью ушёл в себя и чуть не уронил торт. — Я тебя наискался! Привет! Хосок выглядит живым и бодрым. Совсем не похожим на того Хосока, которого журналист видел около двух недель назад на экране собственного ноутбука. Может, причина такого изменения заключалась в выздоровлении, а может — в том, что весь последний месяц, до драки, Чона, не считая выходов на работу, видели исключительно в компании его альфы, предрелиз альбома которого гремел на всю страну. И хоть пара скрывалась, как могла, от прессы, пресса всё равно их находила. На плече у него висит пустая спортивная сумка, идущая в разрез очаровательному свитеру с закрытым горлом и висящим на нём ожерельем. Тэхён моргает несколько раз, а после вручает коробку Хосоку со словами: — Я тебе… подарок. — Испёк? — улыбается омега. — Купил. — А я думал, что ты теперь кулинарный блогер. «Готовим вместе с малышом Тэ-тэ»! — Вместе с малышом Тэ-тэ можно только дом сжечь, — Ким поудобнее устраивает локоть на локте Чона, и они двигаются с места в сторону театра. Зачем Хосок позвал его с собой, Тэхён не до конца понимает, но он рад возможности увидеть друга и поддержать даже в такой мелочи. Рот и язык чешутся от любопытства и желания обо всём расспросить. — Как твоя скула? — Нормально, — отвечает танцор. Видимо, уже бывший. — Не в скуле была проблема. Я заработал сотрясение мозга. Лёгкое, но ощутимое, — он хихикает. — И как твой мозг? — Прекрасно. Теперь точно знаю, что он у меня есть. Будто заново родился, знаешь, — Хосок вдруг останавливается и поправляет берет на голове Тэхёна, заглядывая ему в глаза. — Надеюсь, твоё здоровье тоже в порядке, как и твои статьи. — Внутри всё холодеет и скручивает от одного этого взгляда. Отрешённого, совсем не похожего на обычный взгляд Чона. — Знаешь, в следующий раз просто спроси, прежде чем трепать всему интернету обо мне. Он знает. Знает. — Прости, Хосок. Уголок рта омеги дёргается, будто он снова собирается хихикнуть: — Забей, малыш Тэ-тэ. Мы все совершаем ошибки, окей? — они продолжают идти. — А у меня слишком много дел, чтобы обижаться на тебя и твой профессиональный долг. Хотя сто видео о моём парне — это, конечно, мощно. — Это для портфолио, — оправдывается Тэхён, краснея. — Я даже проект о нём делал в универе на прошлом курсе. — И как? — Защитился на «отлично», хотя профессора не в восторге от рэпа и всех хиппи-хоповских… ой, то есть хип-хоповских дел. — Терпеть не могу хип-хоп, — морщится Хосок, в один большой шаг перешагивая лужу на парковке. — Он чуть не отнял у меня Юнги. Все эти их мировые туры, альбомы, продакшены, наркота, вечеринки, премьеры, предпоказы — куча одного большого дерьма. Хуже этого, наверное, только балет или кино, — говорит он. — Я бы хотел жить где-нибудь у моря с апельсиновыми садами и никогда не иметь дела с искусством. — А тебе неплохо так ударили по голове, да? — усмехается Тэхён, отчего-то чувствуя себя смущённым и напуганным. — Наверное. Знаешь, я однажды решил перестать врать себе и окружающим и в итоге это привело к ещё более ужасной лжи. Самой большой за всю мою жизнь. — Ага, — кивает Ким. Друг открывает ему дверь в незнакомом угодническом жесте: что-то изменилось в его походке, мимике, всей манере себя подавать и держать. Не только во взгляде. Наконец то, что зрело в Хосоке так долго, с момента их первой встречи, налилось силами и соками, чтобы выплеснуться и прорваться наружу потоком из-под тонкой кожи. Обрасти сталью. Они входят в театр, как торжественные гости. Чон проводит его вглубь, к балетной школе, по длинному коридору — всё так же держа за руку и этим сцеплением подгоняя его, не давая отстать ни на шаг. У Тэхёна нет времени даже на то, чтобы оглянуться и обдумать ситуацию. Хосок проходит сквозь стайки щебечущих танцоров, не обращая на них никакого внимания. Тот человек, что ему нужен, сидит в своём кабинете и, конечно, ждёт его. Что-то или кто-то прячет — вполне возможно. В прошлом их взаимодействия закончились на чисто рабочей ноте. Может, тот Мерелин боялся подойти к тому Хосоку, который скрывался под надёжной завесой камер. Может, успел сменить свои интересы в сторону беззащитного Чимина, который был слишком уязвим и одновременно недоступен. Может, танцоры, сами того не заметив, обменялись ролями: Хосок в итоге достался жаждущему Чонгуку, а Чимин… Чон даже думать об этом не хотел, разрываясь от злости на самого себя и Кан Суа. В раздевалке пусто. Омега вертит в руках жемчужинку от ожерелья, подтянув свободную руку к груди, а после, вздохнув, бросает, не глядя, все свои вещи в раскрытую спортивную сумку. Сожжёт потом. Вещи Чимина трогать не решается, не зная, но догадываясь, что тот ещё не раз вернётся за ними, когда семья выпустит его из золотой клетки песочного пляжа. — А твой журнал достаточно влиятельный, чтобы уволить одного человека? — спрашивает Хосок, щёлкая металлической молнией. — Наверное, — пожимает плечами Тэхён, слабо понимая, что от него хотят. — Ладно, это был риторический вопрос, — танцор ещё раз заглядывает в слишком наивные глаза для журналиста. И когда умер этот малыш Тэ-тэ и превратился в безымянного парня с бейджем для каждой встречи на красной дорожке? Лучше бы этому малышу выжить. Однажды у этого репортёра без лица и имени хватило сил, чтобы по неволе и случайности стереть Хосока в порошок, одними публикациями и, чёрт возьми, фальшивыми расследованиями. Значит, хватит сил и на Кан Суа с его харрасментом. Хосок, блядь, знал, что это такое — теперь на собственной шкуре. Прекрасная техника, идеальная осанка, уверенная поступь и плотный купол из непробиваемой самооценки — ничего не выдаёт в нём той нервозности, что треплет душу. То, что Чон собирается сделать, вероятно, не лучший выход из ситуации, но ничего другого ему не остаётся. С улыбкой, как приклеенный стикер, он думает, что не позволит дать себя в обиду. Тот Хосок дал бы, но этот… этот другой. Его слишком часто обижали. Насилие порождает насилие. Иногда — других людей. — С тобой точно всё нормально? — беспокойно интересуется Тэхён. — Не знаю, но я дам тебе отличный инфоповод, — омега застывает на пару секунд у закрытой двери и отворяет её, не стучась: — Когда всё закончится, напиши хорошую статью. — Ладно, — кивает Ким.