Теория разбитых окон

      Всю свою жизнь Хосок считал себя второстепенным персонажем в чьей-то истории. Даже в собственной — стоя под светом софитов, он всегда был в массовке. Смеющийся парнишка в балетном классе, который нужен, чтобы наполнить комнату чьим-то смехом; заботливый и поддерживающий друг, наклеивающий пластыри на ранки; красивый, но пустой омега, чтобы было кому согреть постель и дать толчок к развитию; предающий и сбегающий сын — всё это то, кем был Чон Хосок.       Он прячет руки в кармане добытого пальто. Отобранного почти насильно у человека, который задумал ранить его. Кан Суа целует его ещё раз — на этот раз Хосок сопротивляется сильнее и жёстче, давая понять, что его нельзя трогать. К нему нельзя прикасаться без последствий.       Почти слышит, как что-то щёлкает в голове у Тэхёна, подсматривающего и шпионящего по своей любопытной журналисткой натуре.       Хосок хочет сказать: Ага, попался!       Рассмеяться, как пятилетка, хочет, но только кривит губы в улыбке. Та шепчет: "Жди приговора". Шепчет: "Я больше не дам себя в обиду". Шепчет: "Я знаю, что мне есть, куда вернуться и куда пойти, если ты меня тронешь".       Он хватает Тэхёна за руку, практически снимая его со шкафа, на который тот забрался, чтобы увидеть всё происходящее, как на сцене театра, в крохотное окно под самым потолком, и не обращает внимание на застывшего в коридоре Чонгука, мимо которого проходит без тяжкой вины. Их ничего не связывает. А Чимин… он займётся этим вопросом позже.       Тэхён ему говорит:       — Ты чего? Ты чего хохочешь? — краснеет всем лицом, но лица его Хосок не видит. — Ты понимаешь, что произошло?       — А ты?       Ким хватает его за плечи. Заставляет остановиться, прижимает к себе, будто и впрямь сочувствует. Они застывают у окна, где бьётся, но не прорывается весна: у Тэхёна берет съехал и ладошки с коленками все пыльные, а у Хосока взгляд горящий и почти безумный. Он смеётся и не может остановиться. Живот начинает резать от этого смеха.       Тэхён его держит крепко. Держит и не может поверить, что держит.       — Успокойся, прошу, — шепчет.       — Понимаешь, я трус, — хохочет в чужое лицо Хосок. — Я трус, и мне страшно.       — Понимаю, — кивает журналист. — Кому не бывает страшно? Ну же, приходи в себя, пожалуйста.       — Он заставил меня заниматься похоронами, — смеётся. Смеётся. — Заставил общаться с прессой, будто это я был виноват. Будто это я был в ту ночь на крыше. Я так сильно… — губы дрожат. — Ты был там, Тэхён. Скажи мне, что он тебе тогда сказал, перед смертью? Он спрашивал обо мне? Он меня вообще помнил тогда или уже забыл? Тэхён… я же сейчас мимо прошёл, а он ничего не понял. Представляешь? Взял и прошёл мимо.       — У тебя истерика, — Ким сильнее стискивает худые плечи Чона. — А я тебя совсем не понимаю.       — Я тоже. Я тоже не понимаю.       Как такое может быть?       Хосок утыкается носом куда-то в воротник пальто Тэхёна и дышит через раз. Тело его будто слишком маленькое для всех потрясений, что он пережил за те несколько дней, недель и лет. Мир его сузился до одной точки, а после рассыпался по частям, стал огромным, неподъёмным.       — Я в порядке, — шепчет омега наконец и обнимает Кима, что есть силы.       Руки журналиста на плечах расслабляются, но всё ещё держат. Притягивают к себе и прижимают крепко-крепко.       — Прости меня, правда, — говорит Тэхён не своим голосом. Тихим, на грани шёпота. Таким голос у него просто-напросто не бывает: тембр не позволяет и манера общения.       — Не в тебе дело, — Хосок трётся щекой о шерстяной воротник, заметно успокаиваясь. — Это были отвратительные пять лет.       — Я тебе верю, — длинные тёплые пальцы пробегаются по платиновым волосам. — Правда.       Они обнимаются и стоят в гудящей тишине балетного класса, пока бывший — уже точно — танцор окончательно не приходит в себя и не стряхивает тот истеричный налёт, которым успели обрасти его ресницы и сухие слёзы.       Ни одной не прольёт больше. Не дождётесь.       Он оглядывается по сторонам и замечает огромную чёрную тень Чонгука, что стоит, сложив рука на руку, и наблюдает за омегами, как за диковинными игрушками. У Хосока не остаётся сил, чтобы хмуриться и злиться. Он не рад видеть Чона, своего бывшего будущего мужа из какой-то из реальностей, к которой парень больше не принадлежит и не хочет принадлежать.       — Ну и чего ты стоишь? — спрашивает он как можно громче, всё ещё не выпуская Тэхёна из объятий. — Ждёшь, чтобы поколотить или как?       Чонгук ничего не отвечает. Подходит только, и звуки его тяжёлых шагов отдаются в голове Хосока барабанной трелью. К алтарю он шёл в том же ритме и застыл в той же позе тогда, разве что выглядел старше и гораздо приличнее, а не как ребёнок-переросток.       — Прости, — выдавливает из себя альфа, отыскивая глаза на чужом лице. Да, симпатичный танцор, как тонкая и звенящая мелодия. Разве что глаза совершенно пустые и бестолковые. — Я не подумал, когда отправлял тебе те СМС.       — Спасибо, конечно, — ухмыляется Хосок, пока из его объятий выпутывается Тэхён и прикрывает собой, будто пытаясь защитить. Это выглядит смешно. Очень хочется смеяться, — но мне твои извинения ни к чему. Я не хочу иметь с тобой дел. Ни сейчас, ни в будущем. На этом распрощаемся. Я поеду домой, к своему Юнги, и проживу отличную, счастливую жизнь.       — Ага, пока смерть не разлучит вас, — закатывает глаза Чонгук, и в нём легко читается тот засранец, который промыл Хосоку мозги настолько, что он действительно решил остаться с этим альфой даже после волны газлайтинга.       Да, Чон теперь знает, что такое газлайтинг. Гуглил после похорон, захлёбываясь сигаретами и отчаянием, когда его муж сказал: «В конце концов, может, в этом была твоя вина? Если бы ты не пытался так отчаянно его вытянуть, то он бы не окочурился до такого состояния». Потом: «Забудь, ладно? Я был в таком же шоке, как и ты». После: «Я же желаю для тебя только лучшего, потому что люблю… а Этот… а Этот уже умер и наконец оставил тебя в покое».       Почему-то все термины в жизнь Хосока приходят из нещадящей практики.       — Пойдём, — омега дёргает за руку Тэхёна, который застывает на месте и только глотает воздух.       Тоже нашёлся защитник! Пропахший вишнями, в нелепом розовом берете и нежном шерстяном пальто с брошью в виде «D» из сувенирной коллекции Августа (и как прошлый Чон всё это прокараулил и ничего не заметил? Неудивительно, что его водили за нос всю жизнь). Настоящий рыцарь из рукописных романов.       Рука в чужой руке болтается, как игрушечная. Наверное, Тэхён думает, что Хосок игрушечный, раз позволяет себе обойтись так с другом. Только он не игрушка, никогда больше ею не будет, как не будет украшением или трофеем.       С него хватит.       — Этот Чонгук странный, — говорит вдруг журналист. — Каждый раз удивляет.       — Я не хочу о нём говорить.       Оказавшись за пределами театра, Хосок ощущает себя, как под светом софитов. Ослепляющие, глупые лампочки — Чон так устал от их постоянного мерцания, что полностью ослеп.       Он чиркает зажигалкой, даёт сигаретному дыму наполнить лёгкие. Развернуть их до хрипоты и крика.       Май цветёт и бьёт по глазам.

*

      Хосок, конечно, врёт, когда говорит, что поедет к Юнги, но не врёт насчёт дома. Серый город, серый район, серая улица и серые ступеньки хрустят под подошвой светлых кед. Обувь здесь покрывается пылью, чёрно-белым фильтром сыплется кожа. Здесь влажно и сыро в любое время года.       Дом — странное слово. Хосок клялся себе, что никогда не вернётся, но возвращался каждый раз новым человеком на старые декорации. Актёр из Чона хороший, только роль у него совершенно паршивая.       Храм нависает горой.       Хосок ёжится у его подножья и сидит на грязном подлёте, вжав голову в плечи. Войти не решается и уйти прочь тоже.       — Забавные у тебя места для свиданий, — говорит ему Юнги. — Интересный выбор. И да, привет.       Сверкающий и совершенно невозможный, не вписывающийся в пейзаж. Он такой всегда. Будто не от мира сего. Он такой странный, знаете. Задумчивый, вдумчивый, думающий. Хосок смотрит на него и думает, а что именно — понять не может. Сам для себя запутанная и странная история.       — Привет, — кивает. — Я старался. Хорошо же, да? И вдали от любопытных глаз.       Юнги стоит перед ним, сунув руки в карманы ветровки. Нервничает? Чего-то ждёт? Что-то хочет сказать? Они просто стоят в тишине и смотрят друг на друга, как два незнакомца.       — Красивый свитер, — произносит наконец Мин.       — Спасибо. Сам выбирал.       — Утром сегодня? Когда сбежал? — усмехается он, и Чон бы рад опустить голову, опустить взгляд и хоть как-то спрятаться, но не может отвести глаз от улыбки альфы. Натянутой, конечно, совершенно не настоящей, но всё так же красящей мягкое лицо и оттеняющей глаза. Чёрные-чёрные, как рисинки. — Я же просил тебя не сбегать.       — Злишься?       — Злюсь.       — Ну и идиот, — Хосок складывает руки на груди, но тут же убирает их, чтобы опереться, откинувшись на пыльные ступеньки, и испачкать зажившие ладошки.       — Язва.       Юнги садится рядом с ним, касается своим бедром чужого бедра и заметно веселеет от того, что его омега в порядке. Он же чуть с ума не сошёл, когда проснулся и заметил, что его возлюбленный пропал. Не просто пропал, а исчез с сотрясением мозга. Даже куртку с собой не взял.       — Помнишь этот храм? — Чон мотает белёсой головой в сторону церквушки.       — Помню, ты собирался его сжечь дотла.       — Мы собирались, — поправляет с шутливой обидой.       — Нет, это ты предложил, а я поддакивал, — Мин смотрит на тёмные разводы на огромных панельных многоэтажках, а его рука находит чужую руку в неловком касании пальцев. — Но сначала должно пройти десять лет, — он делает заминку, подбирая правильные слова. — Хочешь, зайдём и поставим свечку? Ну знаешь, на здоровье.       Хосок хохочет, мотает головой в отрицательном жесте, а после морщит нос.       — «За здравие». Так говорят. «За здравие».       — Ну да, тебе ли не знать? — Юнги переводит взгляд на смеющиеся губы и разглядывает их. Долго. Не смея отвести глаз. — Вышло за упокой, верно? Плакал на моих похоронах?       — Я их организовывал, — омега пихает его в плечо. — Умер на первую годовщину моей свадьбы, как настоящий засранец.       — Не мог не сделать подарок по такому радостному поводу.       — Ну спасибо. Только натворил дел, которые мне пришлось расхлёбывать. Намджун был в свадебном путешествии! — Хосок продолжает его пихать. — Джин чуть с ума не сошёл, он поседел за ночь! — ещё один толчок. — Тэхён, журналист, который с тобой был, заболел пневмонией и в сознание не приходил дня три. Он же тебя откачать пытался! Мама твоя прилюдную истерику устроила во время процессии. Требовала гроб открыть, — и ещё один. — Даже Чимин сказал что-то вроде «А зачем тогда в рехабе год лежал? Только мозги тебе пудрил».       — Это было по постановлению суда, а не из-за тебя, — поправляет Юнги, но всё равно позволяет Хосоку выместить злость и негодование. Ему не больно. Никогда не больно, если это Хосок.       — Мог бы притвориться, что пытаешься. Ты вернулся из клиники прямиком на свадьбу. Весь такой живой, почти здоровый. Я был так счастлив тебя видеть, пока ты не наговорил всякой чуши, что сорваться собираешься. А я… а я в тебя верил так! — толкает его омега, но промахивается в итоге, падая в объятья, из которых не хочется выпутываться. Одни воспоминания наложились на другие, превратив голову в кашу из событий, которые никогда не происходили и которые происходили одновременно. — Это… это всё странно, Август. Я запутался и устал.       — Хочешь об этом поговорить?       — Да? Наверное, да. Не думаю, что разговор будет лёгким и приятным.       — Мне было совестно перед прошлым тобой, который не знал, что я за человек.       — Ты за месяц дал ему столько, что даже мне, лишь урвавшему клочки того внимания и воспоминаний, достаточно, — Хосок ведёт носом по ветровке Юнги, закутываясь в его запах, как в самый тёплый кокон, который защитит его и от сырости, и от серости. — Я почти пять лет слушал, что ты меня не любишь и никогда не любил. В какой-то момент даже поверил всем этим бредням. Убедил себя, что ты сам выбрал такой путь, а не скатился, как по наклонной, и что ты действительно просто бесчувственная холодная глыба, о которую я могу только резаться и обжигаться.       — Хороший оксюморон.       — Заткнись. Я не закончил.       И Юнги затыкается, пока Хосок продолжает:       — Я зол на тебя. Чертовски зол. Потому что ты, чёрт возьми, умер от долбанной передозировки, переместился во времени и только тогда до тебя наконец-то дошло, что пришло время меняться. Это обидно, — он тяжело вздыхает, и это дыхание остаётся призраком на куртке.       — Понимаю.       — Не перебивай.       — Не перебиваю.       — О боже, — Хосок отрывается от его плеча и, обхватив лицо цепкими пыльными пальцами, целует.       Целует так просто и так нежно. На ступеньках церкви, в которую они не ходят, возле кладбища. Посреди района, где они встретились однажды. Раз и навсегда.       Омега отстраняется от него, чтобы взглянуть в любимые чёрные глаза, но альфа не даёт ему отдалиться и утягивает его в новый поцелуй. Губы у них родные, знакомые, по-настоящему тёплые. Юнги накрывает ладони Хосока своими ладонями и чувствует, как те дрожат волнительной дрожью.       — Я люблю тебя, — шепчет Чон, но ветер подхватывает его слова и разносит по крышам. — Я всегда тебя любил. Когда-то больше, когда-то меньше, но неизменно — любил, люблю и буду любить.       — А Чонгук?       — А наркота?       — Ладно-ладно, — Мин ухмыляется, наблюдая за губами в нескольких сантиметрах от его губ. — Хороший аргумент. Один-один.       — Юнги, — Хосок крепче сжимает его лицо, — не смей так делать снова. Не смей меня предавать. Я этого не переживу.       — Даёшь мне второй шанс всё-таки?       — Всего себя отдаю.       Им многое предстоит преодолеть вместе. Придётся измениться, вырасти вдвоём. Хосоку нужно найти себя и своё место под солнцем, отбросив страхи и сомнения, ведь он больше не маленький мальчик по ту сторону закрытой двери, в которую нет смысла стучать — по ту сторону никого нет. Юнги предстоит найти в себе больше сил, чем ему когда-либо требовалось, что не наступить на те же грабли — он музыкой дышал и дышит, но воздух тот ядовит для неподготовленных лёгких.       Они… они справятся. А если нет, то начнут заново. Будут пытаться, пока не получится.       — Ах да, — альфа роется в кармане ветровки и достаёт наружу небольшой плеер, обмотанный белыми наушниками. — Я записал для тебя кое-что.       — Что там? — омега принимает подарок и вертит его в руках.       — Там… там песни, которые я тебе сочинил, сидя в рехабе. Запись, конечно, длилась долго и я чертовски опоздал, но... но да. Это для тебя.       — Ого! Ты писал мне. Это мило, — нежная улыбка появляется на лице сама собой, а глаза, самые прекрасные на свете, загораются любопытным огоньком. — Как называется этот сборник?       — Думаю, ты знаешь.       — Нет, не знаю.       — Ты знаешь.       Хосок молчит какое-то время, пытаясь угадать, а после пододвигается на миллиметр ближе с каждым словом:       — Какая-нибудь «Теория разбитых окон» или прочий заумный слог? Петля времени? Эффект бабочки? Бесконечное одиночество с именем и лицом? Я-торчал-а-теперь-проснулся-в-прошлом-и-пытаюсь-всё-исправить?       Проводит кончиками пальцев от центра ладони до локтя, залезая под свитер в самое сердце.       — Глупости говоришь, — Юнги улыбается ему в ответ. — Этот альбом называется «Любовь». И он о тебе, Хосок. Он о тебе.