Inception

Even though we are tiny in this big world We are going to hold on to each other and overcome it On this endless voyage We'll go as we are Horizon | Ateez

— Как давно тебе снятся кошмары? Хонджун делает затяжку и выдыхает горький дым носом. Его голова тяжёлая из-за новой бессонной ночи, а глаза слезятся, горло всё ещё ощущается сухой наждачкой, хотя он уже успел залить в себя тёплый кофе. Он не хочет говорить, тем более с Уёном, сверлящим его внимательным взглядом, но они сидят только вдвоём на веранде кафе под знаком «Курить запрещено». Хонджун проверяет время на телефоне и морщит нос. Они торчат здесь уже больше часа. — Чего он там застрял?.. — ворчит он вместо ответа на вопрос и тушит дотлевшую до фильтра сигарету о подошву. — За это время можно было уже слона разделать на кусочки, съесть и переварить… — Манги всегда ест медленно, — Уён пожимает спокойно плечами. Хонджун не видит жест, скорее угадывает, и чувствует, что начинает злиться. Автобусы уже два часа как ходят, и они могли бы давно быть на полпути в чёртов Пхохан, но Минги никак не осилит свой американский завтрак. — Так как давно тебе снятся кошмары? В свете ясного утра двор мотеля выглядит очень прилично: вокруг чисто, опрятно. Двухэтажное небольшое строение увито декоративным виноградом с только-только завязывающимися гроздьями, а вдоль щербатых по краям бетонных дорожек высажены молодые, ещё не цветущие бархатцы. Мотель, как и говорил Чонхо прошлым вечером, очевидно старенький, но видно, что о здании с любовью заботятся. В их номере были не новое, но чистое постельное белье и хорошо вымытая ванная комната, а хозяйка — пожилая женщина за шестьдесят — принесла Хонджуну зарядник для телефона, стоило только посетовать у стойки регистрации на то, что батарея почти села. — Джуни-хён? Хонджун кривится и толкает своим коленом колено Уёна. — Не зови меня так. — Хёном? — прищуривается по-лисьи Уён и толкает его коленом в ответ. — Просто Хонджуни? — Ну нет, не смей… — Как давно? Ну? Говори! Я не отстану! У дорожки расправляет крылья потревоженная слишком громким голосом сорока. Её перья отливают темно-синим, и Хонджун вдруг вспоминает, что планировал обновить цвет волос на следующей неделе. — Я знаю, что Манги тоже снятся кошмары, — говорит Уён, вытягивая ноги. — Но он никогда не признаётся. Он, на самом деле, очень замкнутый. Болтливый, но скрытный, понимаешь? Хонджун понимает. Он встречал таких людей, которые выстраивают вокруг себя стену из кирпичей пустых слов, не давая шанса дотронуться до себя настоящего. Они обычно оказываются очень ранимыми, и слова — их единственный щит. — Мне снятся разные кошмары, — произносит Хонджун, глядя не мигая на сороку, важно вышагивающую по двору. — И они никак не связаны друг с другом. Со мной случилось много дерьма… — он зевает, прикрыв рот ладонью. Потом долго молчит, поддавшись меланхолии сонного утра, но в конце концов озвучивает то, о чём думал уже очень давно. — Я где-то читал, что некоторые люди рождаются с несчастьем в крови. Кажется, это мой случай. — Тогда все мы — ты, Манги, я — родились с несчастьем в крови, — отзывается Уён. Он смотрит прямо на Хонджуна, от его взгляда некомфортно, он словно просвечивает насквозь. — Наверняка и у Чонхо есть какая-то своя тёмная история. Уверен, это происходит из-за того, что мы не дома. Из-за этого у нас в этом мире всё неправильно. Перед глазами снова встаёт картинка с разбитыми песочными часами из сна, и сердце сжимается от страха, что кто-то, чьего лица и имени Хонджун не помнит, не смог вернуться домой, остался где-то там, в сером городе, совсем один. Беспомощный и покинутый всеми. Покинутый им, Хонджуном, хотя он обещал ему — всем им, кого не знает, всегда быть рядом. Он и теперь, проснувшись, ощущает острую боль потери где-то за рёбрами. — Знаешь это чувство, когда не понимаешь: спишь или проснулся? — Ага, — говорит Уён, широко улыбнувшись. — Это мескалин. Хонджун поворачивается к Уёну и недоверчиво уточняет: — Ты что, цитируешь «Матрицу»? — Ты смотрел «Матрицу»?! — с детским восторгом выпаливает Уён. Его глаза становятся огромными, а улыбка — ещё шире. — Нет, ты серьёзно? — Это же классика, — Хонджун, смутившись чего-то, переводит взгляд на свои руки. — Конечно, смотрел. Все смотрели… — А вот и не все! Манги, например, не видел. — И не собираюсь смотреть эту непонятную хрень. Закончивший наконец свой завтрак Минги прикрывает за собой дверь кафе и, принюхавшись, бурчит сварливо: — Вообще-то, здесь запрещено курить, — он показывает пальцем на висящий над головой Хонджуна знак, — тут даже написано, хён. — А я анархист, — выдыхает Хонджун со смешком, поднимаясь на ноги. Ступни жутко болят после вчерашнего марш-броска, а натёртые мизинцы жжёт под полосками пластыря. — Плевал я на все эти запреты. — Анархия — мать порядка, — супится Минги и закидывает на плечо свой рюкзак. — А от тебя сплошной беспорядок. — Эй, Манги, — Уён, не слезая с лавки, метко пинает Минги под коленку, — полегче. Капитан тебе всё-таки хён. Минги выругивается и хватается за место ушиба. — Я тебе, между прочим, тоже хён! — хрипит он, прыгая на одной ноге. — Идёмте уже. Чонхо нас минут десять как ждёт на остановке. Минги говорит таким обвиняющим тоном, будто это они сто лет ковырялись в своём завтраке, а не он, и Хонджун, искрясь от праведного возмущения, поднимает руку, чтобы отвесить этому балбесу хорошую затрещину, но в последний момент, подчинившись незнакомому внутреннему порыву, просто нежно лохматит ему жёсткие волосы на затылке. Минги цепенеет, и к Хонджуну оборачивается уже его побледневшая и испуганная версия. На его плечах и загорелой шее можно заметить колючие мурашки, и Хонджун отдёргивает руку. Он тоже не любит, когда его трогают без спросу. — Это было так странно, — мямлит Минги и нервно приглаживает ладонью торчащие во все стороны волосы. — Никто никогда не делал так для меня, но… — Но ты помнишь этот жест, да? — встревает Уён и тут же виснет у него на плечах. Его ступни едва достают до земли. — У тебя только что было дежавю? Хонджун не слушает их, он концентрируется на покалывании в пальцах, на ощущении чужих жёстких волос, к которым прикоснулся сегодня впервые. Глупо думать, что он трогал их раньше, но чувство узнавания такое сильное, что сложно доказать даже самому себе, что это обычное совпадение. — Брось, — произносит он тихо, но и Минги и Уён тут же умолкают, слушая его голос как завороженные, — наверняка тебя так трепал какой-нибудь другой хён, а ты просто забыл. А тело теперь вспомнило… — Да не было никогда никакого хёна, — хмурится Минги и спихивает Уёна со своей спины. — У меня вообще никого никогда не было кроме вот его, — он тычет пальцем в Уёна и отчего-то мрачнеет ещё больше. — Ладно, погнали. Они молча шагают к остановке, находящейся в двух кварталах от мотеля. Уён прячет свой обгоревший нос под козырьком надвинутой на самые глаза кепки, а руки — глубоко в карманах джинс; Минги бредёт чуть позади, заткнув уши наушниками, из которых орёт дебютный альбом Sum 41. Хонджун машинально подпевает одной из песен себе под нос, а пальцами набирает сообщение сменщику в кофейне, чтобы вышел вместо него сегодня. Хонджун одёргивает край измятой чёрной футболки, которую для него утром вытащил из своего рюкзака Уён, и убирает слишком горячий телефон в рюкзак. Солнце уже жарит, пусть ещё только утро, и кажется, что воздух можно потрогать руками, но здесь, на окраине Йончхона, всё равно не так удушливо, как в каменно-стеклянном Сеуле в этот же час. А ещё здесь безлюдно, кроме них троих на дороге нет ни души, даже машины не проезжают мимо. От этого странно тревожно, и никак не отпускает ощущение, будто всё вокруг ненастоящее: и пустые сельские улицы, и идущий рядом Минги, слушающий музыку, выпущенную примерно в год его рождения. Никто сейчас не слушает что-то настолько древнее. Никто кроме, пожалуй, Ёнхвана да самого Хонджуна, находящего в музыке прошлого века что-то родное и понятное, искреннее. Его с самого детства восхищали революционные идеи и плюрализм стилей в музыке тех лет, нравились свобода в выборе слов, отсутствие фильтров. Смелость. Сейчас такое почти не пишут. Боятся всего. — Люди уезжают отсюда. Хонджун, сощурившись от солнца, поворачивается к Уёну. Тот с тоской оглядывает заброшенные сады, покосившиеся теплицы и горы мусора, притаившиеся под цветущими зарослями чертополоха. Он, кажется, искренне жалеет каждый кусок заброшенной, иссушенной летним зноем земли. — Могу их понять. То ещё захолустье. Здесь совсем нечего делать. — Ты просто не умеешь развлекаться, хён, — Уён смеётся, но натянуто, неестественно. Он принуждённо потягивается, зевает, а потом резко начинает размахивать руками. — Эй, Чонхо! Приветик! Он припускается бегом, всё так же весело сигнализируя спокойно сидящему на лавке остановки Чонхо о своём приближении. Чонхо в вытертых на коленях джинсах и светлой футболке, на голове — бесформенная чёрная панама, рядом на скамейке лежит пухлый спортивный рюкзак, с которым обычно ходят на тренировки. — Чего так долго? — тянет Чонхо, пружинисто поднимаясь с лавки. Он переминается с ноги на ногу, ловко уворачивается от объятий Уёна, жмёт Минги руку, потом вежливо кивает Хонджуну. — Следующий автобус теперь только через полчаса. — Манги долго завтракал, — сдаёт виновного сразу же Уён и раз-другой тычет пальцем в чужой рюкзак. — А ты, смотрю, подготовился. Молодец. — Всё своё ношу с собою. Хонджун не сразу понимает, что Чонхо имеет в виду. Плавящийся под солнцем он соображает медленно и лениво, очень нехотя. — Ты едешь с нами до вокзала? — Я еду с вами в Пхохан. Минги-хён сказал, что вы там никогда не были. Хочу показать вам пару мест. — А как же твоя бабушка? — глупо спрашивает Хонджун. Чонхо расслабленно пожимает плечами, расправляет складку на футболке, брезгливо скидывает какого-то прилипшего жука. — Это всего лишь Пхохан, а не параллельная вселенная. Дорога занимает полтора часа, к вечеру уже буду дома. Уён радостно визжит. Его торчащие из-под кепки волосы местами выгорели за день на солнце, посветлели, отвлечённо отмечает Хонджун, доставая пачку сигарет, а кожа, наоборот, ещё сильнее потемнела — на шее от бусиков остался светлый след, которого не было ещё вчера. Он всегда быстро загорает, солнце его любит, почти не жжёт. Делает ярче. Уёну идёт солнце, как идут простые футболки и изношенные джинсы, миллион плетёных фенечек на широком запястье. Клыкастая улыбка, морщинки у глаз. Кокетливая веснушка на пухлой губе, которой так приятно касаться… — Хён, заснул? — Чонхо машет у него перед лицом ладонью. — Автобус уже приехал. Зелёный старенький автобус фырчит, недовольный простоем, а Хонджун словно во второй раз за утро просыпается. Странно. Он чувствует себя так, будто провалился в своё-чужое тело, увидел своими-чужими глазами другого Уёна, того, с которым провёл уже много лет, много десятилетий, с которым они всегда юные и пытливые. Жадные. Очень смелые. Вместе? — Просто задумался, — Хонджун проводит ладонями по горячему лицу, стирая с него пелену чудно́го видения. Он не верит, что прошло уже тридцать минут, но часы на телефоне вряд ли будут ему врать. Дотлевшая до фильтра сигарета успела остыть, и Хонджун не может вспомнить, сделал ли он хоть одну затяжку. В автобусе очень душно, пахнет сухой травой, и неожиданно много свободных мест. Этот рейс не самый популярный, поясняет тихонько Чонхо, когда они устраиваются вчетвером в одном ряду. В город все уехали ещё в шесть утра, в тесные офисы и магазинчики. В пригороде для молодёжи нет приличной работы даже просто на лето, а на местные фермы никто не идёт. Никто теперь не хочет пачкать руки землёй, вот и ездят в самый центр каждый день. — Не все же такие. Мне, например, нравится работать с чем-то реальным, — не соглашается с ним Уён. Он сидит от Чонхо через проход, и, чтобы не приходилось кричать, он тянется к нему через подлокотник своего кресла. — На земле, на кухне. Люблю, когда есть результат, который можно потрогать. Хонджун машинально косится на Уёновы руки. Мозолистые, с чернотой под неопрятными ногтями, с белыми полосами неосторожных порезов и неровными островками ожогов. Уже опытные в его двадцать, может быть гораздо опытнее, чем его собственные, привыкшие к магазинной кассе и кофейному аппарату. — Где же ты работаешь, хён? — любопытствует Чонхо, подперев подбородок кулаком. Его лицо немного мнётся и оттого выглядит моложе. Как раз на девятнадцать. — На рисовых полях под Кояном? — И там тоже, когда рук не хватает. Да, Манги? Минги не реагирует. Он сидит, блаженно прикрыв глаза, в его ушах снова наушники, ладонь ритмично отстукивает по беспокойному колену какую-то мелодию. Хонджун почти уверен, что знает песню, хотя даже не слышит её за гулом работающего двигателя автобуса. Так и не получивший ответ Уён озорно бросает в него комком какой-то фольги, и Минги от неожиданности пугается так сильно, что бьётся острым локтем о выступ оконной рамы, а потом и роняет свой и так раздолбанный телефон куда-то под кресла. Штекер наушников вылетает из гнезда, и на весь салон автобуса Фред Дёрст орёт, что Limp Bizkit здесь. — Какого хрена?! — хрипит Минги сразу же, как только поднимает телефон с пола и отключает подрагивающими пальцами музыку. — Отвали от меня! Уён сдавленно хихикает, он искренне старается не шуметь, его лицо краснеет от натуги, но похожий на икоту смех, минуя накрытый рукой рот, выплёскивается прямо из его груди наружу. Хонджун чувствует всем телом, как Уён вибрирует с ног до спрятанной под кепкой макушки, и пытается отодвинуться от него, но дальше уже некуда, только если через прохладный бок автобуса наружу. — Отвали от меня, понял?! — Минги зло шипит ещё раз, пытается через вжавшегося в спинку своего сидения Чонхо дотянуться до смеющегося Уёна, но тут автобус резко тормозит, и, потеряв равновесие, он виском влетает ошеломлённому таким развитием событий Чонхо в нос. Раздаётся влажный хруст и строенный вопль. Наверное, на них оборачивается весь автобус, но Хонджун не обращает внимания. Он видит только, как у Чонхо начинает капать кровь по губам, как Минги резко бледнеет — точки родинок на его лице становятся гораздо ярче. Уён на фоне безобразно ругается, он вроде старается вылезти из своего кресла, но только путается ногами в лямках валяющегося внизу рюкзака. — Сядь, — Хонджун резко дёргает его за край футболки, а сам неуклюже перелезает через его колени. — Перекись в твоей аптечке есть? Пакет со льдом? — Только антисептик, бинт, мазь от ожогов, цветные пластыри… — сипло перечисляет Уён. У него огромные испуганные глаза и губы такие белые, будто он вот-вот рухнет в обморок. — Не смотри, если боишься крови, — Хонджун легко толкает Уёна в щёку, заставляя его отвернуться, и только потом тихо просит трагично шмыгающего Чонхо убрать ладони от лица. Крови на самом деле не так уж и много; нахмурившись, Хонджун ощупывает чужое лицо бесцеремонно и грубо, игнорируя жалостливое ойканье. — Тебе повезло, кости целы, — говорит он спокойно спустя паузу, обтирая вспотевшие руки о штаны. — Но лёд не помешает. Схожу к водителю, у него должна быть дорожная аптечка. — Давай я, — предлагает Уён из-за спины и сразу же, не дожидаясь согласия, бросается вперёд по проходу в сторону кабины водителя. Он возвращается минуты через три с уже раздавленным пакетом льда и маленькой упаковкой ватных дисков, которые Чонхо, кривясь, ловко запихивает себе в ноздри под аккомпанемент бесконечных извинений Минги. Скорее всего уже к вечеру на его переносице расцветёт шикарный синяк, но это всё равно во сто раз лучше перелома. — Всё в порядке, хён, — гундосит Чонхо вполне себе весело, прижимая холодный компресс к носу. На его коленях аккуратно сложены перепачканные кровью бумажные платочки и чистые ватные диски. — Я часто получаю мячом по лицу на матчах. Почти не болит. Хонджун кивает ему и пропускает тревожно притихшего Уёна к окну, на своё место. Он сворачивается там в чёрный клубок, подтянув колени к самому подбородку и надвинув кепку ниже на глаза. Зачем-то вцепляется пальцами в истёртые штанины. Он сидит так до самого центрального вокзала: не двигается, не болтает, не отвечает Минги, предложившему ему вафли. Неестественно молчаливый и непонятно чем пристыженный. В магазинчике на Йончхонском междугороднем вокзале Чонхо покупает несколько черных масок, чтобы прикрыть трагедию: его нос к тому моменту уже заметно опухает, и каждый второй пассажир на него пялится. Минги, всё ещё выглядящий виноватым, расплачивается за всех в паршивой на вид кофейне, Хонджун справляется со своей брезгливостью и проводит в общественном туалете пять необходимых минут, а потом долго курит на улице, рассчитывая забить один запах другим. Из окна курилки хорошо видно Уёна. Окружённый кучей их вещей он увлечённо читает буклет горной обсерватории с самым большим в Корее телескопом. Наверное, будь у Хонджуна время, обязательно бы туда сходил. Но времени нет, уже полдень, солнце в зените и жжёт непокрытую голову, а табло с расписанием таинственно умалчивает о ближайших рейсах до Сеула. — Следующий автобус только в три часа, — “радует” Хонджуна один из работников вокзала, когда он перехватывает его у двери «Только для сотрудников». — Отсюда отходит всего пять Сеульских рейсов в день, а на одиннадцатичасовой вы уже опоздали. — Зачем тебе автобус до Сеула? Уён возникает у него за спиной как приведение, его голос чуть хриплый из-за долгого молчания и тише обычного. В руках — тот самый буклет обсерватории, на обороте которого, замечает только сейчас Хонджун, изображена чёрная дыра. Он тупо глядит на фотографию и с кристальной ясностью понимает, что ощущает себя этой самой чёрной дырой. Звездой, израсходовавшей всё своё топливо и вот-вот готовой взорваться. — Я устал, — признаётся он честно, вытирая испарину над верхней губой. — Я грязный, мне ужасно жарко, мои ноги все в мозолях и наверняка воняют. Я просто не создан для этого всего. В другой части вокзала смеётся над чем-то Чонхо, и его густой смех разносится по всему разогретому палящим солнцем зданию. Ему должно быть больно, но он всё равно смеётся над очередной дурацкой шуткой Минги. Они другие, все они. Живые, в отличие от Хонджуна, яркие молодые звёзды. И ему никогда за ними уже не угнаться. — Откуда ты можешь знать, что не создан для этого, если никогда раньше не пробовал? — Уён сдвигает козырёк кепки назад, открывая раздражённое лицо. — Нужно хоть раз пройти путь с начала до самого конца, чтобы понять — по плечу он тебе или нет. — Он в очередной раз протягивает Хонджуну ладонь. Не требовательно, не просяще, может приглашающе. — Наше путешествие только начинается. Неужели тебе не интересно, что ждёт впереди за горизонтом, Капитан? Автобус до Пхохана отходит от центрального междугородного вокзала через полчаса. Сжимая в руке ненужный теперь билет Хонджун смотрит, как тот закрывает двери и неуклюжей каракатицей выползает со стоянки. Сидящий в третьем ряду у окна Чонхо, едва уловимо морща распухший нос, машет рукой на прощание. Серьёзный и забавный одновременно. Минги рядом с ним снова в наушниках, он расстроен, что Хонджун остался на платформе, но никогда в этом не признается даже себе. Потому что это не круто. Минги смешной. И ужасно милый, если милым можно назвать взрослого парня под два метра ростом. Хонджун считает — можно. Автобус набирает ход, проезжает немного до выезда и встаёт около пропускного пункта со шлагбаумом, подмигивает поворотником. Но Хонджун не замечает его кокетства, он невольно ищет глазами Уёна, с которым так и не попрощался. Тот забрался в автобус самым первым и ни разу не обернулся. Злой и обиженный, бессильный против упрямства Хонджуна. Хонджун чувствует себя без причины расстроенным. И отчего-то тревожным. Скорее всего из-за ночных кошмаров, просочившихся в реальность. Он снова остаётся с ними один на один, и никто больше не разбудит его, не спасёт от плохого сна в синий час перед рассветом. Шлагбаум поднимается, и автобус отправляется в путь, за ним шлейфом тянется рыжая пыль с песком. Глаза от неё щиплет, и очень хочется умыться. В кармане вибрирует телефон, Хонджун достаёт его на автомате, так же машинально читает сообщение. «Я остановлю автобус, если ты скажешь». *** Чонхо убеждает их выйти на самой окраине города, чтобы пообедать в его любимом ресторанчике, и они единственные выбегают из автобуса на невзрачной остановке недалеко от спуска на серую набережную. В воздухе сильно пахнет морем и мокрым бетоном, автомобильными выхлопами и цветущими петуниями на клумбе рядом с дорогой. Хонджун щурится из-за палящего солнца, когда глядит на переливающуюся полоску воды у горизонта. Шума волн не слышно здесь, у шоссе, но он всё равно весь сжимается, перестаёт дышать. Он много лет не видел и не слышал моря, и не знал, что всё ещё боится его так сильно. — Хён, идём скорее! — вопит Уён. Минги и Чонхо уже сильно ушли вперёд, куда-то в сторону скопления малоэтажных зданий, украшенных яркими вывесками. — Чонхо обещал нас угостить самыми вкусными крабами во всём Пхохане! Хонджун бросает последний взгляд на море, поворачивается к нему спиной и припускается бегом. Его завтрак в основном состоял из кофе и сигарет, и голод давно уже вхолостую пережёвывает его недовольно ворчащий желудок. Ресторан оказывается крошечным, внутри всего пять небольших столиков на двоих, и Чонхо, на правах если и не завсегдатая, но человека бывшего здесь хотя бы раз до этого, смело сдвигает два застеленных синими клеёнками стола в один, а потом уходит к стойке с засаленным меню на подставке. Он болтает там с кудрявой тётушкой в цветастом фартуке, чему-то снова смеётся, и спустя пару минут возвращается с огромным пластиковым крабом с нарисованной цифрой 8 на спинке и с холодной банкой пива, которую сразу же прикладывает к переносице. — Мы с бабулей всегда сюда заходили, когда приезжали в Пхохан, здесь вкусно и дёшево, — произносит он, проглатывая половину слов, и усаживается на пластиковый надсадно скрипящий стул. — Тётушка Кан — хозяйка — меня с детства знает. Я, правда, её толком не помню, но бабуля говорит, она частенько угощала меня ттоком, когда я был маленьким. — Круто, — хрипит Минги, тыкнув пальцем в липкое пятно рядом с коробкой бумажных салфеток. Он поднимает взгляд на Чонхо, как раз стянувшего с лица маску вниз, и виновато надувает губы. — Извини, что так получилось. Если бы не этот придурок… Беспечно болтающий до этого ногами Уён замедляется и смурнеет. Он глядит на Минги исподлобья немного, а потом обидчиво отворачивается к окну. Кусает губу, сдирая с неё сухую корочку до мяса. Уён выглядит очень уязвимо в этот момент, беззащитно, и Хонджун думает, что это совсем на него не похоже. Или похоже?.. Кажется, он всегда таким и был: несгибаемый снаружи, но ранимый внутри. — Хватит, — одёргивает Хонджун кривляющегося Минги, — это была просто случайность, — и, чтобы сменить курс их беседы, спрашивает, — куда пойдём после обеда? Сразу на пляж? — Берег с хорошим спуском к воде не близко, — Чонхо с силой тянет за колечко “потной” банки, банка шипит зло и исторгает наружу фонтан, по столу разливается пузырящаяся лужа, но никому до неё нет дела. — Вид на море, конечно, везде красивый. Можем дойти по набережной прямо до мыса Хомигот, ав там уже и пляж есть. — Это место, где каменная рука торчит из воды? — Хонджун силится вспомнить страницу из учебника истории. Что-то там вроде было про взаимопомощь и единение народа. — Это самая восточная точка Кореи, — глухо откликается Уён. Он вытаскивает пару салфеток и вазюкает ими по клеёнке, скорее растаскивая пиво по столу, чем собирая. — То есть восход солнца там виден раньше всего. На том же пляже находится самый высокий маяк в стране. Шестиэтажный. Ему почти 150 лет. А ещё… — О, перестань цитировать Википедию с видом умника, — Минги закатывает глаза, а Уён с раздраженным рыком пинает его под столом. Под хихиканье Чонхо они собачатся вполголоса до момента, когда со стороны кухни называют номер их заказа. — Я принесу, — бурчит Хонджун себе под нос и, чувствуя странную неловкость, подхватывает пластикового краба за держащуюся на честном слове клешню. Краб укоризненно глядит на него криво нарисованными мёртвыми глазками. В ресторане кроме них никого нет, хотя время обеда. Укрытые не первой свежести клеёнчатыми скатертями столы пустуют, если не считать тёмные бутылочки соевого соуса и коробки с торчащими белыми парусами салфетками. Мозг Хонджуна считает это неестественным и пугающим. Он иррационально боится, что так сегодня и не проснулся, и обычный сон вот-вот обернётся новым кошмаром. — Кондиционер сильно дует? — добродушно спрашивает Хонджуна тётушка за стойкой. Тётушка Кан. Так её называл Чонхо. — У вас гусиная кожа. Хонджун через силу улыбается ей, отрицательно мотая головой, и растерянно разглядывает три подноса, уставленных глубокими тарелками и банками светлого пива. От запаха еды рот наполняется слюной, а желудок предательски урчит, наверное, на весь зал. — Ух, какой голодный, — смеётся тётушка Кан и подкладывает на ближайший к Хонджуну поднос четыре сладких булочки в ярких упаковках. — Вот, это вам на десерт. Малыш-Чонхо любил их в детстве. Хонджун поглядывает через плечо на Малыша-Чонхо, добивающего двумя глотками банку пива, и непроизвольно хмыкает. Чонхо давно уже вырос, и вряд ли его интересуют теперь сладости. — Каким он был? — сам не зная зачем, спрашивает Хонджун, отсчитывая нужное количество приборов. — В детстве. — Всегда серьезным, спокойным, будто прожил уже много жизней до этой, и знает всё наперёд, — охотно делится с ним тётушка, оперевшись локтями о стойку. Взгляд у неё тёплый и немного мечтательный. — Госпожа Чхве переживала, что он очень нелюдимый; другие дети сторонились его, не принимали. Но всё наладилось, когда его отдали в секцию баскетбола, у него обнаружился талант, и наконец появились друзья… — тут она тяжело вздыхает и продолжает, понизив голос до шепота. — А потом случилась эта беда. Чонхо сильно поломался на матче, ну, вы знаете, что-то с ногой. Врачи сказали, он никогда не сможет больше играть. — Не сможет играть? — недоуменно переспрашивает Хонджун. — А как же спортивный институт? — О, это вряд ли, прошлой осенью его повторно прооперировали, но ничего не получилось исправить, — тётушка Кан расстроенно качает головой. — Бедный Чонхо… Ему было всего шестнадцать, когда всё это с ним приключилось. Он так тяжело переживал, совсем не знал куда себя деть, почти перестал учиться. А после того, как спрыгнул с обрыва, родителям и вовсе пришлось увезти его из Сеула. Хонджун чувствует, как мурашки, только-только сошедшие с кожи, снова ползут по его рукам и спине. Перед глазами словно фильм проигрывается тот сон, где кто-то — Чонхо, теперь он помнит его так ясно, будто видел наяву — срывается с обрыва. Внутри него всё холодеет и трескается, осыпается кусочками льда куда-то в пустой желудок. — Мне всё же стоит немного прибавить температуру кондиционера, — снова беспечно смеётся тётушка. — Вы очевидно мёрзнете. — Она кивает на подносы. — Бегите скорее обедать, суп вкуснее всего, пока теплый. Он не помнит вкуса ни супа, ни пива, которое, кажется, выпивает одним большим глотком, не слушает, о чём треплется Уён, пытающийся одновременно съесть свою лапшу и листать карту побережья на телефоне. Хонджун никак не может согреться. В помещении тепло, но внутри него всё равно холод. Он разглядывает сидящего напротив него Чонхо и не находит на его лице печать несчастья. Может только где-то там, в глубине его тёмных, слишком взрослых глаз таится надёжно спрятанная печаль. — В Пхохане есть что посмотреть, — чавкает Уён неразборчиво, откладывая свой телефон на самый край стола. — Останемся на пару дней? А потом махнём на пароме до Уллындо, как и планировали. — Я вечером вернусь домой, — напоминает ему опять Хонджун, складывая из салфетки подобие кораблика. Уён поднимает на него тяжёлый взгляд от своей почти пустой тарелки. Хонджун думает, что он тут же начнёт с ним препираться, но тот только кивает. Подозрительно невозмутимый, будто знающий что-то, что неизвестно самому Хонджуну. — А ты вернёшься в Сеул, хён. — Последний автобус до Сеула отходит в девять вечера от терминала, — говорит Чонхо, почёсывая кончик носа. В туалете он смыл остатки крови но смотреть на него всё равно больно. — Недалеко от мыса есть остановка. Мы с родителями оттуда уезжали несколько лет назад 1 января. После встречи рассвета. Хонджун пытается вспомнить, когда последний раз они ездили всей семьёй встречать первый в году рассвет. Кажется, ему было девять. Он ужасно хотел спать и мёрз всю дорогу до пляжа, потому что не захотел надевать уродские балоневые штаны. Брат держал его на руках в машине и мужественно выносил его непоседливое ёрзанье и капризное нытьё в ухо, пока сидящие на передних сидениях родители в очередной раз ругались из-за какой-то глупости. Все их ссоры были глупыми, помнит Хонджун. Брат всегда закрывал ему уши тёплыми ладонями, когда родители принимались выставлять друг другу счета за всё подряд, но он всё равно слышал. Странно понимать спустя годы, что он скучает по ним даже таким, вечно ругающимся. Скучает по времени, когда они были все вместе. Вчетвером. — Идёмте уже, — бубнит Минги, сминая с хрустом пивную банку. — Я хочу купаться. *** Море шумит от Хонджуна по правую руку, а сильный ветер бросает солёные брызги в лицо и треплет футболку, уже промокшую от пота. На горизонте безобразными пиками виднеются строения сталелитейного завода и тяжелые сухогрузы, тащащие на своих спинах разноцветные контейнеры. Солнце слепит каждый раз, когда Хонджун пытается посмотреть туда, куда показывает ему пальцем Уён, взявший на себя роль гида, и спустя час пути он перестаёт реагировать на его объяснения и в основном глядит только себе под ноги. Бредущие впереди Минги с Чонхо что-то горячо обсуждают, их восклики изредка приносит вместе с каплями морской воды, и Хонджун машинально ищет чужие спины глазами. Волосы Чонхо в беспорядке мечутся вокруг его головы, и он то и дело убирает их назад, за уши. Его панаму уносит в море почти сразу же, как только они спускаются на набережную, и нечему больше спасать его от палящего солнца и ветра. — Не поделишься? — прерывает Хонджун очередной многословный экскурс в историю Уёна и дёргает его за намотанную бандану на запястье. — Для Чонхо. Перебитый на половине фразы Уён сперва хмурится, а потом, когда, наверное, до него доходит суть просьбы, расплывается в дурацкой улыбке и принимается разматывать бандану. — Может тебе тоже что-то поискать на голову? У меня есть ещё футболка, её можно… — Обойдусь, — отказывается Хонджун и прибавляет шаг, когда Уён вкладывает ему в протянутую ладонь чуть влажную косынку. Он нагоняет Чонхо у лотка с одуряюще пахнущей вяленой сайрой, завернутой в тонкую промасленную бумагу. «Региональное блюдо» поясняет Чонхо с видом знатока, пока Хонджун сосредоточенно покрывает ему голову. Синяк на его переносице из-за жары расползся дальше, до самых глаз, и теперь, с повязанной на голову чёрной банданой, Чонхо имеет исключительно хулиганский вид. — Тебе бы байк и кожанку ещё, — прыскает Уён, наводя на него объектив вытащенной ещё в ресторане камеры. Старенькая модель FujiFilm, узнаёт сразу Хонджун, только страшно ободранная. У него была такая. Первая, подаренная отцом на день рождения лет десять уже назад. — Стой, не улыбайся, давай сделаем суровую фотку для потомков… Уён, кажется, любит фотографировать. Он снимает всё подряд: невысокие дома с развешенным бельём на узких балкончиках за решётками, торчащий в трещине асфальта припозднившийся одуванчик, неспокойную гладь воды и носатый профиль щурящегося на солнце Минги. Хонджуна он тоже снимает, но исподтишка, без спроса и предупреждения, делая вид, что разглядывает через объектив что-то другое. Будь Хонджун менее вымотанным, они бы уже поругались из-за этого, но нагретый до состояния жижи он делает вид, что не замечает знакомый звук срабатывающего затвора. Они покупают пару промасленных кульков с сайрой у сильно загорелого деда, рыбачащего прямо там же, на набережной. Его богатый улов плещется в жестяном ведре, пристроенном в тени видавшего виды велосипеда. Хонджун смотрит на серебристые хвостики рыбы в ведре, на противоположный берег, где зубьями расчёски торчат трубы завода, а потом недоверчиво — на лоснящийся от жира бок пахучей сайры в своих руках. — Разве безопасно есть то, что выловлено рядом с заводом? Здесь же наверняка куча химии. — А ты собрался жить вечно? — фыркает Чонхо и смело кусает рыбу за хвост. Раздаётся хруст косточек под его зубами, и Хонджун морщится. — Не думай об этом, хён. У всех один конец. Смерть найдёт тебя, когда придёт время. — Такой молодой, а уже толкуешь о смерти, — удивлённо гудит улыбчивый дед, вытягивая удочку из воды. На крючке пусто, но это его совсем не расстраивает, он продолжает так же улыбаться, как и мгновением ранее. — Ешь спокойно. — Говорит он уже Хонджуну. — Рыбу на продажу ловит мой сын далеко в море, туда не доходит дрянь с заводов. А это, — он пинает звякнувшее ведро носком поношенного ботинка, — для моей кошки. Эта скотина жрёт всё подряд, и до сих пор не издохла. Как и я. Всю жизнь здесь прожил. И, смотрите-ка, всё ещё скриплю помаленьку. Он смеётся — действительно немного скрипуче, и Хонджун, переглянувшись с таким же настороженным Минги, всё же аккуратно отдирает полоску рыбьей кожицы и вгрызается зубами в крепко пахнущее мясо. Иссушенные солнцем губы обжигает солью, рот затапливает сложным вкусом, и Хонджун чувствует, что глаза у него слезятся сами по себе. Он к такому не привык. Или, может, всего лишь отвык? Хонджун давно уже не чувствовал вкус еды так ясно. — Сейчас бы ещё пива, — тянет Минги довольно, утирая тыльной стороной ладони жирные губы. — Жесть как солёно. — Но ведь вкусно? — пихает его локтем в бок Уён, свою рыбину он уже успел умять, и теперь обтирает перепачканные пальцы прямо о задние карманы джинс. — Такой сайры больше нигде нет, да, дедуля? — Определенно точно нигде ничего подобного не найти! — горделиво произносит тот и, явно рисуясь, закидывает удочку подальше. Красный поплавок ныряет с весёлым плеском, пуская круги по воде, а потом продолжает покачиваться на мелких волнах. Они покидают набережную спустя лишь час. Уён слишком долго переговаривается с продавцом сайры; он выспрашивает его о семье и городе, пытается вместе с Чонхо купить у него ещё рыбы, но получает целый пакет задаром, просто в подарок. Один раз самолично закидывает удочку… Явно привыкший к подобному Минги ждёт его на раздолбанных ступеньках у спуска к воде, подвернув широкие штанины до самых колен и выставив вперёд худые ноги. В его ушах снова наушники, и Хонджун, поддавшись чужому тихому настроению, тоже опускается на хорошо прогретый бетон. — Не злись на него, — хрипит вдруг Минги, — это важная часть его путешествия. Люди. Уён любит людей, любит общаться. Иногда кажется, что его план на жизнь — подружиться со всем миром. — Он подбирает гладкий камень и бросает его в воду. — И спустя годы, что мы знакомы, я начинаю думать, у него есть все шансы преуспеть. Хонджун мычит неопределённо и осторожно откидывается на спину. Лежать неудобно, поверхность слишком горячая и шершавая, через тонкую ткань футболки чувствуется каждый камешек, застрявший вечность назад в бетоне, но двигаться всё равно не хочется. Они прошли сегодня уже много, и каждая его мышца просит пощады. — Эй, Минги, а когда вы встретились? — спрашивает он его. — С Уёном. Тот надолго замолкает, нахмурив нос. Минги замкнутый, вспоминает с опозданием Хонджун слова Уёна, пусть и трепливый. — Не помню точно, — отвечает наконец тот словно нехотя. Он сдвигает свой рюкзак в сторону, и, кряхтя, тоже ложится на спину. Его плечо теперь касается плеча Хонджуна, и спустя секунду они оба отодвигаются друг от друга подальше. — Временами думаю, что он всегда был рядом. Как гадкий младший брат, от которого никуда не деться. Хонджун коротко смеётся. Его старший брат говорил так же. — Его часто били. В начальной школе. Уён отличался ото всех. Он был таким одним на всю школу, понимаешь? И совсем не умел держать язык за зубами, — Минги цыкает осуждающе, — сейчас-то получше стало, а тогда между головой и ртом никакого фильтра не было. Дурак мелкий. — Отличался? — не догоняет Хонджун, он поворачивается к Минги, прикрыв глаза ладонью от солнца, но тот на него даже не смотрит. — Из-за снов? — Не, это началось гораздо позже, — морщит нос Минги. — Летом. В тот год, когда нам исполнилось семнадцать. Мы уже не жили вместе, и у меня не было своего телефона. Он приехал в Сеул на первом автобусе прямо в пижаме. Так сильно испугался, представляешь? А я решил, что он опять сбежал. Даже обрадовался, если честно. Хонджун не успевает за ним. Не жили вместе? Не было телефона? Опять сбежал? Откуда и куда? — Я вытащил его из драки один раз, а он решил — мы теперь друзья. А потом получилось, что у меня больше никого кроме него не осталось. Мне было тринадцать. Уён к тому времени сбегал уже дважды, а я никак не мог понять: чего ему не живётся спокойно?.. А он просто хотел домой, понимаешь? Хонджун заторможенно ему кивает, но, на самом деле, ни черта не понимает. *** Даже в будний день на мысе Хомигот людно. Толпа туристов со всей страны фотографирует мраморные скульптуры рук, вычурную беседку и белый маяк, возвышающийся чуть в отдалении. Самый высокий в Корее. Хонджун тоже делает несколько кадров на свой телефон, тайком, чувствуя себя смущённым. Его мозг отчего-то решает, что он не имеет права наслаждаться местом, в которое не хотел ехать ещё утром. Он долго стоит, опершись локтями о деревянные перила набережной, слушает разбивающиеся о волнорез волны и курит, пока Минги, добравшийся наконец-то до пляжа, пытается зайти в воду. Кажется, ему холодно: он топчется метрах в пяти от песчаного берега, обняв свои тощие рёбра, и орёт что-то дразнящему его с берега Уёну. Сам Уён в воду не суётся, только разувается и зарывается босыми ступнями в песок по самые щиколотки. — Море здесь ещё не прогрелось толком, — комментирует эту сцену Чонхо, вставая с Хонджуном рядом. — Местные так рано не купаются. Да и грязновато тут, если уж быть честным. Жители Пхохана ездят дальше, на дикие пляжи. — Он сдвигает выше сползшую ему на самые брови бандану и задевает случайно свой многострадальный нос. — Вот же дерьмо… — Не трожь лишний раз, быстрее заживёт, — говорит Хонджун и, растерев тлеющий окурок о перила, увлекает Чонхо за собой. Вниз по истертым сотней ног деревянным ступенькам, на безлюдный пляж. Хонджун снимает кеды сразу же, как только ступает с мелкой гальки на остывающий понемногу песок. Ноги вязнут в нём как в густом иле, и идти тяжело. Сам берег всегда был каменистым, это уже позже сюда привезли тонны белого мелкого песка из Пусана. Об этом Хонджуну охотно рассказывает Чонхо, когда они вдвоём неуклюже продвигаются к гладкому камню, на котором горой свалены рюкзаки. Золотой час в самом разгаре. Залитый рыжим светом Уён вроде снимает на видео окрашенные в цвет золота редкие облака, шумное море и Минги, ковыляющего обратно на берег. Минги мелко дрожит с ног до мокрой макушки, но лицо его радостно сияет, когда Чонхо подаёт ему тонкое полотенце. — Пиздец холодно, — выдыхает он ошеломлённо, растирая белую грудь. — Но круто. Но холодно. — А теперь помашите все Кёнмину! — налетает на них вдруг Уён с телефоном в руках, он обегает их по кругу, снимая на камеру, а из динамиков доносится звонкий детский смех. — Смотри, Кёнмина, я нашёл новых друзей! Это Джуни-хён, а это Чонхо! Хонджун на автомате машет в камеру рукой. Он не сразу соображает, что Кёнмин — это, должно быть, младший брат Уёна. Ребёнок, которого упоминал Ёнхван. — Привет, мелкий! — салютует Минги и трясёт волосами как невоспитанная псина, во все стороны летят брызги, и стоящий к нему ближе всех Чонхо возмущённо бьёт его в голое плечо кулаком. Уён смеётся, а после, чуть помявшись, спрашивает: — Кёнмин, а мама рядом? Дай ей телефон, пожалуйста, — Хонджун слышит детское нытьё, кажется, Кёнмин не очень-то хочет делиться братом с матерью. — Я позвоню ещё, честное слово! Совсем скоро. Уён шлёт воздушные поцелуйчики в глазок камеры до тех пор, пока хныкающий голос Кёнмина не затихает. Его лицо быстро теряет нежность, с которой обычно общаются с маленькими детьми, он выключает камеру и нетерпеливо ждёт, пока на почти другом конце страны его мать найдёт время для своего взрослого сына. — Здравствуй, — говорит он наконец, зажав телефон между ухом и плечом. — Мы с Минги в Пхохане. У вас всё хорошо? Кёнмин не капризничает? — губ Уёна касается тёплая улыбка. — Скажи ему, что я привезу ракушек, если он будет себя хорошо вести… Нет, ничего не случилось. Точно. Нет, Ынгён-сси, как в прошлый раз не получится. — Он быстро глядит на Хонджуна — слышал или нет? и досадливо морщится. — Да, я помню, что вы просили отзваниваться каждый день… Прости. Они общаются ещё немного. Уён подчёркнуто вежлив, рассказывает почти без эмоций про продавца вяленой сайры и суп с крабом, про шестиэтажный маяк, в который, вот же подстава, не пускают в эти дни даже с экскурсией. Хонджун против воли подслушивает чужой разговор и не может понять, что же с ним не так. — Минги передаёт тебе «привет», Ынгён-сси, — бесстыдно врёт Уён, подмигивая Минги, кое-как натягивающему в этот самый момент джинсы на мокрое ещё тело. — Нам пора идти, ладно? Я обязательно позвоню завтра. Он сбрасывает звонок и выдыхает, как кажется Хонджуну, с облегчением. — Блин, Манги, прикинь, совсем забыл вчера позвонить Ынгён… И тут до Хонджуна доходит, что, собственно, так его смутило. — Ты зовёшь мать по имени? Он видит краем глаза, как Минги замирает сначала, а потом медленно мотает головой из стороны в сторону, точно говоря Уёну — лучше бы тебе заткнуться, бро. Но тому всё равно. Ему, знает Хонджун, всегда было плевать. — А она мне не мать, — отвечает Уён, ухмыльнувшись. Он запихивает телефон в задний карман джинс и немного скованно перекатывается с пятки на носок, сцепив всегда беспокойные руки за спиной. — Я приёмный.