Inception

No one take you down The promise between you and me No one take you down Don’t worry, I'll be there Shining like a star Promise | Ateez

Его зовут Чхве Чонхо, ему девятнадцать, и он живёт в Ильсане (Уён просто в восторге от этого факта), а здесь, в Йончхоне, он гостит у своей бабули вот уже третий день и готовится поступать в Национальный институт спорта в Сеуле, в тот самый, что рядом с Олимпийским парком. Прошлой осенью он везде опаздывает, потому что два месяца лежит с ногой в гипсе после неудачного баскетбольного матча на школьном турнире, но в этом году!.. В этом он своего не упустит. Это всё Чонхо последовательно рассказывает возбуждённо подпрыгивающему рядом с ним Уёну, пока они бредут вдоль шумной дороги к цивилизации. Они болтают подобно давним приятелям, Чонхо зовёт Уёна вежливо «Хён», но Хонджуна, плетущегося позади вместе с тяжело вздыхающим Минги, он раздражающе называет Капитаном. «Капитан-Капитан-Капитан» говорит он своим немного занудным тоном, отвечая на рандомные вопросы Уёна, и Хонджун, старающийся их не подслушивать, вздрагивает каждый раз, когда горячий ветер бросает ему в лицо обрывки чужого разговора. — Вы встречались раньше? — интересуется Минги, подтягивая лямки своего сползающего рюкзака, и кивает на Чонхо, ведущего свой неважно переживший встречу с отбойником велосипед. — Нет, — качает головой Хонджун, разглядывая носки пыльных кед, — никогда. Минги неопределённо мычит и снова задумчиво затихает. Нужно отдать ему должное, с ним комфортно молчать и шагать в ногу. Он, привыкший, должно быть, за столько лет дружбы гулять с Уёном, мастерски подстраивает свой широкий шаг к скорости, с которой Хонджун передвигает свои не такие уж и длинные конечности. Это приятно. Когда о тебе кто-то заботится в таких мелочах — приятно. — Если что: я не скажу Уёну. — Если что — что? — Если мальчишка тебе снился. Он не смотрит на Хонджуна, его тяжёлый взгляд приклеен к окрашенному в тёмно-красный цвет затылок Чонхо. — Я не уверен, — признаётся вполголоса Хонджун. С Минги ему почему-то легко быть честным. И с ним хочется быть честным. Хотя бы наполовину, вряд ли он будет слушать о его дурацких кошмарах. — Мне кажется, я помню, как мы играли с ним в баскетбол. В каком-то ангаре?.. — Это один из складов заброшенной фабрики, — подсказывает ему Минги и пинает попавший под ноги камушек. — Знаешь, он на самом деле существует. В промзоне на Юге недалеко от Сеула. Мы были там с Уёном пару лет назад. Стрёмное место… Они снова долго молчат, слушая Уёнов смех, разрезающий раскалённый воздух время от времени. День приближается к своему логическому завершению, и начавшее рыжеть небо, рассеченное полосами света, напоминает ломоть сочного жирного бекона. Хонджуна тоскливо вздыхает по сожранному вместо него Уёном кимпабу и хлопает себя по карманам в поисках пачки сигарет, рассчитывая забить проснувшийся так некстати аппетит горьким дымом. Свою первую затяжку он делает через шесть недель после начала обучения в колледже искусств. Он жутко нервничает тогда из-за всего сразу — из-за переезда в Сеул, из-за денег, которых вообще ни на что не хватает, из-за начавшихся ночных кошмаров — и похож на зомби больше, чем должен быть похож на ходячий труп свеженький первокурсник, не успевший ещё познать все прелести сессии в конце семестра. В те дни Хонджун хреново ладит с однокурсниками и едва терпит лекции этих упакованных в дорогие костюмы бонз, смотрящих на студентов с высоты своих учёных степеней, давно покрывшихся толстым слоем пыли и в глазах Хонджуна не имеющих никакой ценности. Учёба на факультете прикладной музыки оказывается скучным бесполезным дерьмом, и это, наверное, добивает его больше остального, потому что это именно то, чего он всегда боялся: исполнить свою мечту и тут же в ней разочароваться. Той самой первой сигаретой в перерыве между парами его угощает старшекурсник, с которым Хонджун так никогда и не знакомится ближе, потому что уходит из колледжа быстрее, чем успевает с кем-то по-настоящему подружиться. Он помнит, как удивляется ментоловому привкусу на языке и той лёгкости и ясности в голове, которые ощущает, когда от сигареты остаётся только подпалённый фильтр, и на следующий же день в комбини недалеко от общаги покупает целую пачку. Хонджун обещает себе бросить, как только жизнь станет чуть легче, но бросить учёбу в колледже, куда он с таким трудом смог поступить, оказывается сильно проще, чем завязать с дурной привычкой. Да и жизнь так и не становится легче. — Все заброшки похожи одна на другую, — выдыхает он вместе с облачком горького дыма. — Вы нашли только то, что хотели найти. — Наверное, — тянет Минги, брезгливо сморщившись, когда дым от очередной затяжки попадает ему в лицо, и разгоняет его ладонью, — но… — он умолкает, выглядя немного смущённым, — это сложно объяснить. У меня было что-то вроде дежавю? Будто я там уже был, понимаешь? — Дежавю — это сбой в матрице, — отзывается Хонджун глухо и, поймав на себе вопрошающий взгляд Минги, терпеливо поясняет, — это цитата из фильма. Забей… Мимо стремительно проезжает автобус, и Хонджун, прищурившись, силится разглядеть номер на лобовом стекле. Маршрут незнакомый, такой не курсирует ни в Сеуле, ни в Аняне. Чёрт знает, куда он направляется. — Это 320 автобус, — говорит Минги, будто услышав его мысли. — Он едет до самого центра Йончхона. — Мне нужен автобус, который увёз бы меня обратно домой, — бормочет Хонджун, оглядываясь в поисках остановки. — Мне завтра на работу. — Здесь нигде нет остановки для междугородных автобусов, — откликается Чонхо и чуть притормаживает, чтобы идти почти рядом. — Придётся сперва добраться до терминала в городе. Или можно попытаться кого-нибудь стопнуть, кто едет по направлению в Сеул. В отличие от тараторящего Уёна и постоянно сбивающегося с мысли Минги, речь Чонхо звучит размеренно и чётко, закончено. Он весь целиком производит основательное впечатление: крепко стоит на ногах, скупо жестикулирует. И из-за этого кажется гораздо старше, чем есть на самом деле. — Но ты ведь обещал доехать с нами до Пхохана, — встревает Уён. Он резко разворачивается и начинает идти спиной вперёд, не сводя цепкого взгляда с Хонджуна. Его тонкие брови собираются у переносицы, а уголки губ оскорблённо опускаются. — Мы должны увидеть море вместе. — Море в Пхохане? — уточняет удивлённо Чонхо. — Почему именно в Пхохане? Там даже пляжа нет нормального. Сплошь бетон и металл. И купаться там нельзя… Минги, планирующий ещё утром плавать уже сегодня вечером, начинает сердито причитать, а Уён, глядя на него, — закатывать глаза. Он всё ещё движется задом наперёд, не заботясь о дороге за спиной, и нисколько не беспокоится из-за этого, как не переживает и из-за того, что они вывалились из автобуса на окраине незнакомого города с населением в сто тысяч человек, и солнце уже катится к закату. — Капитан выбрал направление, — пожимает плечами Уён и сдувает упавшие ему на глаза длинные пряди челки. — И мы встретили тебя по пути. Это судьба, понимаешь? Я знал всегда, что мы должны встретиться однажды. И это “однажды” наконец наступило. — Ты тоже считаешь это судьбой? —, не удержавшись, спрашивает Хонджун у Чонхо. У него по лицу ничего непонятно, ни одной мысли не удаётся прочесть, но почему-то кажется, что он не из тех, кто склонен витать в облаках. — То, что мы с тобой встретились? — Ты же видел нас в своих снах? — не дает ответить ему Уён. — В тех, где мы путешествуем между мирами? — Во снах? — Чонхо останавливается, нахмурившись. Висящий на руле велосипеда его синий шлем глухо ударяется о высокую раму. — Нет. — Потом он озадаченно чешет затылок. — Ну, то есть да, вы мне снитесь иногда. Но это же просто воспоминания. — Какие ещё воспоминания? — явно не понимает Минги. — Мы никогда не встречались. Сто процентов. — Мы же учились в одной школе раньше, — не очень уверенно уже произносит Чонхо. — Наверное. Я просто не всё помню. А дальше он спокойно и без лишних эмоций повествует историю, ничуть не похожую на вымысел в отличие от выдумок Уёна, перевернувшегося наконец посмурневшим лицом к дороге. Хонджун слушает рассказ во все уши, пусть и делает вид, что его интересуют только проезжающие мимо них машины с покрытыми рыжей пылью колёсами. Чонхо без долгих подводок просто говорит, что несколько лет назад скатился случайно с обрыва кубарем; он чудом не переломал все кости, но часть его воспоминаний исчезла, оставив после себя лишь размытые картинки. Он как раз должен был сменить школу из-за переезда его семьи из Сеула обратно в Ильсан, и вместе с его памятью в старой школе остались все его старые друзья, которых Чонхо никак не может теперь толком вспомнить, но которые приходят к нему во сне иногда. — Мы никак не могли учиться в одной школе, — качает головой Уён, одновременно переглядываясь через Хонджуна с шагающим рядом с ним Минги. — Это невозможно. Мы находились совсем в другом месте. Минги угукает, спрятав глаза за тенью козырька кепки, и угадывается в этом угуканье их общий с Уёном секрет, который они оба бережно хранят вопреки склонности к излишней болтливости. — Но ты, хён, точно занимался в классе каллиграфии, — бурчит немного сконфуженно Чонхо, вперившись взглядом в свои запачканные руки. — Все звали тебя Капитаном, потому что ты был главным в том клубе, но тебе не нравилось это прозвище… Кажется. — Мне и сейчас не нравится, — выдыхает Хонджун и лохматит мокрые на затылке волосы. — Я никогда не занимался каллиграфией в школе, Чонхо. И после паузы добавляет тихо: — Извини. Они долго шагают в молчании. Все они. Даже говорливый Уён затихает, сфокусировавшись на свернувшей с оживленного шоссе пыльной дороге. Он прячет руки глубоко в карманах своих широких джинс и жутко сутулится, из-за чего под футболкой лучше проступают очертания его лопаток и нескольких верхних позвонков. Хонджуну хочется хлопнуть его по спине, чтобы он не горбился так сильно, но вместо этого только вцепляется в лямки своего рюкзака. Плечи и поясницу ломит от долгой ходьбы с непривычки, а правый кед, оказывается, начинает натирать мизинец, если пройтись куда-то дальше кофейни на соседней улице. Хонджун морщится. Путешественник из него так себе. С другой стороны, знай он утром, что собирается пройти с десяток километров, обулся бы во что-то более подходящее. — Это всё равно воспоминания, — произносит упрямо Чонхо, когда они сворачивают сразу после большой сверкающей в свете заходящего солнца теплицы. — Человеческий мозг во сне не может придумать целого нового человека. Это всегда кто-то, кого мы уже однажды встречали. Даже если сознание его не помнит, подсознание — да. — Значит, мы и правда были знакомы где-то там, в другой реальности, — не сдаётся Уён. Он выглядит так, словно для него только что всё стало ещё яснее и понятнее, чем раньше. Будто ещё один пазл сложной головоломки встал на место. — Только потерялись почему-то и многое забыли. Может быть мы даже не дома сейчас. Не в том времени, не в том месте, не с теми людьми… Хонджун фыркает, скосив на него взгляд. Не с теми людьми — это точно. Он снова начинает озираться в поисках ближайшей остановки и вытаскивает телефон из кармана, в надежде найтись хотя бы в этом самом времени и в этом конкретном месте, где он оказался исключительно из-за своих импульсивно принятых решений. Карта Йончхона грузится неохотно из-за неважной связи, а когда наконец прогружается, то не радует. В радиусе пары километров только частные виноградники да яблоневые сады, разделённые пыльными проселочными дорогами и отдельностоящими домами владельцев ферм. До центрального автобусного терминала километров десять, до ближайшей остановки с нужным маршрутом — два, до придорожного магазинчика со всем на свете на полках — двести метров на Запад. Хонджун со вздохом закрывает карты и берёт новый курс на магазин. Ему нужны пластыри, вода, сигареты и что-нибудь, что заткнёт внутри его желудка разрастающуюся с каждой минутой всё больше дыру. Он уже и забыл, что голод может ощущаться так ярко — подобно головной боли или боли от натёртого мизинца, не дающей ни на минуту отвлечься. Хонджун не помнит, когда был настолько голодным последний раз. Возможно, в те времена, когда мать готовила ему его любимый жареный рис после школы, а он специально не ел школьный ланч, чтобы проголодаться посильнее. — Хён, ты куда? — окликает его Уён, когда Хонджун удаляется от них на расстояние, заставляющее повысить голос, чтобы точно докричаться. — Не уходи вот так! Крик разносится по всей странно пустой улице. Хонджун не хочет ни оборачиваться, ни отвечать, потому что знает — нет, он чувствует, — Уён увяжется за ним. Все они увяжутся за ним как дети за гамельнским крысоловом, куда бы он ни решил идти, куда бы ни позвал. Это глупо. Их покорность и доверие ему — глупость. Он сам в большинстве случаев не понимает куда идёт. — Домой, — бросает он всё-таки через плечо, когда слышит, как Уён припускается бегом по тропинке. Его ступни едва касаются земли, и Хонджуну на слух кажется, что тот скорее долетает до него на невидимых крыльях, а не доходит на своих двоих. — Но Сеул в другой стороне, — Уён вцепляется мёртвой хваткой в его локоть. — И пешком ты доберёшься туда самое раннее к утру. — Он тяжело сглатывает. — И ты обещал доехать с нами до Пхохана. Хонджун оборачивается, чтобы сказать ему какую-нибудь грубость — типа отвали или даже пошёл нахрен — но слова застревают где-то в горле, а потом проваливаются в урчащий от голода желудок, вызывая только дурноту. В начавшихся понемногу сгущаться сумерках стоящий перед ним Уён выглядит как живое воплощение тревоги. Или уже страха? Над его верхней губой и на висках поблёскивают капли пота, а пальцы, которые сжимают до боли локоть, чуть дрожат, и из-за этого всего кажется, будто Уён пребывает в панической лихорадке. Хонджун не может знать, определённо точно не может, они ведь совсем не знакомы, но знает, что Уён боится остаться один. Боится, что Хонджун растворится сейчас в рыжей дорожной пыли и никогда больше не найдётся случайно за очередным поворотом. И Хонджуну на один короткий миг тоже становится страшно потеряться. Это чувство простреливает его грудь на вылет, и весь мир вокруг мигает пару раз, как картинка старого неисправного телевизора в доме его бабушки, а после рассыпается шуршащим тихо песком и собирается обратно, стоит только моргнуть. — Мне нужен пластырь, я растёр ноги, — говорит он охрипше и осторожно, но настойчиво выцарапывает свою руку из чужой хватки. — За углом есть магазин. — У меня есть пластыри, — вымученно и немного смущённо улыбается Уён, почесав красный кончик носа, с которого уже понемногу начала слезать опаленная солнцем кожа. — И антисептик. Минги несколько лет назад наступил на гвоздь в пути, а у нас не было ничего толкового с собой, и он залил кровью весь кроссовок, пока мы смогли доковылять до ближайшей аптеки. Теперь стараемся брать хотя бы необходимый минимум. — Он протягивает свою тёмную от загара и дорожной грязи ладонь. — Идём, вернёмся ко всем. Чонхо обещал показать недорогой мотель недалеко отсюда. Хонджун глядит на его протянутую к нему чуть дрожащую ладонь, а потом ищет глазами оставшихся на основной дороге Минги с Чонхо. Их едва можно различить за высокой травой, они не смотрят в их сторону, предпочитая, кажется, пытаться починить пострадавший велосипед и перебрасываться друг с другом неслышными почти здесь шутками. Только взрывы низкого смеха Минги доносятся отчётливо. Хонджун не понимает, что чувствует. Что-то вроде разочарования, хорошо перемешанного с завистью и посыпанного сверху крошкой из бессилия. Он никогда так не мог. Не мог молниеносно сходиться с людьми и быть им добрым другом уже через полчаса, пусть и носил где-то глубоко в сердце неизвестно кем сказанную фразу о том, что незнакомцы — это просто друзья, которых ты ещё не встретил. Годами его тяготило одиночество, но заводить друзей Хонджун так и не научился. У него всегда был только его старший брат; для него он был маленьким центром мира, его капитаном, ведущим за собой навстречу приключениям, но для остальных — оставался просто странным ребёнком, глядящим с вызовом другим прямо в глаза. Игнорируя руку Уёна, он шаркает мимо. Не в сторону магазина, а туда, где снова заходится громоподобным смехом Минги. — Где там твои пластыри… *** Детский пластырь с мультяшными лисятами на его растёртых до кровавых мозолей мизинцах выглядит крайне нелепо. Сидя в кресле в небольшой комнате не самого свежего, но достаточно дешевого мотеля, Хонджун шевелит весящими точно тонну ногами и морщится от боли в каждой мышце. Даже после 12 часов на ногах в магазине он не чувствует себя настолько разбитым. Утешает только то, что Минги, бьющий себя пяткой в грудь ещё полчаса назад, что он сможет пройти ещё столько же, сколько они уже осилили, лежит такой же развалиной поперёк единственной в номере кровати, задрав свои длиннющие конечности на металлическое изголовье, и не двигается. После того, как Хонджун заклеивает свои мозоли, он всё равно возвращается на извилистую тропинку — ему всё ещё нужны сигареты и что-нибудь пожевать. И все действительно идут за ним гуськом. Даже Чонхо, у которого нет вообще никаких объективных причин следовать за ними, послушно катит свой велосипед по ведущей к магазину дорожке и продолжает перебрасываться с идущим перед ним Минги короткими фразами. Как и Уёна, Чонхо зовёт Минги хёном, и того просто распирает от чувства собственной важности, хорошо угадывающегося в том, как он пылко и излишне развернуто отвечает на заданные ему скорее из вежливости вопросы. Минги вообще говорит за троих. Как тибетские монахи дают обет молчания, так и Минги, кажется, когда-то дал обет болтливости, и до сих пор так и не нарушает его. Может он даже трепливей Уёна, решает Хонджун, переступая порог вот-вот готового закрыться магазина. Магазин совсем небольшой, оформленный по типу привычного 7-11, но с другим названием на ободранной вывеске. Под любопытным взглядом Уёна Хонджун сгребает с полок затянутый в пищевую плёнку сэндвич, банку Кока Колы, упаковку клубничной жвачки, ещё пластыри (обычные, без рисунков) и пачку дорогих сигарет с синей кнопкой, которых никогда до этого не пробовал. На кассе, пробивая сигареты, на него неодобрительно смотрит продавщица — немолодая женщина с большой родинкой на подбородке, и укладывающий торопливо свои покупки в рюкзак Хонджун едва держится, чтобы не закатить глаза. Он, чёрт возьми, уже взрослый и может убивать себя любым доступным способом, не спрашивая ни у кого разрешения. Уён едва не взрывается от негодования. Не из-за пачки сигарет, а из-за сэндвича, в который Хонджун вгрызается сразу же, как только они выходят обратно на по-прежнему пустынную улицу. Его лицо смешно краснеет у переносицы, а сам он, проглатывая слова, активно размахивает руками, пока перечисляет всё съедобное, что он тащит за спиной в рюкзаке, и что непременно нужно съесть. — Ешь свою еду сам, — спокойно пожимает Хонджун плечами, комкая упаковку от сэндвича и запихивая её в задний карман джинс. — Это общая еда, — с нажимом выговаривает Уён и будто в доказательство швыряет одну из подтаявших на такой жаре шоколадок хихикающему над их дурацкой перебранкой Чонхо. — Я купил её для всех. Тебе нужно было просто попросить! Хонджун только фыркает и, справившись с желанием толкнуть его плечом, обгоняет на пару шагов, чтобы идти не с ним рядом. — Похоже, вы давно дружите, — говорит Чонхо с улыбкой, воюя со слипшейся обёрткой. — Я бы тоже хотел, чтобы у меня были такие друзья. Ну знаете, с которыми всю жизнь вместе. — Они не дружат, они ругаются. И встретились впервые несколько недель назад, — спешит разочаровать его Минги. Он отбирает у него шоколадку и, прежде чем вернуть обратно, раздирает на ней обёртку прямо зубами. Очень по-позёрски, но всё-таки эффективно. — А вот мы с Уёном и правда знаем друг друга всю жизнь. Мы встретились впервые в начальной школе… Хонджун не слушает его. Он прибавляет ходу и, оставив всех позади, уверенно шагает туда, где, если верить карте, находится остановка автобусов, идущих до самого центра города. Он сыт по горло путешествием, в которое не собирался, и готов ехать домой даже через центр Земли, если понадобится, но забитый до отказа нужный ему автобус проезжает мимо, урча так виновато, будто ему и правда жаль, что в нём нет места вымотанному за день Хонджуну. — Это был последний на сегодня, — извещает его Чонхо, проводив укатившийся далеко вперёд автобус задумчивым взглядом. — Следующий только в шесть утра. Что? — спрашивает он, когда видит миллион вопросов в глазах Хонджуна. — Это малонаселённый район, здесь живут только старики, они почти не ездят в город. А фермеры пользуются своим транспортом. Хонджун в сердцах пинает брошенную кем-то пустую пачку из-под детского сока и шумно выдыхает сквозь стиснутые зубы. Солнце уже село, и сумерки становятся всё гуще и гуще, медленно обволакивая собою всё, начиная с мутных силуэтов городских высоток, виднеющихся на линии горизонта. Хонджун вырос в городе остроконечных небоскребов, круглосуточных магазинов, модных кофеен, бесчисленных станций метро и огромных жилых комплексов, и сельский пейзаж вокруг теперь видится ему нереалистичным, тоже вроде явившимся к нему во сне, как тот серый город, построенный архитектором без чувства прекрасного в генах. Он растерянно оглядывает лениво шевелящиеся ростки риса на ближайшем к дороге поле, невысокие жилые постройки и огромные кособокие теплицы, собранные из старых окон, вдыхает слишком чистый и одновременно пахнущий чьим-то дерьмом воздух и ощущает себя инородным элементом, попавшим в недружественную среду. Ему нигде нет места, он нигде не чувствует себя дома, но в больших городах Хонджун хотя бы умеет выживать. Он тяжело садится на корточки и опускает голову между подрагивающих колен. Как же он заебался. — Пусть кто-нибудь заберёт меня уже домой… — Домой не могу, бабуля не любит гостей, — смущенно гудит Чонхо над ним и жмёт зачем-то на велосипедный звонок, и этот противный дзыньк едва не взрывает голову Хонджуна изнутри, — но до мотеля короткую дорогу покажу. Меня там знают, вам дадут скидку. Уён ликующе улюлюкает, а Минги издаёт непонятный звук: что-то между лаяньем старой псины и скрипом несмазанных петель гаражных ворот. Проезжает байк со снятым очевидно придурком за рулём глушителем и снова становится почти тихо, только цикады трещат, ища скорой смерти. Хонджун фыркает из-за абсурдности происходящего куда-то в свои колени и кое-как разгибается, суставы громко хрустят, и это почему-то заставляет его смутиться. Эмоция странная, совсем неуместная здесь, потому что ему не перед кем стыдиться того, что в свои двадцать с небольшим он, как древние развалины, вот-вот рассыпется. А ещё ему нужно в туалет. — В мотель так в мотель, — буркает он, подтягивая лямки сползшего почти до самой задницы потяжелевшего после захода в магазин рюкзака, — идёмте уже. А теперь вот он сидит в кресле в двухместном номере, который им пришлось разделить на троих, чтобы сэкономить, и пялится на свои растёртые ноги, пока Уён смывает с себя дорожную пыль в душе. Плеск воды перемежается с какой-то детской песенкой, которую он напевает тихонько; слов совсем не разобрать — только общий мотив, но Хонджуну всё равно кажется, что он знал её когда-то. Возможно, эту же песню пела ему мать в детстве. Она часто ему пела перед сном, чтобы он скорее засыпал, и это всегда срабатывало, он проваливался в сон ещё до того, как дослушивал её песню до конца. Это теперь он никогда не может быстро заснуть, потому что анатомирует каждый прошедший день точно труп. Словно ищет причину его такой скорой и бесполезной смерти. Минги уже спит, всё так же лёжа с задранными вверх ногами. Он отрубается почти сразу же, как только его спина встречается с высоким матрасом на скрипучей старой кровати. Хонджун завидует. Он сам устал до дрожания мышц, даже отяжелевшие веки опускаются сами собой, но голову разрывает изнутри от впечатлений, накопленных за день. Они пролетают перед закрытыми плотно глазами точно пёстрая лента диафильма. Вот он на вокзале, вот в душном автобусе, набитом пахучими людьми, вот на стоянке с гадким кофе, вот Чонхо — их самый взрослый из них всех Чонхо — врезается в дорожное ограждение на велосипеде, и Хонджун выбегает из автобуса. Он не мог его там оставить совсем одного. Он больше никого не хочет оставлять, ни в одном из миров. Не хочет снова и снова видеть во сне, как разбивается Кромер — старинные песочные часы, как разлетается на осколки хрупкая мечта о доме в глубине чужих глаз, как изрезанные тонким стеклом пальцы хватают пустоту вместо тёплой ладони, протянутой с надеждой. Хонджун кричит от боли, она всегда как настоящая, но он всё равно не может проснуться от кошмара, только падает в него ещё глубже, как падала Алиса в кроличью нору, и проживает его заново. Песочные часы делают фатальный поворот и разбиваются, на каменный пол столетиями никем не посещаемой художественной галереи высыпается песок, а юноша без лица не успевает ухватиться за окровавленную руку Хонджуна, прежде чем тот исчезнет во вспышке света. Проснись. Проснись, проснись, проснись, Капитан. Давай же, Хонджун, проснись. Хонджун слышит, как кто-то зовёт его по имени, но не может найти к нему дорогу. Он мечется испуганным зверем по галерее, Кромер снова разбивается где-то позади, песок высыпается и стелется по полу жёлтым туманом, густой туман настигает Хонджуна и накрывает его с головой. Хонджун начинает задыхаться и… Просыпается. Он вздрагивает всем телом и жадно вдыхает, никак не может надышаться вдоволь. Сердце сумасшедше стучит, в ушах шумит, а глаза ничего не видят, кроме ярко оранжевых кругов. Он чувствует, что его футболка вся промокла от пота, но сам он дрожит как от холода, и горло его саднит. Хонджун не понимает где находится, но это не важно, потому что… — Я не успел. И он остался там, — шепчет он в темноту, вслепую цепляясь за кого-то. — Остался там совсем один. В тумане. — Мы найдём его, — отвечает темнота знакомым голосом. Убирает с его лица мокрые пряди волос. Обнимает осторожно, как ребёнка, и прижимается виском к виску. — Обязательно найдём, где бы он ни был теперь. Я обещаю. Хонджун упирается лбом в чужое твёрдое плечо и зажмуривается. Он хочет домой.