∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Донни Мальяно выкурил вторую за утро сигарету. Он курил всегда только «Карелиас и сыновья» в мягкой голубой пачке, иногда — если нервничал — брал тёмно-жёлтые супериор Вирджиния тоже этой марки. Там был греческий табак, их курил ещё отец Донни в тридцатых, он и пристрастил к ним сына. Витале пытался перевести Донни на японские «Трежурер», но тот скептически смотрел на него и говорил, что consigliori — это советник и помощник, а не мамочка на побегушках у взрослого сицилийца. Презабавно, что сам Донни был сицилиец только наполовину, по отцу. Мать его — американо-мексиканка, искони жившая здесь с тех пор, как одни её предки переплыли океан и обосновались в нынешнем штате Нью-Йорк, а другие покинули Мексику, очаровала будущего супруга улыбкой: доброй, даже слишком. Таких женщин он никогда не встречал. Отца перевезли с Сицилии вместе с братом, они и сколотили большой семейный бизнес, частично легальный: контролировали сначала поставки рыбы и морепродуктов в штаты, затем подключили к этому производство оливкового масла и строительный бизнес — уже после войны. И Тито, и Даниэль Канцоне были вынуждены бежать с Сицилии, с Пьяна-дель-Альбанези, когда в двадцать четвёртом по распоряжению Муссолини на его берега высадился «железный префект» Чезаре Мори, которому дуче дал добро на искоренение мафиозных структур любым образом. Когда Муссолини явился на Сицилию, префект с волнением попросил у Дона Чиччо, может ли тот обеспечить для дуче абсолютную защиту: Дон Чиччо убедил, что с головы Муссолини не упадёт ни один волос. Так оно и вышло. Вот только, завидев колонну из полицейских мотоциклистов, сопровождающих автомобиль Муссолини, Дон Чиччо грубо отослал их, проговорившись, что на его-то земле с дуче ничего не случится — тем самым подписал себе приговор, ведь это означало, что вся Сицилия была у Чиччо под ногтем. Взбешённый Муссолини велел раскатать мафию в ничто. Мафия была огромной силой, но машина властного аппарата включилась на полную. И когда в дом Канцоне, чей отец служил силовиком у Дона Чиччо, пришли с обысками и подстрелили сразу двух человек безо всяких там разборок, мать и тётки вывели через задний ход, через апельсиновые сады, девятилетнего Тито и четырнадцатилетнего Даниэля, и первым делом побежали с ними на базар, чтобы там, между прилавками, дурно пахнущими подтухшей к послеобеденному времени рыбой, договориться с турком-перевозчиком и переправить мальчиков в штаты к родному дяде Тито, Сильване Мальяно. Сильвана там имел свой бизнес, пусть маленький, но всё же. Он контролировал рыбу, фрукты и овощи, самые свежие лотки, в Нью-Йорке на крытом рынке Челси в итальянском квартале. Все торговцы, что были итальянцами, и все, кто ими не был, но очень хотел получить охрану и протекцию господина Мальяно, знали, что это был человек надёжный, разумный и в своём роде спокойный, и что он относился не к категории сумасшедших бандитов из тех, кто за крышу просит баснословные проценты. Вовсе нет. Господин Мальяно вёл свои дела осторожно, уважительно и в большинстве своём мирно, но репутацию имел страшную, как человека, способного решительно на многие вещи, если его довести до крайности — она-то и играла ему на руку. Когда ты позволяешь себе делать всё, что заблагорассудится, и знаешь, что мало кто встанет на пути, немногие решатся перейти тебе дорогу. Потом к нему попали сицилийские мальчики. У господина Мальяно были свои дети, целых четверо — но все дочери, а он хотел бы сына, которого мог бы научить семейному делу и впоследствии передать его со спокойной душой. Подвернулись Тито и Даниэль: тогда Сильвана обратил взор к Господу и горячо помолился. Он знал, что у обоих были волевые, обращённые в дело отцы и такие же матери, и не ошибся ни в одном из детей. Горячего, сильного, сурового и жёсткого Тито впоследствии он сделал своим начальником охраны. Более спокойного и благоразумного Даниэля, способного своей хитростью воротить горы, он решил посвятить в более глобальные дела семьи. Но ни тот, ни другой не чувствовали себя обманутыми: каждый работал соразмерно своим талантам и навыкам, каждый не был обижен почти отцовской, глубокой любовью Сильваны. Когда маленькое дело Сильваны разрослось в крупный бизнес — а тот стал с годами очень прибыльным делом, принесшим ему и его семье столько денег, что они стали жить безбедно — дом Мальяно простёр свои руки во множество структур, не ограничивающихся торговлей, поставкой итальянской мануфактуры и участием в строительных проектах. Ещё в двадцатых Сильвана пытался поспорить с американскими бутлегерами, подпольно поставляющими алкоголь даже в годы «сухого закона», но у него это получалось не так хорошо: в кармане не хватало нужных знакомств в структурах, и его людей часто сдавали и сажали, а мало кто хотел работать с почти стопроцентным риском попасть в тюрьму. Долгие годы Мальяно отвоёвывал своё место под солнцем и наконец выбился в приличные бутлегеры, скоординировавшись с семьёй Коломбо, а затем и с семьёй Гамбино. Остальные их хрупкий союз благоразумно приняли, но ненадолго. Коломбо были прежде известны как Профачи: и они, и Гамбино правили в Нью-Йорке, контролировали разные дела, разные сферы влияния, разные бизнесы и разные районы. Они не пересекали свои интересы, жили бок о бок и вроде бы сработались с Мальяно, но так казалось только сперва. Кроме Коломбо и Гамбино, было ещё три крупные семьи: некоторым Мальяно перешли дорогу своим только существованием, это было неприемлемо. Это было неуважительно. Мальяно отказались платить из своей доли Дженовезе, Луккезе и Бонанно. Сильване показалось, это уже слишком. Он считал себя и свою семью такими же, как они сами, даром что были молоды в этом бизнесе: он не хотел ни перед кем гнуть спину, особенно перед людьми, пытающимися сесть ему на шею. Он хорошо знал: уступи им раз в том или другом, и они продавят под себя, а потом сотрут в порошок. «Неприемлемо» — вот что помнил Тито, когда Сильвана говорил о ситуации с Пятью семьями. «Неприемлемо» отпечаталось и в памяти Донни, только это повторял уже его дядя спустя много лет. Отец молчал. Потом Сильвана и Даниэль переговорили друг с другом и решили бороться. Заручились поддержкой Гамбино и Коломбо, но номинальной — те не собирались вступать в войну против целого союза ради каких-то Мальяно. Тогда все трое, Сильвана, Тито и Даниэль, чувствовали себя по-дурацки, как ребята из младшей школы, которых ученики постарше не берут в свою компанию. Когда у Даниэля прямо на улице, перед всеми, открыто расстреляли четырёх человек, занимавшихся работой на рынке в районе Конни-Айленд, Сильвана понял — это был плевок в их сторону, и он решил воевать. У него было то, чего не было ни у кого из Пяти семей: его единственный козырь, Тито. Тито Канцоне был незаменимым человеком среди силовиков. Много кто стремился его переманить к себе, никому это не удалось сделать даже за огромные деньги и посулы. Тито был верен Сильване до гробовой доски, и, хотя не сумел уберечь Даниэля от покушения в сорок пятом — тот взорвался на его глазах в родстере, успев только провернуть ключ зажигания — но второго отца своего сохранил. Война длилась четыре года и омыла улицы города кровью. Однажды, когда Сильвана был уже достаточно стар и устал от всех тревог судьбы — рано или поздно такое время наступает — Тито, которого, как дьявола, боялись даже собственные люди, принял кардинальное решение покинуть город ради сохранения семьи. Он был к тому времени Доном Мальяно. Три года назад они с Даниэлем уже прощупали почву в Чикаго и поняли, что там, пусть группировок было и больше, но после Аль Капоне, который с ними оказался соотечественник и родился в сицилийском городе Трапони, в Чикаго не было крупной рыбы. Так, Мальяно стали этой рыбой. После того, как они перебрались в Чикаго, случилось много всего. Когда Донни был тридцать один год, его отца, Тито, Дона Мальяно, не стало. Был вопрос, кто займёт его место. Старший и младший братья Донни попытались сделать это, но авторитет Донни к тому времени был непререкаем, к тому же, ни Терри, старший из Мальяно, ни Кармине, младший, не были так магнетичны, как Донни. Он обладал нечто таким, не поддающимся человеческому объяснению, что заставляло людей слушаться его почти беспрекословно, столбенея. Перед ним открывались любые двери. Он быстро заимел подвязки во всех госструктурах в Чикаго. С ним каждый сезон с удовольствием обедал мэр, Эдвард Келли, а его жена, Маргарет, только Донни из всех посторонних разрешала звать себя «Мэг»; она была очарована его кошачьей грацией крупного хищника, его тихой улыбкой, его зелёными небольшими глазами, поблескивающими, как морские камушки на дне, в ореоле лучистых морщин под тяжёлыми веками. Донни даже молодым смотрелся удивительно зрело, ему все давали больше своих лет, а когда он действительно повзрослел, словно прекратил меняться и застыл во времени. До тридцати все смеялись над ним — он был грубовато-простым, далеко не тонким изящным красавчиком: мускулистый и с толстым загривком, как у вышибалы; с коротко стрижеными волосами, которые при ином раскладе торчали непокорными вихрами — если не пройтись по ним машинкой; с маленькими глазами, курносым носом, широкой переносицей и крупным скуластым лицом. Никто не мог сказать, отчего женщины вешаются ему на грудь, почему каждый раз он приходил на домашние вечеринки с новой подружкой и откуда у него столько куда более высокопоставленных друзей. Донни был как магнит: в этом заключался его дар. Так что ни для кого из Мальяно не стояло даже вопроса в том, кто станет следующим доном. Консильери Тито, все, как один, поцеловали руку Донни, не успел гробовщик украсить белыми лилиями его отца. Терри заартачился в тот день, напился и отказался склоняться к руке среднего брата. Тот его простил. Терри на другое утро собрался с семьёй и уехал развеяться — то ли на Кубу, то ли на Багамы, но назад не вернулся: приключился несчастный случай - его самолёт упал в океан. Донни сожалел, что тело брата было не вернуть на семейную могилу — но в отцовском склепе установил ему пустой обелиск. Вместе с Донни семья Мальяно вступила в золотую эру процветания. С нью-йоркцами они ничего более не делили: Донни даже не совался к ним, считая это излишним, хотя каждый раз, как кто-то из них женился, разводился, рождался и умирал, отсылал подарки и цветы. Простые принципы — не суйся не в своё дело и уважай нас — возымели эффект: спустя годы распри забылись, затёрлись подарками, ответными услугами, вежливостью и обаянием человека, который умеет вести дела, и он стал добрым другом пяти семей, крупной рыбой, запущенной в свободный водоём. И в водоёме том его прозвали Pescecane di Chicago, Чикагской Акулой, и старались не идти против человека, способного перекусить тебя пополам и даже не подавиться. Донни знал всё это про себя, много от кого слышал и никогда не обманывался в том, кем был. Это было гарантом его успеха. В этом году ему исполнилось пятьдесят. За его плечами было четыре успешных брака. Две его бывших супруги, оставшиеся с ним в большой дружбе, не проклинали Донни, а по-прежнему любили и ценили за то, что он устроил им приятную, комфортную жизнь, и что следил за своими детьми со всей отцовской нежностью, на которую был способен. Моника, его третья жена, терпела Донни, потому что он забрал у неё, как она думала, Коди — её единственного сына, отраду глаз, любимца, и ввёл в семью. Ей плевать было, что Коди сам жаждал этого, жестокий и мрачный молодой мужчина, от которого шарахались даже шлюхи, купленные за хорошие деньги, и что единственной его радостью была работа на улицах Чикаго в силовой структуре отца. Донни никогда не отказывал своим детям. Те, кто хотел стать частью клана Мальяно, становился ею, а те, кто предпочитал прикасаться к Золотому тельцу, но не марать руки так сильно, как отец, получали престижные профессии и помогали только по мере возможностей, но не пресекая закон. В то утро, как Донни приехал в пансион Милтона Херша, куда он отстёгивал более половины миллиона из своего кармана каждый год, его дочь, Рита, поехала на первое УЗИ. Там, на мониторе современного компьютера, ей должны были показать первенца и сообщить, всё ли с ним в порядке. Переносной телефон был всегда в кармане Витале, консильери Донни Мальяно, и в нужную минуту, знал Донни, телефон этот зазвонит, и дочь расскажет отцу, как всё прошло. Что бы ни случилось в ту минуту, с кем бы он ни был, какие вопросы ни решал, он ответит на звонок, ласково поговорит с Ритой, ободрит её парой добрых отцовских слов и посочувствует, что не был рядом в этот день. Он знал: муж у Риты ни к чёрту, сосунок и размазня, и он занимается законным трудом — трудится в коллегии адвокатов города Чикаго и делает вид, что всё там не куплено Донни Мальяно. С тестем Карл Вудхаус, муж Риты, кудрявый и бледный еврей — где только дочь его отыскала — был всегда холодно-вежлив. Тот не отставал от зятя, но всегда умел подколоть его острой шуткой или намёком, что он работает фактически на него, отчего Карл бесился. Донни знал, что Карл трудится у себя в коллегии, в душном кабинете на двенадцатом этаже, в адвокатской конторе под каблуком грубого начальника, с которым Донни был на «ты» и давал прикурить от своей сигары, и что Карл из честолюбия и вредности не поехал с Ритой в больницу. Вот это баранье упрямство сделать всё по закону для Донни было сродни непробиваемой тупости, и его бесило, что Рита осталась в кабинете доктора совершенно одна, хотя она уверяла, что это неправда и с ней пошла подруга. — Может, подруга заделала тебе своей штучкой этого мальца в животе, м? — спросил Донни накануне, зажав между зубами сигарету, но Рита только вздохнула в трубке. Она-то знала, что папа не сделает ничего дурного, пока она не пожалуется ему. И жаловаться не собиралась, потому что знала также: стоит Донни щёлкнуть пальцами, и Карл просто пропадёт куда-нибудь, как дядя Терри. Каждый год в штатах пропадает столько людей, Господи Боже. — Рита не звонила? — спросил у Витале Россо Донни. Тот покачал головой и стряхнул со своей сигареты пепел. Донни дёрнул щекой. — Ладно. Подождём. Только ты не сбрасывай звонок, если она будет… — Босс, когда это было, чтоб я не ответил Рите? — ухмыльнулся Витале. Он был молод, всего-то тридцать четыре, и он любил Риту — Донни это знал. Сколько взглядов своего консильери он замечал, сколько невысказанных слов. Он ничего не сказал Витале, напившемуся вусмерть, когда Рита выходила замуж за Карло, будучи девственницей. Только похлопал его по спине и прикончил с ним бутылку кьянти на террасе, пока молодожёны кружились в первом танце. Он знал, что Витале слишком дорожил своей службой у него, и что быть консильери и зятем собственного дона одновременно невозможно. — Сейчас у нас завтрак, потом — экскурсия по территории: вам будут показывать, что в пансионе сделали на деньги благотворителей. — Замечательно, — сухо сказал Донни. Ему дела до этого не было. Он стоял у каменных перил террасы, положив на них локти, и курил. Дым оплёл седым облаком его загорелое лицо. — Надеюсь, в этот раз меня не попросят подписать чью-нибудь клюшку для гольфа или вроде того. — Они распланировали показать «Фауста», — намекнул Витале и улыбнулся. Дон медленно повернул к нему голову; брови были вскинуты, во взгляде, всегда непроницаемом, тоже была молчаливая улыбка. — Как хорошо они подготовились, — заметил Донни. — Лучше бы готовились похуже. Скажи это мадам Коэн, пусть в следующий раз не усердствует настолько. — Можно будет послать сюда Пола или Анжело. — О да. Донни никогда бы не поехал в такое место, как это, но старик Херш, человек с колоссальным состоянием, упрашивал о присутствии в пансионе именно его, лично, и тот не смог отказать ему в силу дружбы и уважения. Дружба и уважение: Донни Мальяно понимал, что эти вещи помогают ему успешно вести семейные дела. Это, а также личное участие в новом деле, побудило его взять билеты первым классом из Иллинойса до Пенсильвании и покрыть пятьсот девятнадцать миль, чтобы оказать услугу мистеру Хершу. Его секретарь, Джилл Ортиз, встретил гостей из Чикаго в аэропорту и передал лично в руки Донни открытку от Херша и подарок в чёрной коробке под лентой. Теперь Джилл Ортиз беседовал с мадам Коэн — он прибыл немногим позже Мальяно, и отвлекал старуху на себя, а Донни наконец остался один на один с вопросами, которые решал каждый день. Старые, новые, но требующие его участия. — Смотрите-ка, — вдруг сказал Витале. — Та девчонка. И удивлённо замер, заметив искренний интерес, с которым Донни переложил локти поудобнее на каменных перилах. «Та девчонка» спешила в школу. Красивая, с тёмными прямыми волосами, такими холодно-каштановыми, что казались почти чёрными, с приятной точёной фигуркой, грозившей однажды обрасти — может, после родов первенца — объёмами в груди, бёдрах и маленькой выпуклости женственного живота. Взгляд Донни к ней словно приковало: он смотрел, как она взбежала по лестнице, частя по ступенькам в начищенных кожаных туфлях, и как держалась тонкой рукой за запястье подруги. Он не отрывал глаз — и что-то в области рёбер, спускаясь ниже, в живот, а оттуда в бёдра и странно пульсирующий лобок, знакомо заныло. Он давно этого не чувствовал и был странно возбуждён, ощущая снова, спустя несколько лет после последнего брака, неожиданное желание подойти к женщине и просто поговорить с ней. Не обязательно касаться. И не обязательно завлечь в постель. Но просто взглянуть ей в лицо и переброситься парой фраз, а там — как дело пойдёт. И обычно оно шло, всегда. — Кто она такая? — Донни прищурил левый глаз. Это была дурная привычка, но он не стремился от неё избавиться. Витале что-то записывал себе в блокнот и отвлёкся на вопрос: — Не знаю, дон. Мне выяснить? — Да, выясни, — задумчиво сказал Донни и стряхнул пепел вниз, на траву. — По виду совсем ещё девочка. — Это всё выпускницы, — буднично сказал Витале и сделал пометку на линованных страницах. — Им лет по семнадцать-восемнадцать, не больше. — Не больше, — повторил дон. Рите было двадцать шесть, а этой детке — восемнадцать. Почему-то это только больше раздразнило. Донни стал отцом Рите, когда ему самому исполнилось двадцать четыре. Он любил её мать, так сильно любил, что они зачали троих: потом их пути разошлись, но любовь — уже человеческая — никуда не делась, даже когда во время несчастного случая погиб её второй муж. Автомобильная авария: его сбили неизвестные на вечерней оживлённой улице, сбили как кеглю — подмяли под тяжёлые колёса, раздавили череп, сломали грудную клетку и уехали. Донни был первым, кто приехал с соболезнованием и букетом белых роз. Он долго утешал Кэтрин, свою бывшую супругу, которая висела у него на груди и плакала, и говорил, что никогда не бросит, а потому и она не пропадёт, только пусть больше не рвёт себе сердце из-за таких вот случайных связей. Шли годы, он своё слово держал. Держала и она. Но всё это было не то и не тем, пусть иногда у них был секс. С Кэтрин всё давно прошло: она поблёкла с возрастом, её светлая красота стала благороднее и старше. Золотые волосы окрасились в серебро. Голубые глаза выцвели. Но дело даже не в прошедших годах. Она была холёной и любимой своей семьёй, за ней ухаживали как ни за кем другим. Так было со всеми его бывшими, но ни к одной он не хотел возвращаться. Все эти годы жёны его сопровождали и были ему верны, но он всё искал что-то в других женщинах, не сближаясь с ними, но высматривая, и не находил. Друзья шутили: что, Донни, всё ищешь идеал? Взгляд его ни за кого не цеплялся, равнодушно скользя по всей палитре женских красот, окружающих его, и срывал один цветок за другим, когда это было нужно, но не более. Витале знал своего дона лучше, чем себя, и потому обвёл заметку про имя девушки ручкой. Он знал, что дон за все восемь лет, как Витале служил сначала помощником прежнего консильери, а потом и непосредственно советником, так на женщин не смотрел.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
В пансионе была большая столовая, рассчитанная на триста с лишним учащихся. Столько набиралось со всех классов, но ученики разных возрастов были распределены по отдельным корпусам, и в каждой была своя отдельная кухня, так что здесь в этот день столовались только выпускники и делегаты. Их усадили вместе с преподавательским составом, отдельно от учащихся. Из ребят назначили дежурных: они в чистых белых фартуках обносили всех едой, напитками и закусками, и следили за порядком на кухне и в столовой. Мадам Коэн была прямой, как струна, и много общалась с секретарём мистера Херша: тот, на счастье, оказался болтлив и с удовольствием отвечал на её вопросы. В честь приезда господина Мальяно приготовили омлет с вялеными томатами и фокаччей: тот встретил завтрак снисходительной улыбкой. Он представил, верно, как местных поваров заставили сделать что-нибудь итальянское, и им в голову не пришло ничего кроме фокаччи. Он не сказал ни слова об этом, только переглянулся с Россо, а вслух похвалил омлет, сказав мистеру Фитцельманну, тренеру, что фокачча получилась «славной». Россо едва сдержал смешок. Славной. Это откуда Донни Мальяно отыскал в себе такое слово? Через стол от них сидела Шарлиз Кане. Россо узнал её фамилию почти сразу, как вошёл в столовую, от миссис Доэрти: прехорошенькой молодой женщины в крупных очках с толстыми линзами, с чрезмерно широкой, нервной улыбкой. Определённо, кошатницы, кроме того, что преподавателя словесности и литературы. Стоило сделать ей пару комплиментов и вскользь задать несколько вопросов, и миссис Доэрти совершенно очаровалась Россо и его полупрозрачным ласковым взглядом, и бегло рассказала то, что знала. Шарлиз Кане. Ей уже есть восемнадцать: минус одна головная боль для репутации дона. Родители — американцы, оба, но по отцу в роду были французы: любопытно, что на это скажет дон Мальяно —на Сицилии французов терпеть не могли. Учится стабильно хорошо, с неба звёзд не хватает, но усердная. Из хорошей семьи, как и многие ребята здесь. Мать и младшая сестра погибли, перевернувшись на катере: не справились с управлением, такое бывает. Отец похоронил их и женился через год повторно, но умер спустя семь лет — всё тоже просто, сердечный приступ. Долго жаловался на боль в груди и шумы в ушах, в одну неделю его долго тошнило. Молодая жена не придала этому значения. Он умер в пробке у себя в машине, в душный июльский день. После его смерти — он работал в строительной компании инженером-проектировщиком, притом с весьма успешными проектами — мачеха настояла на полном опекунстве Шарлиз, поскольку других родственников у девочки не было, и отдала её в пансион, к своим рукам прибрав всё имущество бесхребетного отца, оставившего по завещанию дом, счета и машины новой жене, а дочери отписав старый домик матери в Чула-Висте, это в Калифорнии. Теперь Шарлиз надеется получить хорошее рекомендательное письмо и прибыльную работу, чтобы не трудиться в какой-нибудь забегаловке официанткой: университет ей не светит, колледж тоже, с её-то отметками. Всё, что есть у девочки за душой — развалившийся дом, целый год в пансионе впереди и надежда устроиться секретаршей у какой-нибудь большой шишки: смазливое личико и красивое тело к этому располагают. Услышанное очень обрадовало Витале. Человек без прошлого — человек с неопределённым будущим, и это очень подходило дону Мальяно. Главное теперь проверить, чтобы Шарлиз Кане не было в важных списках, с которыми они приехали: если так, то всё на мази. Он заметил, что дон иногда смотрит как бы в никуда, но неизменно — в её сторону, и пометил в голове, что надо отлучиться под благовидным предлогом в машину и ещё до конца завтрака узнать всё, что требуется. Так он решил и отпил кофе, тут же морщась: его подали тёплым и отвратительного качества вдобавок. После завтрака Донни убрал на стол салфетку, поблагодарил всех и вышел снова перекурить. Что-то часто он дымит сегодня. Он подался на террасу, толкнув локтем тяжёлую дверь так легко, точно та была сделана из картона, и даже не взглянул на двух своих людей, неотступно следующих за ним, как тени. Витале подошёл к нему со спины и коснулся плеча. Он под благовидным предлогом отлучался разок и проверил: не было ни одного упоминания Кане. С большим удовольствием он рассказал о девушке всё, что знал, очень тихо. Дон, приосанившись, сунув руку в брючный карман и подавшись мясистыми бёдрами чуть вперёд, посмеивался и слушал. Заметка про французов его развеселила. В конце рассказа он искоса взглянул на Витале. Хотел сказать ему, что он хорош — но вслух выдал: — Что ж, друг мой. Теперь тебе осталось устроить мне с ней confronto, и только. — Думаете, в этих делах нужен третий, дон? — улыбнулся Россо. Дон Мальяно оценил шутку и затянулся, пряча ответную улыбку в тонких складках в уголках губ. — Мне нет. Возьми на себя этих навязчивых ребят, — поморщился он. — Не нужно, чтобы мне докучали в ближайшее время, но сделай это не грубо. Я не хочу обидеть мистера Херша.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Шарлиз не очень обрадовалась, когда мадам Коэн попросила её взять школьный фотоаппарат и сделать во время экскурсии несколько снимков почётных гостей в качестве отчёта в здешнюю газету. Ученики выпускали свою раз в месяц: подшивки хранились в библиотеке. Господин Мальяно, не пустивший профессиональных репортёров с камерами, благосклонно разрешил снять себя в школьный выпуск, сказав, что в увлечении ребят журналистикой не видит ничего дурного. Миссис Доэрти сходила с Шарлиз в свой кабинет, нашла нужный ключ от шкафа и торжественно выдала «Кэнон» в руки, заявив, чтобы Шарлиз обращалась с ним как можно аккуратнее и заодно причесалась: мадам Коэн будет не в восторге, если она выйдет такой потной и неряшливой и будет ходить два часа хвостом за гостями. В уборной Шарлиз поплескала себе в лицо холодной водой: она плохо переносила жару, её мучили мигрени. Затем убрала в пучок волосы и поморщилась: он сильно тянул на затылке и усиливал головную боль. Поправив воротник и пожалев, что при себе нет таблетки аспирина, Шарлиз поторопилась вместе с миссис Доэрти: от занятий её освободили, остальные были на них чисто показательно — чтоб в любой момент экскурсанты посмотрели на учебный процесс и остались в восторге. Сожалея, что придётся много ходить по жаре, Шарлиз надела ремень фотоаппарата на шею и незаметно подошла к мадам Коэн, беседовавшей с гостями. Она что-то рассказывала кудрявому мужчине с серьёзным лицом и насмешливыми глазами. То, что смешинка была глубоко у зрачков, будто он только притворялся, что слушает мадам Коэн, а сам про себя думал о чём-то ином, Шарлиз заметила сразу и со слабой улыбкой отвела взгляд, делая вид, что изучает, как включать фотоаппарат. В стороне стоял господин Мальяно: он прикурил, но почти сразу быстро потушил окурок и, спросив мусорку — и не найдя её — попросил своего человека снести его в пепельницу к себе в мерседес. — Не думаю, что в траве у вас положено сорить окурками, — заметил он мадам Коэн и лучисто улыбнулся, но улыбка была не теплее гранита на ступеньках в пансионе. — Пойдёмте уже? Не терпится на всё здесь взглянуть. Сначала ему решили показать большой корпус, где только что закончили ремонт. Мистер Херш устроил всё по своему желанию: он нанял отличных дизайнеров и строителей, которые долго трудились над коридорами, классами и комнатами для учеников, притом стараясь не только обновить здание, но и сохранить старинный дух пансиона. — Паркет оставили прежним, — говорила мадам Коэн, — но восстановить его уникальный рисунок стоило огромных денег. Мистер Херш не жалел денег, поймите, запечатлеть историчность этого места ему было важнее, чем положить новый бездушный материал… — Да, мистер Херш — большой ценитель прекрасного, — согласился господин Мальяно. — У вас красивые картины. — Все написаны на заказ либо привезены из личного хранилища мистера Херша. Многие подарены его друзьями. Да, среди художников у него действительно много друзей. Видите вот эту картину? Это Ротко. А эту? Это Кунинг. — Уверен, они стоят целое состояние. — Так и есть. — Мадам Коэн была очень горда. — А теперь давайте посмотрим на наш компьютерный класс. Он очень хорошо оборудован. — Это уже интересует меня, — вставил Витале и увлёк мадам Коэн вперёд. — Интересно, какие компьютеры вы закупили? — Макинтоши, разумеется… Они направились всей компанией к двойным дверям в дальнем конце коридора. Шарлиз немного отстала, делая вид, что ковыряется в настройках камеры. В один момент она так увлеклась, что слегка споткнулась на порожке. — Будьте внимательны, — вдруг придержал её за локоть господин Мальяно. — Так и упасть недолго. Она подняла на него взгляд, крепче вцепившись в камеру. Рука его жгла прикосновением кожу даже через блузку. Шарлиз невпопад кивнула; она пялилась на воротник его рубашки, всё не решаясь посмотреть в лицо, потом сбивчиво поблагодарила и поняла, что немного задержала его — все уже зашли в компьютерный класс. Витале Россо и охране дал знак испариться; в коридоре стало тихо и пусто. — Разобрались с фотоаппаратом? — вежливо спросил Донни Мальяно. Шарлиз смутилась, опустив камеру себе на грудь и убрав руки за спину. — Да, немного. Там вообще-то ничего сложного. — Я не особенно дружен с этой техникой, — пояснил он и слегка улыбнулся. — Особенно с компьютерами. В кабинете поставил макинтош, но не работаю на нём. Только если что Витале иногда садится. — Заметив, что Шарлиз непонимающе нахмурилась, он добавил. — Мой помощник. Бежевый костюм. — Я поняла, — улыбнулась Шарлиз. Костюм её насмешил: господин Мальяно быстро сёк фишку и был в общении неожиданно прост. Это подкупило. Он мягко, словно невзначай, коснулся её спины между лопаток и пропустил вперёд, будто бы заботился о том, чтобы Шарлиз снова не споткнулась. Щёки у неё здорово покраснели: она не была неловкой и падать на ровном месте не собиралась. Знала, что в его случае это была не забота — а повод нарушить её границы и дотронуться. Что-то Шарлиз уже начинала понимать в мужчинах, а если не понимала, то чувствовала, и зачастую не ошибалась. Они вошли в класс к остальным: мадам Коэн вовсю увлёк беседой Россо. Дон Мальяно тихо хмыкнул, пройдя вдоль компьютерных столов и новеньких макинтошей. — А, вот ты где, — услышал он за спиной. — Сними нас здесь, будь добра. Вот из этого угла будет лучше всего. Шарлиз послушно отошла в сторону и сделала пару фотографий, щёлкнув затвором «Кэнона». Затем посмотрела в крохотное окошко, что вышло, и нацелила объектив ещё раз. Донни Мальяно бродил неподалёку, изредка глядя на неё. Чем дольше он смотрел, тем дальше были его мысли от вечернего самолёта. Здесь своё пребывание он уже находил недурным. Девушка его очаровала. Он был человеком, который точно знает, чего хочет, и всегда этого добивается, и теперь, глядя на юную, совсем тонкую фигуру Шарлиз Кане, думал, что хочет её — в каком виде, пока неясно, но даже простое общение с ней доставляет ему удовольствие. Донни любил получать удовольствие. Шарлиз перемещала объектив с одной группы людей на другую: все рассредоточились по классу. Наконец, она захватила в прицел камеры Донни, немного отошедшего от остальных. Он всё же стоял ближе всего к мадам Коэн, но как-то отчуждённо, словно был простым наблюдателем, а не главным лицом всех событий. Шарлиз хотела сделать снимок и смутилась. Она вспомнила, как его помощник противостоял журналистам. Ей же господин Мальяно разрешил сделать фото. Она замешкалась, наблюдая за ним через объектив и щуря один глаз, как вдруг подметила, что он обернулся и искоса, немного свысока посмотрел на неё в ответ. Он заметил её взгляд, Боже! Шарлиз совершено смутилась, сама не зная, почему, но, словно заворожённая, продолжала наблюдать. Он явно красовался перед ней, приняв расслабленную позу и чуть смежив веки. Глаза на загорелом лице казались очень светлыми. В кадре он смотрелся не так эффектно, как в жизни, подметила Шарлиз. Она погладила пальцем кнопку, отчего-то сомневаясь, но господин Мальяно преспокойно отвернулся и встал в профиль, сложив руки на груди и словно не интересуясь больше камерой. Тогда, будто делая нечто постыдное, Шарлиз сфотографировала его и убрала «Кэнон» от лица, закрыв линзу крышечкой, повисшей до того на шнурке. У Шарлиз горели щёки: она искоса смотрела на его смуглую длинную шею, неожиданно мощную, с красивым изгибом. На руки, которые смотрелись очень внушительно даже под скрадывающим объёмы тела пиджаком. На курносый, внезапно мягкий профиль, на серебрящиеся тёмным собольи волосы. Она одёрнула юбку, поправила блузку и подошла с другой стороны от мадам Коэн, оказавшись напротив Донни Мальяно и снова взяв в руки камеру, словно собираясь снять с другого угла класс. Первые несколько снимков она впрямь сделала обыкновенными, для газеты. Пару последних посвятила отдельно Донни. Ей было интересно запечатлеть его. С этого ракурса его силуэт напомнил ей скульптуру Эрнста Хертера, «Умирающий Ахилл» — Шарлиз знала её после класса по истории античности. Такое же мясистое, крепкое, мышцастое тело, только из плоти и крови, а не из искрящегося южнотирольского мрамора; такая же тугая мощь в каждом замершем движении. Шарлиз готова была спорить, что, если бы с господина Мальяно можно было снять, как чехол, этот костюм и рубашку и усадить нагим в позу Ахилла, подавшегося грудью вперёд и с болью вытянувшего раненую ногу, то на его боках и талии соберутся такие же широкие складки от клубящихся под кожей мышц. Она отвела взгляд, но Донни Мальяно успел его запомнить и заметить, и остался всем доволен, а потому с тихой ласковостью сделал несколько комплиментов компьютерному классу. Мадам Коэн была весьма польщена.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Всё здание они обошли за полтора часа. Побывали около пяти минут на открытом уроке американской истории и вышли, чтобы не мешать учебному процессу. Заглянули в библиотеку, учительскую, спортивный зал и комнату отдыха — здесь была и такая. В медицинском кабинете Донни задержался дольше всего, подмечая Россо, что где нужно сделать: закупить несколько современных коек на пневматике, чтобы можно было поднять голову или ноги пациента нажатием кнопки, как в дорогих клиниках. Затем — посмотреть, какое требуется оборудование. Он по-хозяйски ходил по кабинету, смотрел в витрины, где лежали лекарства, говорил, что нужно докупить, а Россо всё записывал. Мадам Коэн делала многозначительные взгляды Шарлиз, и та снимала Донни, много снимала — и всюду тот был задумчив и серьёзен. Она уже устала увиваться возле него и с облегчением вздохнула, когда они вышли из пансиона во двор, чтобы осмотреть теннисный корт, разбитый розовый сад, отстроенную заново беседку и поля для футбола и крикета. — Прошу вас, не отставайте, — подбодрила их мадам Коэн. Россо сразу занял её новыми вопросами: какой штат требуется для такого ухода за растениями? Пока та отвечала, Донни Мальяно незаметно приблизился к Шарлиз, снова отдалившись от остальных. — Вы не подскажете… — вдруг спросил он. — Куда здесь можно улизнуть? — Улизнуть? — не поняла Шарлиз и непонятливо моргнула. Донни был терпелив. — Да, улизнуть. Меня страсть как тянет покурить. Но не хочется прерывать чудесную экскурсию мадам Коэн. В его голосе Шарлиз услышала насмешку и улыбнулась. — Я вас понимаю. Ну… не уверена, что должна это говорить. Он вскинул брови. — Вы думаете, мадам Коэн мне за это выговорит? — и он тихо рассмеялся. Шарлиз тоже стало смешно. — Полагаю, нет. — Тогда что же? Может, покажете мне какое-нибудь местечко? — он небрежно поморщился. — Уверяю, я быстро. Вы даже опомниться не успеете. — Я… — Шарлиз взглянула в спину мадам Коэн. Её с двух сторон осаждали мужчины: справа был Витале, слева — секретарь мистера Херша. Остальная процессия плелась позади. — Я могу вас туда отвести. — Это было бы лучше всего. Шарлиз охватило странное, лихорадочное чувство. Если мадам Коэн об этом прознает, быть беде! С другой стороны, она выполняет личную просьбу почётного гостя: что ж, вот вам и оправдание. Насолить Коэн хотелось ужасно. Шарлиз, чтобы не передумать, быстро направилась по лугу к школьному крыльцу и вскоре спряталась за ним. Донни Мальяно был рядом. — Мне неловко дымить возле неё, — пояснил он. — Вдруг накажет? — Она бы могла… — сказала Шарлиз и прикусила язычок. Он же пошутил. Вот глупая! Забыла, с кем говорит? Господин Мальяно хмыкнул, вынул из-за пазухи пиджака смятую голубую пачку сигарет. Шарлиз таких никогда не видела. Внутри оставалось три: белые, с рыжим фильтром. Мальяно с удовольствием зажал одну между зубами, щёлкнув зажигалкой и раскурил, затягиваясь дымом. Затем плавно выпустил его между губ, выдохнув в сторону: — Вы курите? — Н-нет, — соврала Шарлиз, но, видимо, неубедительно. — А если начистоту? Не бойтесь, я не ваш папа и не мадам Коэн, чтобы ругаться, — мягко сказал он и прищурился, закуривая. Шарлиз молча взяла из протянутой пачки сигарету, перебрала её в пальцах. Зажала между губ, нерешительно, будто сейчас ей за это точно попадёт. Господин Мальяно был выше неё на полторы головы, поэтому ему пришлось наклониться, и весьма низко, чтобы Шарлиз прикурила от его сигареты, а не от зажигалки. Она остолбенела. На его лице не было ни единой лишней эмоции. Это всё равно что… Шарлиз задумалась. Особая форма близости? Однозначно, да. Он нарушил её личные границы за одну секунду, но кто бы об этом беспокоился. Кончик её сигареты зажёгся, господин Мальяно выпрямился и выдохнул дым, хотя мог пересчитать взглядом веснушки на щеках Шарлиз или впиться в её губы своими. Он не стал. Она затянулась и вдруг раскашлялась. Дон Мальяно с улыбкой положил ладонь ей на плечо, участливый и готовый помочь. — Всё в порядке? — спросил он. — Да… — она кашляла дымом и, смутившись, спрятала рот за ладонью. — Хорошая сигарета. — Давно курите? — Только месяц. Не так долго, господин Мальяно. Он ласково пожал её плечо. Под его большой, тёплой, сухой ладонью Шарлиз вздрогнула, а он сказал: — Меня зовут Донни. — И протянул ей вторую руку. — Могу узнать твоё имя? Легко стёр ещё одни границы. Шарлиз, кашлянув в сторону, робко пожала его ладонь, и он стиснул на мгновение её пальцы. — Шарлиз. Он знал, как её зовут. Он теперь знал о ней всё и планировал узнать больше, но у всякой игры есть правила, и он не намеревался их нарушать. Будь Шарлиз постарше, он поцеловал бы ей руку. Но это было сейчас ни к чему, могло спугнуть её. Он только отодвинулся. — Красивое имя, Шарлиз. Ты француженка? На расстоянии локтя от его жаркого, тяжёлого, томного тела было уже вольнее дышать, и Шарлиз вздохнула. — Только по папе. Но он… — она снова затянулась, брови дрогнули. — Он вообще-то всю жизнь прожил в Америке. — Полагаю, — помолчав, сказал Донни, щуря глаза, — раз ты здесь, в пансионе, твоего отца больше нет? Прости за этот вопрос. И за то, что он так задан. — Как? — В лоб. Шарлиз пожала плечами, посмотрела на носки его дорогих ботинок. Такие носили только богатые взрослые мужчины. Зачем-то она отметила это и промолвила: — Какая разница? Это случилось не вчера, и словами ничего не изменишь. — Я тоже похоронил отца, я это знаю, — задумчиво сказал Мальяно. — И мать. Совсем недавно. Плакал, как ребёнок. В каком бы возрасте мы ни теряли родителей, мы кровь от их крови. Я сам отец, понимаю, что говорю. — Правда? — вопрос был вежливым. Шарлиз видела, что Донни уже чрезмерно взрослый, и вероятно, у него есть семья и дети. — У вас сын или дочь? — У меня четыре сына, — сказал он, — и две дочери. — Ого! — Шарлиз осталась впечатлённой, но в груди что-то укололо. Она затянулась, дала себе время помолчать и после паузы не выдержала. — Ваша супруга… невероятная женщина. — Я давно в разводе, — спокойно сказал Донни. Почему-то в груди у Шарлиз ослабла тугая хватка, стало больно и сладко — всё сразу. — Дети мои тоже выросли. Подожди. Он сунул руку за пазуху и достал оттуда что-то блестящее. С улыбкой, неожиданно искренней, положил это себе на ладонь: — Открой. Шарлиз передала ему в руку сигарету — свою он сдвинул в уголок рта языком — и вопросительно посмотрела на Донни, прежде чем коснуться тяжёлого медальона, выполненного в виде изящного овала, украшенного символическим солнцем. Он кивнул, Шарлиз отомкнула замочек неловкими пальцами. На одной половинке была фотография девочки лет одиннадцати, с чёрными волосами, смуглой, кареглазой, весёлой. На ней был сарафан в горох. Другая половинка пустовала. — Это моя Рита, — ласково сказал Донни. — Сейчас ей двадцать шесть, и очень скоро она тоже станет мамой. — О, — только и смогла вымолвить Шарлиз. — Поздравляю. — Я сентиментален, как все сицилийские отцы, — пояснил Донни и поскрёб щёку рукой, в которой держал сигарету Шарлиз. — Она моя первая дочка, и я хочу быть с ней сегодня рядом. Она нынче у доктора, понимаешь. — Да. — Шарлиз неловко замолчала. Потом добавила. — Наверное, это сложно — заниматься бизнесом, иногда в урон своей семье? А сама думала: Боже, я младше его дочери. — Дело есть дело, оно требует участия, — сказал Донни и убрал медальон на место, а затем стряхнул со своей сигареты пепел. — И судьба иногда вознаграждает за это. Например, мы бы не стояли с тобой здесь и не болтали, верно? — Верно. Она согласилась из вежливости, но совершенно не отстранилась, когда Донни Мальяно внезапно коснулся её подбородка рукой и приподнял лицо, чтобы заглянуть в глаза. Шарлиз оцепенела. Он смотрел в них долго и внимательно, так, словно хотел увидеть что-то особенное, и довольно сказал: — Карие. Я запомню. По спине Шарлиз пробежала дрожь, хотя жара стояла страшная. Она услышала от Донни тонкий, едва уловимый, почти незаметный запах пота — не неприятный, напротив, будоражащий, горьковатый, мягкий, как свечной воск в церкви. Она замерла, будто в ожидании чего-то, блуждая по его шее, кадыку, губам взглядом и не представляя, как оказалась здесь, у лестницы главного входа, в таком щекотливом положении со взрослым гостем из Чикаго. От одной этой мысли подкашивались колени. И можно было бы оттолкнуть его руку, но Шарлиз не хотела. Она испугалась этого человека, это правда, но вдобавок он её заворожил — всё сразу. Она не понимала, как так, и совсем смешалась, когда он отпустил её и отошёл в сторону. — Пойдём. Нас, наверно, хватились уже. Будто ничего и не было. Шарлиз моргнула. Донни подмигнул ей: — Не скажем никому о нашем разговоре, верно? — Конечно. — Голос дрожал и был малость писклявым; Шарлиз кашлянула. Она выбросила сигарету, совершенно недокуренную, и растоптала её. Донни вздохнул и бросил свою рядом, вдавливая в асфальт каблуком ботинка, одним жёстким движением. — Я могла бы… Шарлиз смешалась, сглотнула горькую от курева слюну. Мальяно вскинул брови. — Я могла бы сделать пару ваших снимков здесь. Ну, вроде как мы делали ваше фото на фоне школы. — Ты могла бы ещё звать меня по имени, — напомнил Донни. — Я не против. Идея хорошая. Щёлкни разок, чтобы замести улики. Она сняла крышку с линзы, настроила камеру, навела её прицел на Донни Мальяно. «Умирающий Ахилл» — снова подумала Шарлиз и дважды нажала на кнопку. — Можно посмотреть, как вышло? — он небрежно подошёл и наклонился к камере, положив, словно невзначай, руку на талию Шарлиз, и притянул её к себе. Она даже не шелохнулась, не понимая, что чувствует. Ремешок камеры с шеи она так и не сняла, и Донни оказался к Шарлиз очень близко, разглядывая фото в маленькое окошечко. От его кожи пахло дорогим табаком, туалетной водой, солью. Чем-то ещё… уловить было трудно, но Шарлиз ощутила, что под тонким, почти прозрачным бельём напряглись соски. День был жаркий, знойный. Всё случившееся казалось почти миражом. — Сойдёт, — сказал Донни и задержался, мягко опустив камеру, а потом словно невзначай скользнул по груди Шарлиз тыльной стороной ладони. Это был быстрый, ни к чему не обязывающий жест — так, полукасание, почти ошибочное. Может, он задел её случайно, но Шарлиз так не думала. — Я всегда на фото выхожу посредственно. Он увидел, что Шарлиз вспыхнула румянцем, не зная, куда деть взгляд. В нём было всё, что Донни Мальяно давно желал увидеть, и всё, что он помнил лишь отдалённо, отголосками, из своего прошлого: смущение, желание, похоть, стремление воззвать к рассудку — и страх. Особенно много страха. От этого крышу у него всегда сносило. — Ну что, — сказал Донни так спокойно, словно совершенно ничего не сделал секундой до, — возвращаемся обратно? — Да. — Спасибо, что выручила. Шарлиз кивнула и побрела за ним. Он шёл как ни в чём не бывало, моментально найдя всех возле розовых кустов: Россо обернулся к нему, завидев издали, и помахал. — Ну вот, — громко сказал он, — я же говорил, он наверняка где-то заблудился. — Вовсе нет, мы сделали несколько фото для вашей газеты на фоне школы. — Тон у Донни стал сухим, деловым. — Но ещё очень напекло голову, захотелось побыть в тени. — Пойдёмте в беседку, там тень, — засуетилась мадам Коэн, делая вид, что ничего не заметила и не заподозрила. Потому что знала: выговаривать что-либо Донни Мальяно абсолютно бесполезно, бессмысленно и даже опасно.