∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Шарлиз готовилась тщательно: почти весь день. Она уже не помнила, как давно была в театре, тем более, на опере, но даже не это было основной причиной её беспокойства. Шарлиз тревожило, что Донни Мальяно, вроде бы обхаживая её, оставался на расстоянии вытянутой руки, не подпускал к себе, не давал сойтись ближе; она, признаться, совсем не такого ждала, когда думала, что поедет к нему в Чикаго. Если не за близостью к себе и с собой он ее буквально выкрал из пансиона, тогда зачем? В его действиях она видела умысел, только не знала, какой. Задаваясь этим вопросом, она помылась душистым гелем со сладковатым цветочным запахом, и полежала в большой ванне, отмокая в горе белой пены. Там она думала над тем, каким выдастся вечер. Никогда ещё, отдавала себе отчёт Шарлиз, она не проводила время в компании таких богачей и воротил: в компании сильных мира сего. Хотя отец её был тоже человеком состоятельным, и к достатку Шарлиз привыкла с детства, но что было сравнивать его и Донни? Первый был зажиточным и не скупым; Донни был человеком главным над тем, кто владеет ключом от комнаты, полной золотых слитков. Шарлиз прекрасно это понимала. После ванны, уже озябнув в остывшей воде, она погрелась под душем и смыла пену, а затем помыла голову. Промокнув волосы полотенцем, Шарлиз высушила их шумным дорогим феном, старательно вытягивая на расчёске локоны, чтобы они блестели, выпрямленные под идеальным углом. Некоторые пряди очаровательно пушились, но это её совсем не портило — только придавало юности тот флёр, за который, Шарлиз пока не знала, Донни так сильно желал её. После ванны, очень неспешно принятой, она поглядела на часы: был час дня, время тянулось очень медленно. Одевшись в свитер и юбку, Шарлиз спустилась вниз, чтобы немного отдохнуть на свежем воздухе. Алессия, по своей привычке, уже хлопотала на кухне. Шарлиз весело поднялась туда через веранду, предложив свою помощь, но Алессия, подмигнув ей, сказала, что справится сама — а если та хочет, может опустошить какой-нибудь из запасов в большом холодильнике на две двери. Сказав это, Алессия поставила на поднос кое-какие закуски — хлеб, сыр, ветчину — и кофе, несколько чашек, и ловко понесла всё это через гостиную. Шарлиз украдкой проследила за ней, и по телу пробежала приятная дрожь, когда она поняла, что Алессия отправилась кормить мужчин, которые безвылазно засели в кабинете у Донни. Намотав локон на палец, Шарлиз замерла у двери, обдуваемая холодком от стеклянных полок, и раздумывала, что бы взять, когда на неё сверху упала тень, и кто-то обнял ладонью её талию. «Это он», — вдруг подумала Шарлиз. Её объяли невыразимые покой и довольство. Мельком обернувшись, блеснув улыбкой, она ожидала увидеть его загорелое лицо, лучистые морщинки у глаз, складки в уголках мясистых губ, возможно, сытую тень от подбородка… она ожидала и хотела ответить лаской на ласку, но заметила более холодного тона оливковую кожу, чёрную щетину на щеках, озорные глаза, молодую белозубую улыбку. Резцы, абсолютно отцовские по длине и остроте, мелькнули в ней, как ножи. На том — и на некоторой физической мощи, из-за которой Шарлиз их так легко спутала — сходство с Донни заканчивалось. Шарлиз вздрогнула и так шустро отскочила вбок, вывернувшись из-под руки, что Коди Мальяно откинул свои смоляные кудри назад и рассмеялся. — Гляди-ка, — сказал он, щурясь, — что, я тебе не по нраву, кошечка? А мне сперва показалось, это совсем не так. Густо покраснев, Шарлиз пробормотала «извините» и отошла в сторону, к столу, так, чтобы лицом быть всё время к Коди. Он взял с полки пакет апельсинового сока и, посмеиваясь, попенял ей: — А ведь ты выгнулась мне навстречу, милая, и клянусь, я прежде не разделял отцовских пристрастий к девушкам с формами, но сейчас понимаю, отчего он положил на тебя глаз. Привет? У Шарлиз совсем отнялся язык. Она не знала, что ему на это сказать, как ответить. Он был сыном Донни; дерзить ему она не могла. Но он был и тем, кто так нагло к ней пристал. Приподняв подбородок, она холодно спросила: — Вы взяли всё, что хотели? — намекнув, чтоб он отошел от холодильника. Коди усмехнулся. Он был нынче в тёмно-синих костюмных брюках; пиджака на нём не наблюдалось — только рубашка, расстегнутая на три пуговицы, так, что в вырез выглядывала грудь, покрытая колечками чёрной густой поросли. Он сделал к Шарлиз один шаг, потом другой. Он двигался вальяжно, медленно, он наступал на девушку, упиваясь её растерянным видом. Шарлиз подозревала, что дело было не в её исключительности: он так обращался с каждой женщиной в своей жизни, и подозрения её были верны. — Совершенно не всё, — сказал Коди, подойдя к ней почти вплотную. Он снял крышку с пакета с соком припав к горлышку губами: гулко и быстро заработал его кадык. Пока он пил, Шарлиз быстро отошла прочь, решив уйти из кухни без обеда. Нужен ей такой обед! В дверях она столкнулась с Алессией и обрадованно выдохнула. — Привет, Коди, — сказала та, покосившись на мужчину. — Папа, кстати, тебя уже давно ждёт. — Ничего. Ожидание — вещь очень и очень полезная, — сказал он, напившись и утерев запястьем рот. Жест был широким и жадным, и отчего-то Шарлиз стало не по себе. — А кто там с ним? — Все, кто обычно, — равнодушно сказала Алессия. — Сходи и погляди сам. — Так и сделаю, — сказал он и подмигнул Шарлиз, пройдя мимо. Если б она не посторонилась, задел бы её плечом. Алессия проводила его высокую, крепкую фигуру взглядом очень и очень долгим и пристальным, а затем, вскинув изящно выщипанные брови-ниточки, сказала Шарлиз: — Ох и наплачется с ним папа. — Он со всеми такой? — Какой? Шарлиз смутилась, пожала плечами: — Не знаю, как сказать, чтобы не ранить ничьи чувства. — Он считает себя неотразимым, — улыбнулась Алессия, — думаю, дело в этом. Мне повезло: Анжело быстро указал ему, как со мной говорить можно, а как нельзя. Но и я приехала в дом уже его женой. Так что Коди на мне только поупражнялся. Если он тебя достаёт, скажи мне — я поговорю с Анжело, и дело в шляпе! — Хотите всё сделать шито-крыто от него? Шарлиз сделала ударение на этом слове: Алессия поняла, кого она имеет в виду, и легко ответила: — А зачем тревожить папу? Он человек очень занятой, переживаний ему в жизни и так хватает, да и зачем накалять обстановку между ним и сыном — тем более, из-за женщины. И тем более, из-за той, которая одному нужна просто так, отметкой в бесконечном списке трофее, а другому… Шарлиз раскраснелась и была очень рада, что Алессия не стала заканчивать. Какое-то невыразимое тепло появилось в её груди, когда Алессия намекнула, что она нравится Донни — очень нравится, не просто как галочка в том самом списке. Две женщины, поняв друг друга, договорились пообедать вместе и сели за стол прямо на кухне с небольшой трапезой, свежим хлебом, вялеными томатами и скромным десертом, и обед тот Шарлиз невероятно понравился.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Коди заявился к отцу в кабинет, пристукнув по двери костяшками пальцев: не дожидаясь, когда тот разрешит войти, он сам себе дал такое дозволение и ступил за порог. Донни даже ухом не повёл, сидя в кожаном кресле за рабочим столом. К характеру сына он уже привык и многое не то чтобы спускал ему с рук, но относился великодушно. Посмотрев на него сытым взглядом крупного хищника, он преспокойно продолжил говорить с Витале, который сидел, нога на ногу, на диване напротив, в самом углу, держа на колене записную кожаную книжку в коричневой обложке. — И если у Поли нет никаких особенных дел, — Донни потёр подбородок, а потом продолжил это жестом руки, вальяжным и подкрепляющим весомость собственных слов, — пусть тогда обратится к друзьям из Нью-Йорка и поспрашивает, как там дела. Хочу, чтобы всё было ровно, если сегодняшний вечер не задастся. — А он может не задаться? — усмехнулся Френк Кьяццо, почесав бок под пиджаком, и достал из внутреннего кармана платок, чтобы утереть потную шею. Френк знал, что ему было бы очень полезно сбросить пару десятков фунтов, вот только сделать это представлялось ему сложнее, чем даже изничтожить всех треклятых ирландцев из Айеловской банды. — Всякое случается, — уклончиво сказал Донни, скривив губы. — Они ребята молодые и недальновидные. Их и не за этим сюда послали. — Думают взять юношеской пылкостью? — приподнял бровь Френк и расхохотался басом. Донни улыбнулся, покачав головой. — Да просто нахрапом берут, понимаешь. Проверяют, какие мы на прочность. Поглядывают, где у нас слабые места, где мы можем прогнуться, где пойдём на уступки. Думают: ага, согласятся ли итальяшки, если купим здание где-нибудь в центре? А согласятся ли уступить нам восточный тотализатор? Шажок за шажком, потихоньку клюют, черти. Покусывают, знаешь ли. Не больно, вроде бы, но беспокоит, и когда поймут, где жилка потоньше, хватят уже так, что потом начнёшь хромать. Коди рассмеялся, но смешок свой прикрыл кашлем, наливая себе виски из хрустального штофа с острой кристаллообразной затычкой. В стакан он бы подбавил льда из ведёрка, вот только лёд, заботливо принесённый Алессией, уже почти растаял. Не желая разбавлять терпкий «Гленфарклас» почти что водой, он плеснул его просто так в широкий стакан и дал напитку вздохнуть. Донни спокойно посмотрел на сына, когда тот прервал его нарочито громким хмыканьем, которое поняли и Френки, и Анжело, и Витале — каждый своеобразно, и каждый, в общем-то, верно. Витале опустил глаза в записи, сосредоточенно поправляя очки на переносице и вчитываясь в то, что нацарапал вслед за доном. Он-то, листая страницы, прекрасно знал, что Коди таким образом показал своё пренебрежение к фигуре отца, который был для всех собравшихся здесь людей, конечно, не бог, но фигура после него первостепенная. Это был не просто их босс, отец, товарищ, член семьи — это был их дон, босс всех боссов, тот, кого они слушались беспрекословно, кому подчинялись по щелчку пальцев, тот, кто способен был дать им в равной степени столько всего и так великодушно, и кто мог жестоко, по мановению руки, отобрать больше, чем имел за душой, и даже саму душу тоже. Пожалуй, только императоры и боссы мафий, особенно старой закалки и особенно сицилийских, тех, что хранили древние принципы омерты, как нерушимый свод законов и правил, были личностями столь одиозными в глазах своих подчинённых, что предательство считали немыслимым. И, хотя никому из тех, кто сидел в кабинете Донни Мальяно, в голову не пришлось бы попрать его авторитет и хотя бы на долю секунды усомниться в нём, всё же понимали, что именно на это и покушался Коди. Покушался — и покусится ещё, не будь он чадом своего отца. — Можешь выйти и прокашляться, сынок, — спокойно парировал Донни и глубоко вздохнул, нарочито откинувшись на спинку кресла. — Так, Витале. Охрану сегодня брать нельзя, но всё же какой-то наш человек быть там должен. — Я бы взял Джонни Роско, — сказал Витале, подняв на него холодный, бесстрастный взгляд, блеском граничащий с хромированной сталью. — Рассудительный, хорошо себя показал недавно, и у Скварчалупи тоже не опростоволосился. Френк его порекомендовал. Да, Френк? Тот что-то промычал. Анжело подавил улыбку, наблюдая за братом и сидя на другом конце дивана неподалёку от Витале. Исподтишка взглянув на Коди, он заметил у него выражение мелькнувшей ярости на лице, и подумал, как ловко отец умерил в нём этот дерзкий пыл и не уронил себя в глазах остальных. Чёрт подери, дерзить Донни Мальяно было форменным репутационным самоубийством! То, как у него был подвешен язык, и то, каким образом он мыслил, не оставляло никому из его возможных конкурентов шанса. Анжело понимал, что сам он в будущем никогда не станет доном вместо отца: не из того теста он был сделан. Он был исполнителен и собачьи предан отцу и семье, он делал всё, что прикажут, и так хорошо, как мог, однако он был мягок, порой даже слишком, и старался всё же не преступать черту закона так часто и безрассудно, как преступал её Коди. Порой отцу даже приходилось напоминать Коди о том, что он жил в обществе, ограниченном этими самыми законами — и Коди это не слишком нравилось. В Анжело для дона не хватало пороха, однако там, где его недоставало, в другом месте было с избытком. Коди был что оружейной комнатой, к которой стоит поднести зажжённый фитиль — и всё рванёт на воздух. Его подводили импульсивность и резкость. Он был жесток, он был яростен, и часто ярость эта затмевала разум. Хотя он был совершенно блестящим капореджиме, и Поли Лучетти его очень хвалил и уважал, но никто не хотел бы себе такого дона, как Кодиак: знали, что он утопит их в крови. Крови эти люди не желали, проливая её только в крайней необходимости. Основной целью их в последние годы и всегда было обогащение, власть и возможность пользоваться исключительными благами и нюансами в обществе и законах, которые позволяли бы им жить ещё лучше и покойнее прежнего. — Ладно, — сказал Донни, пожав плечами, — давай, подключай этого Роско. Я его прежде в деле не видел, так что полагаюсь на вас. И освободи Фредди, дай ему выходной. Пусть побудет с семьёй, в конце концов. Как там Джулия? Джулия была его родной младшей сестрой. Витале в который раз поразился тому, что Донни помнит такие вещи, и пробубнил, что-то подмечая в записях: — Как человек с недавно обнаруженной опухолью мозга — вроде бы в порядке, но не совсем. Донни сощурился и задумчиво посмотрел в пустоту. Его зелёные глаза казались теперь заволоченными тьмой. Он сказал: — Спроси у Фредди, не нужно ли чего: место в клинике, доктора, деньги. — Босс, — мягко сказал Витале. — Уже всё на мази, не переживайте: я над этим работаю. Анжело сочувственно подумал о Фредди, который был водителем у отца ещё с сопливого пацанства. Коди, безразличный к этому вопросу, допил виски. Френк слабо улыбнулся. Проблема и достоинство Донни Мальяно были как раз в том, что он переживал. Они обсудили ещё кое-какие вопросы, и порешали, что Поли пока не стоит подключать к делу братьев Айела: в конце концов, с ними уже работает Френк, два капо на одних ирландцев — это уже как-то чересчур. Потом поговорили про сбыт наркотиков в китайском квартале. Донни дал Анжело наставления, чтобы тот получше занялся «Вест-Лупом» и подумал, не стоит ли расширить ресторан на второй филиал. Наконец, поглядев на напольные часы в обрамлении книжных шкафов, заполненных кожаными папками и томами в дорогих футлярах, дон велел расходиться. Каждый знал, что должен делать: все поспешили по своим задачам. В кабинете остались только Донни и Витале: он никогда не уходил, пока босс не даст отдельного разрешения на то. Когда Коди потянулся к выходу, дон окликнул его: — Задержись на минутку. Анжело усмехнулся и хлопнул брата по плечу, покинув кабинет. Был уже четвёртый час, стрелки остановились на половине. Задумавшись, почему Коди так трудно держать язык за зубами, он вышел на террасу, чтобы наконец-то покурить. Донни Мальяно, небрежно сложив локти на ручки кресла, в полной задумчивости взглянул на сына. Тот, скрестив на груди руки, стоял перед ним, с вызовом глядя в ответ. Он ждал, что отец что-нибудь скажет — и тот холодно сказал: — Что с тобой? Коди не мог ответить. Поджав губы, он окидывал отцовскую рослую, плечистую фигуру — такого же сложения, как собственная, но куда более матёрую. Человек, сидевший перед ним, был воплощением власти, живым символом мафии и дела всей семьи Мальяно; всё в нём, от манеры держаться до способа мыслить и излагать свою позицию, было преисполнено тихого, покойного величия, однако Коди знал, каким напускным было это ощущение. Внутри отца, понимал он, бушуют грозы похлеще чужих бурь: он способен на спонтанные и опасные поступки, не зря в Нью-Йорке чикагского Пешекане старались до сих пор не злить и не трогать. — Всё в порядке, — грубовато ответил Коди, даже не стараясь скрыть раздражённый тон. — Никакой это не порядок, — возразил Донни и вскинул брови. — Ты меня удивляешь, Кодиак. Опоздал, заявился посреди работы, где-то пропадаешь, потом эта выходка… что с тобой, спрашиваю ещё раз? — Ты будешь отчитывать меня, как мальчишку? — резко спросил Коди, метнув полный злости взгляд на Витале. — Перед своим консильери? — Хочешь, чтоб он вышел? Он не выйдет, он всё равно что моя тень, — спокойно ответил Донни, в задумчивости оглядев сына с ног до головы. — У меня от него нет тайн, и вдобавок, ты заслужил, чтобы тебя отчитали. Я из уважения к себе не сделал это при остальных, скажи спасибо. — Спасибо, — огрызнулся Кодиак. — Так ты решил меня задеть и пристыдить? — Ты сам себя стыдишь, — возразил Донни. — Никогда не поступай так, как поступил сегодня. Включай же голову, ну! Не показывай никому, что у тебя на душе; ты меня удивляешь. Всегда был таким собранным, таким разумным, но как-то расслабился и поглупел в последнее время. Допустим, я тебе спускаю это поведение с рук, но кто-то не спустит, Коди, когда ты вот так небрежно хмыкнешь посреди чужого разговора. — И что случится? — он небрежно ухмыльнулся. — В моей молодости убивали за меньшее. Поверь, сынок, все ненужные проблемы, все случайные конфликты, войны, калечения и убийства начинаются с невинного тычка, смешка, пары неуместных шуток, в основе которых зиждется неуважение к другим, — дон недобро покачал головой. — Я, как твой отец, тебе это великодушно прощаю. Я понимаю твои чувства. Тебе уже тридцать: ты хочешь быть кем-то большим, чем капо не при деле. Кодиак отвернулся: отец жалил в сердце, лез под кожу. Старый дьявол. Он знал все его слабые места, и знал, как ему противно было сидеть без фактической работы, потому что папаша ни с кем не заводил войн, всё делал тихо и пристойно, а ему поручал так, мелочёвку, как какому-то вшивому солдату. — Я тебя не могу проучить, потому что люблю, — мягче сказал Донни и развёл руками. — Но когда придёт моё время и это кресло займет другой человек, вместо меня, я надеюсь, что ты будешь достаточно умён, чтобы семья тебя не лишилась, а ты не лишился её, понимаешь? Коди сжал челюсти. В глазах его появился серебристый обиженный блеск: как это, другой человек — это он о ком? Едва сдержавшийся, чтобы не наговорить глупостей и не заявить, что сам претендует на место дона, Коди всё же в глубине души лелеял надежду на то, что отец сам уступит ему главенство и вскоре отойдет от дел. Хотя по меркам боссов мафии он был пускай зрелый, но всё ещё молодой мужчина, полный сил и деятельной энергии, однако Коди полагал, дорога была за молодыми — за ним — и за другой тактикой ведения дел. Ему претила та размеренная чёткость, сравнимая только с отстукиванием стрелки метронома. Ему надоело со всеми цацкаться. Он устал смотреть на рожи китайцев, евреев, ирландцев, англичан. Он бы вычистил эту шваль из Чикаго, он бы повывел и вымел их отсюда, и всё пригрёб бы к рукам Пешекане. Так правильно, так справедливо — с чего бы это с ними делиться? Донни помолчал. Он ждал, что Коди скажет в своё оправдание, но тот с детства был букой, если дело касалось ругани: никогда не извинится, никогда не склонит головы. Хорошо же. Донни не уважал упрямцев — не от большого ума, полагал он, такие люди бычились и настаивали на своём, даже если это вело их в пропасть, однако Коди был его сыном, родной кровью, и Донни любил его, сильно любил — как всякое своё чадо, плохое или хорошее. Видит Бог, так было правильно. — Ладно, — лениво сказал Донни и поморщился. — Свободен, делай свою работу. Поезжай, не откладывая, в Голден-Гетто. Надо поглядеть, как там работает тотализатор. Поговори с Цви Отто: мы с ним созванивались только на прошлой неделе, вроде бы, всё уладили с тех пор, как его парни начали брать с процента надбавку. Они всё поняли после того, как Цви с ними поговорил. Поэтому, предупреждаю, не распускай руки и никого не трогай без моего приказа, слышишь? Коди развернулся и направился к двери. — Кодиак, ответь сначала, — резче сказал отец и опустил подбородок, исподлобья и в упор глядя на сына. По спине Витале, неслышной, почти невидимой фигурой наблюдавшего за тем, как старший Мальяно учит и распекает младшего, пробежала дрожь, сравнимая с восхищённым трепетом. Своего дона он искренно почитал и любил наблюдать за ним в те мгновения, когда он умел закогтить противника и надавить на него. Хотя Кодиак был зол, и он был человек очень сильной воли, но обернулся и как-то поблёк, съёжился. Пускай он был роста внушительного, но стал словно бы меньше им под пронзительным отцовским взглядом. Он понял, что сейчас — не лучшее время выступать, и недовольно процедил: — Всё понял. Донни ответил не сразу. Он ещё поглядел на сына, наблюдавшего за тем, как отец подобрался в своём кресле, и как свет и тени от окна ложатся на его правильной формы выпуклый, удлинённый череп и височные впадины, посеребрённые сединой. — И перестань шляться по женщинам так беспутно, — проговорил он очень холодно. — Ты что, хочешь, чтобы Поли отрезал тебе всё, что ниже пояса, если обнаружит, как ты вешаешься на любую девку? Включи уже наконец голову, ту, что на плечах, Коди. И возьми себя в руки. Он махнул кистью, небрежно и быстро, словно велел сыну катиться с глаз. Бледный и злой, Кодиак вышел, но дверью не хлопнул, ничего такого не сделал — хотя Витале подозревал, что любого другого человека, посмевшего с ним так говорить, он бы просто разорвал на куски. «Сейчас пойдёт отыгрываться на ком-то», — машинально подумал он и черканул что-то в своих записях. Донни Мальяно вздохнул и снова откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Голову пронзила острая боль, по ощущению похожая на стальную иглу, вынутую из кубика льда. Витале заметил это и беспокойно поглядел на босса. — Ничего, — откликнулся Донни, словно даже так уловил его взгляд. — Это пройдёт. Вот скажи мне лучше, что мне с ним делать? — Ну, — Витале усмехнулся, закрыл книжку и устроил её сбоку, между своим бедром и ручкой дивана. — Вы же сами знаете, что ничего. Коди хороший парень, но слишком уж… непредсказуемый. — Он попадёт в беду, я это знаю, — монотонно сказал Донни, растягивая слова. — А после того, как это случится, в моей жизни наступит чёрная полоса, потому что Кодиак всегда тащит за собой всё, что попадётся под руку, и даже если пропадёт сам, даст пропасть всему остальному тоже. Он посидел так ещё немного, и Витале, поднявшись, налил ему виски и протянул, чтоб босс выпил. У любого другого из рук Донни никогда ничего бы так просто не взял, тем более, не проконтролировав, что это и как было подано — но Витале был ему что сын. Лучший друг. Правая рука. Единственный в мире человек, которому он не то что мог доверять, а по-настоящему верил. Эх, был бы он ему кровным родственником, и Донни как-то продвинул бы его на своё место, научил всему, что должно знать дону… но Витале не был, и более того, как консильери, он не мог даже вскользь надеяться на такое. Он слишком, слишком много знал, чтобы в будущем легко подсидеть Донни Мальяно и самому стать доном. А потому у Витале оставалось только два выхода: либо быть невероятно преданным своему боссу, либо тихо исчезнуть из семьи — по несчастливой случайности, конечно. Донни выпил. Голову немного отпустило: он знал, это нервное, и переживал такие приступы всякий раз, когда встречался с Коди. Дал же Господь ему Анжело, примерного сына, о котором мечтают все отцы, и видимо, в противовес ему — абсолютно неуправляемого Кодиака, своим буйным нравом пошедшего в мать! Помассировав виски, Донни устало сказал: — Ладно, Витале. Можешь быть свободен. Проследи только, чтоб этот Роско подготовил машину и был к половине седьмого возле дома: нехорошо опаздывать на деловые встречи, сам знаешь. — Он надёжный парень, так что будет, — мягко сказал Витале. — Точно не понадоблюсь? Донни только поморщился, и Витале, добродушно улыбнувшись, тихонько вышел из кабинета и притворил за собой дверь.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Что Донни терпеть не мог — чисто и беспримесно — так это выходы в свет, тем более, такие вот вынужденные, как сегодня. Ох, он не любил всю эту богему и старался избегать высшее общество и населявших его обитателей. Среди них он не чувствовал ни удовольствия, ни покоя. Кроме того, каждое такое появление осложнялось множеством факторов риска, которые он, конечно, существенно понизил со временем, но всё равно не мог до конца предугадать действия всех сил, которым был не по нраву и которые так и ждали своей очереди убрать с поля такого крупного, лакомого и ценного игрока. Донни со вздохом глядел на своё отражение в массивном зеркале в коричневой раме, стоя в собственной просторной, пускай и весьма скромно обставленной спальне, и придирчиво пытался как-то пригладить тёмно-графитовые, с серым отливом, волосы, которые стали его отчего-то раздражать. Вот же чёрт, седины заметно прибавилось за последнюю пару лет, хотя он и начал покрываться серебром раньше положенного срока, когда ему было лет столько же, сколько сейчас Анжело. Он на мгновение подумал — покраситься, что ли, но тут же устыдился этого. Вот уж нет, такой галиматьёй он заниматься точно не станет, будто он какой-то киношный воротила, политический прощелыга или просто богатый старый идиот, решивший, будто пол-тюбика краски для волос вмиг сделают его моложе. Нет. Не сделают. Он застегнул свежую белую рубашку на груди и повёл плечами, чтобы ткань легла мягче и ровнее. Затем, раздражённо поправив воротничок и манжеты, взял из ящика комода опрятно сложенный галстук из череды таких же лент. Приложив к себе один, потом другой, он остановился на благородном цитриновом, малоприметном цвете, который просто оттенял тон его собственной кожи. На вечер Донни выбрал дорогой тёмно-серый, прекрасно скроенный костюм из великолепного шёлка в узкую и такую же цитриновую полоску — результат многочасовой ручной работы не менее десятка первоклассных портных. Донни надел жилет, подшитый так, чтобы придать его массивной фигуре ещё больше стати, а затем неохотно застегнул пиджак. Физически он был полностью готов к тому, чтобы поехать в оперу, но много вопросов и тревог мучали его, как и неохота. Он попросту не желал встречаться с Айела, хотя понимал, что это крайне необходимая мера и акт вежливости. Возможно, им удастся нынче о чём-то договориться. Возможно, они просто пожмут друг ругу руки и будут работать относительно спокойно. Донни, пригладив и без того крайне короткие волосы, подумал, что ему было бы неплохо выспаться — вон какие синяки красуются под глазами. Поглядев на наручные часы, любимые «Патек», он вышел из комнаты, выключил свет и спустился вниз, чтобы подождать Шарлиз в гостиной. Там он решил немного выпить: обед, который приготовила Алессия, был настолько сытным, что есть совершенно не хотелось, но пропустить рюмочку анисовой было сродни приятной мелочи перед делом, на которое так не хотелось тратить вечер. Раздосадованный этим, Донни элегантно устроился в кресле, попивая настойку… а потом на лестнице показалась она. Донни видел на своём веку много красивых женщин, и всеми этими женщинами, во всяком случае, теми, на кого он указывал, ему довелось обладать. Он был человеком избирательным. Порой избранница его могла не отличаться какой-то явной привлекательностью или не была женщиной той самой модельной внешности, за которой так гнались молодые мужчины — и его знакомые, и его партнёры, и его враги, и его сыновья. Но Донни всегда выбирал женщин необыкновенных и прелестных, таких, чтобы кроме смазливого личика и соблазнительного тела в них было что-то особенное: манкий ли взгляд, или изгиб губ, которые хотелось бы накрыть своими, или восхитительные руки, от одного прикосновения которых всё мужское проливалось через край… это мог быть их голос, или их волосы, блистающие золотом или темнеющие грозовым облаком, или веснушки на плечах — что угодно, что угодно, но это были женщины в своём роде похожие на коллекционные образцы для самых взыскательных собирателей редкостей. Однако именно теперь Донни оказался тем самым коллекционером, который, взяв в аренду полюбоваться кое-какую диковинку, обнаружил, что обзавёлся подлинным сокровищем. Будь на его месте кто-то другой, и он бы, возбуждённый искренним и сильным чувством к появившейся на ступеньках красавице, отставил бы стопку, встал, подошёл к лестнице, подал руку, чтоб эта женщина сошла к нему во всём блеске и великолепии. Но Донни держался удивительно спокойно, хотя взгляд его обласкал Шарлиз с первого же мгновения. «Моя, — подумал он, не колеблясь ни в чём: глаза его обрели стальную холодность, верхняя губа хищно дёрнулась, — она должна быть и будет моя». Если прежде он присматривался, то теперь не сомневался. Момент истины для него наступил теперь, когда он глядел на неё в обрамлении шёлка такого голубого, что он казался едва не белым. Пошитое по последней изысканной моде платье вылепило из стройного силуэта почти фарфоровую фигурку: массивные плечи, собранные в богатые складки из ткани, делали талию ещё тоньше, грудь в глубоком вырезе — ещё тяжелее. Платье как вторая кожа облепляла широкие бёдра и немного выпуклый женственный живот, от вида которого Донни Мальяно вспыхнул, впервые нестерпимо желая наполнить его собой. Бывали в его жизни женщины, носившие бриллианты с достоинством и выглядевшие в них безупречно: на Шарлиз странным образом эти дьявольски дорогие камни горели холодными искрами — но выглядели блёкло, лишь оттеняя её несовременную, некрасивую красоту. Она была что дикая птица, влетевшая в окно его дома. Донни всё же поднялся. Он ощутил себя настолько неповоротливым, грузным и дюжим, что сперва ему показалось безумием подойти к Шарлиз и взять её за руку или локоть: вдруг сломает, вдруг испортит её, вдруг она потеряется рядом с ним или из сверкающей птицы превратится в обычную девушку, если он позволит себе немного больше дозволенного? В нём давно не пробуждалось таких мыслей. Это он чувствовал только к одной женщине много, много лет назад, и боялся испытать снова то же самое, потому что однажды едва не погиб, когда утратил её, свою Дору. Он буравил Шарлиз пристальным взглядом, вдруг чувствуя себя снова как в свой двадцать один год, пускай не телом, но душой — и ему показалось, даже воздух кругом стал пахнуть, как тогда, и взгляд его обрёл совершенно иную остроту. Вечер этот перестал быть тошным. На мгновение он даже забыл о братьях Айела и о том, куда и зачем едет. Она с едва заметной улыбкой в уголках губ спустилась сама, придерживаясь за перила рукой, на которой сверкал чистейший прозрачный бриллиант в обрамлении белого золота. Под пеленой тёмных распущенных волос, заплетённых в простую косу и подвязанной бархатной темно-синей лентой, поблёскивали сапфировые серьги. Шарлиз, едва слышно постукивая каблучками грациозных туфель в тон платью, молча подошла к Донни. Так уж вышло, что они направились навстречу друг другу. Она совсем не знала, что он ей скажет, и волновалась — стараясь выглядеть вежливо и прилично, не более — но зарумянилась, когда он положил ладонь ей на шею, коснувшись большим пальцем подбородка и очертив его мягким жестом, а потом тихо сказал: — Ты очень хороша, очень. Очень. И, бережно предложив ей локоть, подвёл к шкафу, чтобы там нарядить в приготовленное заранее новое манто, которого она ещё не видела. Донни доставило искреннее удовольствие заметить на её лице восхищение и восторг, когда он достал плечики с этим произведением искусства имени Кристобаля Баленсиаги, потрудившегося создать шедевр из тёмно-фиолетового, с синими мягкими искрами, бархата, украшенного невероятно пышным и пушистым собольим тёмно-шоколадным мехом — на выточенной спинке, на широких длинных рукавах, на воротнике, оформленном в вырез, подобно платью. Оно и само вполне сошло бы за платье, облегающее по талии и бедрам, и ниспадало на пол богатыми складками. Это было произведение искусства, а не одежда — и Шарлиз не стала, к удовольствию Донни, ломаться и пищать «ох-ох, как же я это надену, ведь это невероятно дорого, ах-ах, ну я только пощупаю рукав!». Нет. Она с приятной улыбкой подождала, пока он накрыл её плечи этим манто, и запахнулась в него, пряча своё милое лицо и гладкую шею в меха и бархат, и закрепив на талии потайную застёжку — так ловко, словно знала заранее, что она была там. Донни надел шерстяное чёрное пальто, отделанное воротником из богатой норки. Он и его спутница выглядели блестяще; оба это понимали, и он вдруг поймал её на кротком, но любопытном взгляде исподтишка. Она смотрела на него в отражение зеркала, под предлогом, будто поправляя волосы, пока он одевался — и когда Донни встретился с ней глазами, быстро отвела их в сторону. Вместе, под руку, они вышли из дома, сошли по ступенькам к чёрному тонированному мерседесу, возле которого преспокойно ожидал высокий, мощно сложенный и коротко бритый мужчина с очень яркими светлыми глазами. Он был одет в очень приличный костюм и водительские перчатки. Поздоровавшись с доном и его спутницей, он не остановился ни на ней, ни на нём взглядом более долгим, чем этого требовала вежливость, и, открыв перед ними дверь, хотел придержать, но Донни легонько коснулся его плеча и добродушно сказал сесть за руль: он здесь справится сам. Джонни Роско, кивнув, не стал спорить. Он соображал быстро. Обойдя машину и заняв место на водительском сиденье, он в зеркало заднего вида наблюдал, как Донни ласково усадил свою милочку, поправив полу её стелющегося по земле, роскошного манто, затем хлопнул дверью, обошёл машину и сел рядом. Когда он аккуратно закрыл и свою дверь, откинувшись на спинку кожаного кресла, Джонни завел машину. Двигатель заурчал, Мерседес тихо тронулся.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
Почти всю дорогу Шарлиз вежливо молчала, впечатлённая грядущей оперой, дорогим подарком и мужчиной, который её сопровождал. Там, в доме, она как заворожённая уставилась с лестницы на Донни Мальяно — таком впечатляющем своей статной мощью, что Шарлиз почти не верила, что этот человек сегодня будет на несколько часов принадлежать ей. О большем она боялась даже думать. Они ехали в мерседесе, объятые приятной, спокойной тишиной. Шарлиз изредка поглядывала на водителя и косилась в окно на пролетавший за стеклом вечерний, сверкающий огнями Чикаго, такой же богатый и сказочный, как жемчужные пуговицы на узких рукавах её платья. Сперва сложив обе руки на колени, затем Шарлиз с радостью позволила Донни аккуратно стиснуть её ладонь; он в задумчивости перебирал женские пальцы, не глядя на Шарлиз, а отвернувшись в окно, так что она только любовалась тяжелой линией его челюсти и краешком мужественного профиля. Ей хотелось бы сложить голову ему на плечо, или прильнуть, или прижаться поближе, но она не смела — не зная, что можно делать, а что нет. Спустя почти что час по вечерним пробкам мерседес проскользил к опере, которая представляла из себя белокаменное высотное здание в стиле ар-деко в сорок пять этажей со множеством узких окон, выполненное в том же духе, что остальные старые небоскрёбы; оно было отстроено в тысяча девятьсот двадцать девятом году и являлось частью офисного и торгового крыла с пролётами в двадцать два этажа, совмещённых с оперой затем, чтобы получать больше прибыли. За ним темнела полоса реки Чикаго. Вдоль улицы тянулась галерея, обозначенная рядом длинных колонн. Над каменной аркой, под локтями двух нимф, изваянных из мрамора, улыбались и печалились театральные маски. Украшенные искусными лентами и вензелями из гранита, в незыблемую твердыню плиты, венчавшей вход в это гигантское здание, были впечатлены золочёные буквы: «Лирическая опера Чикаго». — Ты знаешь, как они построили эту оперу? — тихо спросил Донни, вдруг склонившись щекой к щеке Шарлиз. Она затрепетала, покачав головой. Он поднырнул рукой между ней и креслом, стиснул талию, пригрудил девушку к себе и продолжил рассказ, пока Джонни Роско преспокойно катил по улице: — Был такой человек, весьма и весьма богатый, Сэмюэл Инсулл… он работал сначала на Томаса Эдисона. Приехав в Чикаго, он женился на великолепной девушке много лет младше себя. Они, оба, были поклонниками театра и искусства, и он так сильно ее любил, что пожелал построить для неё самый современный, самый богатый и роскошный оперный зал во всём мире. Шарлиз легонько сжала плечи. Сердце колотилось под бархатом, как пташка. Она уловила сладостную параллель в этой истории с собой и с ним, и, млея от удовольствия просто наслаждаться этим вечером и этим элегантным флиртом, слушала: — Ходили слухи, что его жене отказали в выступлении в Метрополитен-опере, вот он и порадовал ее, чем умел — приятная расторопность для возлюбленного, правда же? Так или иначе, теперь это самая большая опера во всех Штатах. Ты здесь никогда не бывала? — Нет. — Ничего, ничего, — посмеялся он, нежно стиснув свою голубку. — Тебе очень понравится. Зрелище неописуемое. Он даже приободрился, хотя ехать не хотел и оперу действительно не любил. Но, когда Роско остановился у входа и открыл дверь, Донни бодро вышел и помог выйти Шарлиз, подав ей руку. Так, оба направились ко входу, к тяжелым огромным дверям, за которыми чернильную мглу чикагского вечера уже разгонял золотистый свет огромных хрустальных люстр в холле. Двое швейцаров в красных ливреях с почтением отворили эти двери, и Шарлиз, впившись пальцами в мускулистое, литое предплечье Донни, с волнением вошла в здание оперы, потонув в ослепительном блеске ламп в богатых люстрах, и мраморных полов, и массивных колонн, и золочёных украшений на стенах, и стоек красного дерева, возле которых стояли нарядные, облачённые в красивые строгие костюмы билетёры. Вокруг были люди исключительно нарядные, разодетые по случаю премьеры. Многие принесли с собой корзины с цветами. Букеты красных и белых роз, перевитые лентами и украшенные фальшивыми бриллиантами, предлагалось приобрести в элегантных цветочных лавках прямо там, на первом этаже. Донни и Шарлиз вплыли в холл — и внимание многих в нём переключилось на них. Некоторые присутствующие знали, кто он такой, некоторые любовались или завистливо поглядывали на его спутницу, за которой с королевским размахом тянулся бархатный шлейф. Шарлиз была мила, но не улыбчива: она держалась спокойно и ровно, под стать своему партнёру, и немного пряталась в тени его могучей фигуры, глядя по сторонам, но не на бесчисленные лица, окружённые сиянием украшений или улыбок. Их шепотки её тоже не трогали. Донни поразила такая стойкость характера: она была достойна уважения. Донни очень учтиво протянули глянцевую книжечку: это была программка. Пройдя к дверям просторного, затканного в тот же величественный мрамор, дубовые панели и зеркала гардероба, Донни снял пальто и помог снять манто Шарлиз. Забрав номерки и два театральных бинокля на деревянных гладких ручках — это были лорнеты на старинный манер — Донни повёл Шарлиз обратно в холл, где она смогла блеснуть уже не богатейшим манто, а дорогим платьем из последней коллекции. Дамы, сидевшие на разнообразных диетах и предпочитавшие по новой моде худощавые силуэты, конечно, мигом оценили её фигуру как грузную, особенно сзади, но многие мужчины с ними не согласились бы, с особенным вниманием разглядывая спинку с яркими и глубокими ямочками Венеры, обтянутую шёлком так, словно девушка шла едва не голой. Она легко поднималась по высоким мраморным ступенькам, устремлённым ввысь, держась за Донни. Пока что оба молчали. Он стал погружён в мысли перед встречей с Айела, она была слишком впечатлена театром и обстановкой. Исподтишка глядя на мужчин и женщин возле себя, Шарлиз полнилась глубокой гордости: её мужчина среди прочих выглядел очень солидно, очень внушительно, и она не раз замечала на нём любопытные взгляды женщин, которым сама Шарлиз этим вечером только мешала. Тем не менее, ослеплённая огромной приязнью к дону, которого она так стремилась обласкать своим теплом и вниманием, Шарлиз, невольно льнувшая к нему, не понимала, что уколы ревности, приятно будоражившие её юное сердце, были бесполезны: в большинстве своём некоторые женские взоры падали на дорогие часы и ботинки на Донни, на бриллианты и сапфиры на её руках и в её ушах, на оригинальное платье и богатый костюм, на холёность и ухоженность мужчины, который мог бы тоже так облагодетельствовать любую из них, если бы только захотел. Разница между ними и Шарлиз заключалась в том, что она, изнывающая от странного желания оказаться в руках этого человека, предпочла бы увидеть его без одежды, в то время как прочие женщины хотели бы со вкусом и удовольствием одеться за его счёт. Наконец, они прошли сквозь анфиладу залов и зальчиков, которые были украшены разнообразными статуями и картинами. Поздоровавшись пару раз с какими-то знакомыми, Донни привёл Шарлиз к выходу в зал и усмехнулся, когда она оторопела, стоя в дверях. — Проходи, — шепнул он и ласково подтолкнул её, коснувшись бедра. Ему доставляла радость эта неподдельная реакция на увиденное. А Шарлиз, замершей на одной из нижних лож, ближайших к сцене и самых дорогих среди всех мест в театре, было на что посмотреть. Хотя в партере возле оркестровой ямы или в нижнем амфитеатре акустика считалась наилучшей, но Донни, как и некоторые другие богачи, были готовы пожертвовать этим пустяком, чтобы устроиться в отдельной ложе, где никто посторонний не помешает им насладиться представлением. Здесь было всего-то шесть мест, но Донни знал, что все эти алые бархатные кресла с маленькими золочёными номерками на спинках были уже выкуплены. Ему не очень понравилось, что он прибыл первее Айела, однако в этом он усмотрел свои преимущества: можно осмотреться на месте и понять, с каких точек, в случае чего, и какая опасность может им угрожать; также он мог поворковать здесь со своей Шарлиз, пока никого не было. Оперевшись о широкие золочёные перила, украшенные вензелями и лепниной, она подалась вперёд, пытаясь охватить пылающим взором весь огромный зал, волновавшийся движущимися внизу и наверху людьми, словно море с его штормовыми валами. — Нравится? — тихо спросил Донни, сунув руки в карманы брюк и наблюдая за Шарлиз. Она повернулась к нему с широкой улыбкой. Дорогое платье и богатые украшения не стёрли полупрозрачной вуали юношеской душевности с её лица, и Донни это понравилось. — Очень! — с энтузиазмом сказала она и отошла к нему, в порыве сама коснувшись руки. — Здесь так красиво, ты видел эти кулисы?! Сколько же скульптуров работало над ложами, Боже мой! Мой папа, знаешь… он был архитектор, и ему бы это так понравилось! — Да? — ещё тише спросил Донни, весь подобравшись. Они сейчас остались одни; и она была дивной, настолько, что он коснулся ее подбородка. Шарлиз тотчас смолкла. Улыбка погасла, выражение лица преобразилось из восторженного во что-то другое, но очевидно предвкушающее. Она положила руку ему на грудь, под пиджак, и потянулась ближе. Чтобы её поцеловать, ему нужно было только наклониться. — А вот и вы! — послышался за его спиной голос. Донни не успел коснуться этих губ. Он выпрямился, сжал в ладони руку Шарлиз, убрав её со своей груди, и обернулся к братьям Айела, которые вошли в ложу в сопровождении двух девушек, возрастом если не схожих с Шарлиз, то очень близким к нему. Одетые намного скромнее, но тоже привлекательно, несомненно красивые, они были явно британками или ирландками — Донни узнавал эти сухощавые лица, и блёклые глаза, и тонкие, но красиво очерченные губы, и атласные веки, окружённые веером ресниц: любовниц у него было много, всяких национальностей. Обе с короткими стрижками, одна грудастая, другая совсем бестелесная, но красавица, настоящая фея — они заулыбались и улучили момент, чтобы что-то шепнуть друг другу. В коротких рыжеватых волосах грудастой девушки в синем атласе сверкала корона; белокурая фея была облачена в малахитовый шёлк и украшена ожерельем с изумрудами. В ушах её покачивались ровно до плеч богатые серьги комплектом к нему. Мужчины, одетые в чёрные костюмы тонкой шерсти, сегодня выглядели гораздо лучше, чем в кабинете у дона. С жилетного кармана на могучей груди Джо свисала золотая цепочка; у Коннора в манжетах рубашки мерцали красивые запонки. Донни обменялся с братьями рукопожатием, которое Шарлиз, не знавшая о нюансах их встречи, посчитала бы вполне дружеским, и представил им Шарлиз, притом тон его был уже не так нежен: он держался просто вежливо. Шарлиз, хорошо понимая, что это уместно для деловой встречи, подала руку: Коннор пожал её. Джо, этот огромный человек с пугающим волооким взглядом, с усмешкой поцеловал. — Это Кристалл, — небрежно представил он подруг, — а это Кэндис. Что же, устроимся? Щебеча, Кристалл и Кэндис сели возле своих кавалеров; притом белокурая Кристалл оказалась по правую руку от дона. Шарлиз же он предусмотрительно, как скопец золотую монету, устроил с краю кресел, так, чтобы она не сидела ни с кем, кроме него, и, подавшись локтем на подлокотник к ней, шепнул: — Держи с ними ушко востро. Шарлиз едва заметно кивнула, не став ничего расспрашивать, ничего уточнять. Он так велел — она всё выполнит. Она была благодарна Донни за то, что он отсадил её от этого великана Джо; Коннор ей был приятен, он показался вежливым и спокойным, а вот о брате его она подумала как о человеке импульсивного, вызывающего нрава, как у Коди. Нет, пожалуйста, ей и одного такого в окружении хватит. — Что, Донован, нормально добрались? — голос у Джо был бархатным, выговор — ирландским. Шарлиз вздрогнула, услышав полное имя мистера Мальяно. Донован. Она покатала его на языке, не произнося вслух и не размыкая губ. В груди разлилось приятное тепло. — В пробки не попали. Вы, я гляжу, задержались? — Кое-кому следует пореже пудрить носик, — отозвался Джо, и рыжая девушка, сопровождавшая его, притворно рассмеялась. — Нужно брать пример с дочери нашего любезного друга, дорогая. Коннор перестал улыбаться. Донни резко взглянул на Джо. Все, конечно, понимали, что тот поиздевался — но никто ничего не сказал, кроме Мальяно, холодно бросившего: — Она мне не дочь. Но это потонуло в женских смешках, а что толку ругаться с женщинами — Донни прекрасно понимал, что Джо просто прикрывается шуточкой, как щитом, стремясь с первых же минут побольнее его ущипнуть. Но он был человеком такого толка, который полагал, что интимное, личное, касающееся женщин смешивать с рабочим и деловым никак нельзя — к чему бы это? Так поступают только недальновидные дураки. Донни, неприязненно поморщившись, всё же заметил на лице Коннора конфузливое, неловкое выражение, отразившее также небольшой испуг. Он явно не ожидал, что выкинет старший брат, и теперь глядел на него с напряжением в глазах. Шарлиз ощутила, как тело рядом с ней — его тело — налилось свинцовой тяжестью, и как он похолодел и отстранился от всего и ото всех, даже от неё. Она не знала, что думать, и не понимала, что у Мальяно были веские причины злиться. Айела хотел просто достать его, взбесить. Что ж, этого не выйдет. По счастью, прозвенели три звонка. Всё это короткое время между ними Коннор начал рассказывать своей пассии, беленькой, как полярная лисичка, Кристалл, о чём будет опера. Та посмеивалась, толком его не слушая. Она не смотрела по сторонам и в ложе скучала, словно бы находилась здесь совсем не впервой. Шарлиз стало не по себе. Она бросила быстрый взгляд на Кэндис и вздрогнула, потому что заметила её ответный взгляд уже на себе. Поспешно отвернувшись к сцене, Шарлиз с облегчением увидела, как под куполом огромного потолка гаснет величественная, усыпанная хрусталём и золотом люстра. Донни немного выдохнул. По крайней мере, в ближайших полтора часа он будет избавлен от едких комментариев Джо. Потом, конечно, им придётся поговорить. Разговор будет коротким, решительным, и оба наконец поймут, сторгуются они или Донни придётся взяться за чистку Пилсона. Он знал, что Джо, конечно, думает о нём в таком же ключе — но Донни был реалистом, и он также знал, что даже бешеные ирландцы в таком малочисленном составе просто не выстоят против хорошо организованной семьи Пешекане. Только бы вот Поли узнал у того дружка из Нью-Йорка, кто всё-таки стоит за Джо… или он здесь потому, что с Большого Яблока его выгнали, и он просто стрелкует в Чикаго? Началась опера. Богато расшитые сценами из разных постановок кулисы разошлись в стороны, поднялись, пришли в движение — и Шарлиз увидела сцену, украшенную античными декорациями: колоннами, капителями могучих храмов, мраморными статуями и фонтанами. Пели на итальянском, которого никто из собравшихся в ложе, кроме Донни, не знал, но он, со своим-то попорченным настроением, уязвлённый тем, что Джо так бессовестно ткнул в его возраст через совсем юную девушку, пропускал множество слов. Хотя он и повторял себе свой же принцип — вести себя ровно, бизнес есть бизнес — но сейчас это не срабатывало. Возможно, сказалась усталость прошлых дней, возможно, сегодняшняя ссора с Коди… однако в нём было много кипучей энергии, и он страстно хотел задеть Джо, чтобы тот ощутил себя так же неприятно. Донни, правда, был благоразумен и понимал, какое это мальчишество, а также придерживался личного правила: как бы его ни пытались вывести из себя, он не поддавался. Повозившись в кресле, Шарлиз, беспокойно поглядывая со сцены в темноту, на профиль Донни возле себя, неловко прижалась к подлокотнику боком. Некоторое время они сидели порознь, разделённые не только креслами, но и нежеланием как-то взаимодействовать друг с другом. Шарлиз это было мучительно. Закусив губу, она поёрзала вновь… и вдруг вспомнила «Фауста» и пансион. Склонив голову ближе к Мальяно, она шепнула так тихо, что он должен был приблизиться к ней, чтобы расслышать: — О чём они поют? Хор на сцене скорбно собрался вокруг гробницы, к которой в печали припал безутешный Орфей. Донни помолчал, колеблясь между тем, чтобы сохранить маску строгости — и поддаться Шарлиз. Хор, тем временем, уступил Орфею, и тот запел с неизбывной болью в голосе. Усмехнувшись, Донни склонился к Шарлиз. Она с готовностью слушать, словно из-за необходимости, вежливо прильнула к его щеке, замирая оттого, что он шепчет ей в ухо, касаясь его губами: Где ты, любовь моя? Весь день я тебя зову, Твою нежную тень! Когда же день гаснет, Мрак ночи, на землю упавший, Слышит мой крик безнадёжный. Шарлиз с грустью взглянула на фигуру певца, тщетно взывавшего к возлюбленной, заточённой в гробнице, в своём каменном вечном плену. Донни медленно скользнул рукой ей на спинку кресла, затем коснулся плеча. Шарлиз застыла. Эвридика! Эвридика! — говорил он, донося до неё слова, пропетые на итальянском. Везде я слышу имя твоё: В чаще, на утёсах и холмах Средь куп священных и трав безграничных Я вырезал слова: «Тебя уж нет, а я покамест жив!» Верните жизнь ей, боги, А если нет — мне смерть подарите. Последнее он закончил с холодной сухостью, однако взгляд его, устремившийся на сцену, был странно печален. Шарлиз не понимала, отчего это. Действие за действием, текли минуты. Больше Донни ничего не переводил. Он сидел несколько отстранённым, вновь выпрямившись, и с молчаливой холодностью слушал оперу, напряжённо думая только о том моменте, когда на половину часа в ложе зажжётся свет. Когда такой момент настал, а в зале отгремели аплодисменты, которые горячо поддержала Шарлиз, но не кокетки Айела, загорелись массивные люстры, и Донни, с ласковостью обернувшись к своей спутнице, сжал её руку. — Не желаешь, пока есть время, пройти в уборную? — прямо спросил он. — А я пока спрошу, чтобы принесли что-нибудь выпить. — Это было бы очень хорошо, — одобрительно сказала Шарлиз, поняв, что он просто попросил её под благовидным предлогом удалиться. Хорошо, она это сделает. Не возражая и не устраивая сцен, она поднялась и прошла к выходу из ложи. Она покинула ложу, спустилась по узеньким ступенькам, покрытым багровым ковром, и осталась совсем одна. Впервые здесь, в Чикаго, возле неё никого не оказалось — и Шарлиз испугалась, испытав странный внутренний трепет. Хотя она понимала, что это только на некоторое время, не более получаса так точно, но всё же подумала: а что будет с ней, если она окажется не нужна Донни? — Донован, — тут же шепнула она себе под нос и повторила, словно эхо, как бы в забытьи двигаясь наугад вслед за человеческим потоком прогуливавшихся по коридорам и коридорчикам театра. — Донован. Дамскую уборную она нашла быстро: это не составило трудностей, учитывая, как много леди всех возрастов оживлённо устремилось к ней после полутора часов воздержания. Пока в одну дверь были очереди, Шарлиз скользнула в другую, одиночную, и провернула замочек на двери. — Донован! Вот же, — снова проговорила она и, включив воду, побрызгала ею в лицо. Здесь было приятно, прохладно и освежающе, и голова работала чище и лучше, чем в зале, хотя там было отнюдь не жарко из-за работавших кондиционеров. Закончив все свои дела, поправив причёску и платье, Шарлиз тщательно вымыла руки, и покончив с прихорашиваниями, открыла дверь… На пороге стояли Кэндис и Кристалл. «Они за мной следили?» — машинально подумала Шарлиз. — Слава Богу! — воскликнула Кэндис, бесцеремонно вторгаясь в уборную и не давая Шарлиз выйти. — Я думала, что лопну. Кристалл заперла дверь, пока Кэндис юркнула за вторую, ведущую к унитазу, и завозилась за ней, шурша платьем. Шарлиз обеспокоено нахмурилась. — Простите, — сказала она и коснулась дверной ручки, но Кристалл заметила: — К чему такая спешка? Сейчас мы тоже вернемся в ложу. Пока мужчины разговаривают, лучше не путаться у них под ногами, так ведь? Шарлиз смутилась. В глазах Кристалл было что-то такое пренебрежение, любопытство что Шарлиз видела только в пансионе у некоторых девочек, которым она была ненавистна из-за своей популярности и дружбы с самыми крутыми ребятами. Она не ожидала, что в этих кругах тоже проскользнет что-то пансионовское, и ей стало не по себе. — Ну как, — с усмешкой спросила Кристалл. — Нравится тебе здесь? — На опере? — не смутилась Шарлиз. — Да, очень приятно: до антракта действия прямо пролетели, как миг… — Я не о том, — рассмеялась Кристалл, будто Шарлиз сказала что-то очень забавное. В этот момент Кэндис громко смыла, и Шарлиз покосилась на дверь. — Я про дом Мальяно, душечка. «Какое ей дело до него, меня и его дома?» — резко подумала Шарлиз, но держалась невозмутимо. — Да, там тоже очень приятно находиться. Кристалл хмыкнула. К раковине вышла Кэндис и, не смущаясь, поправила задранные юбки прямо при девушках. Шарлиз не была ханжой, но чувствовала в этих действиях странную скрытую агрессию, желание её подавить. Что ж, это хорошо, раз они думают, будто она такой нежный цветок. Пусть лучше недооценивают её. А всё же, какое им дело до Донни Мальяно? — Ещё бы не приятно. Забавно, наверное, спать с мужчиной старше себя на тридцать один год, — невинно бросила Кэндис, наспех помыв руки. Шарлиз несколько брезгливо проследила за ней. — Словно трахаешь собственного дедушку. Девушки рассмеялись, вторя одна другой. Так было и в пансионе. Те, кто посильнее, задирал слабых. Вдвоем, втроем накидывались на одиночку, чтобы заклевать: это было в порядке вещей в мире Шарлиз, это было в порядке вещей в любом мире одиноких, брошенных детей, выросших в одиноких и брошенных людей, и она умела не обращать на это внимания. Вежливо улыбнувшись, она покачала головой: — Нет-нет, — вежливо возразила она, и смешки смолкли. — Что ты. Мы с ним не трахаемся. — На губах её появилась усмешка, ядовитее, чем ожидали Кристалл и Кэндис. — Мы занимаемся любовью. Пройдя мимо Кристалл и смахнув ее ладонь с дверной ручки, как случайно оставленную ветошь, Шарлиз отперла уборную и преспокойно вышла из неё, направившись к ложе. Ирландки нагнали её. Кристалл резко заметила: — Тебе нравится, что все его боятся, не так ли? Но скоро бояться надо будет Джо. Кэндис весело улыбнулась. — О чём ты? — не останавливаясь, просто из вежливости спросила Шарлиз. Разговор казался ей глупым: она его не понимала. Она не знала, о чём они говорят. — Ну как же, — усмехнулась Кристалл. — Дряхлеющий, но все еще грозный сицилийский лев: как такому не поддаться сироте с комплексом Лолиты? — Это всё оттого, что она рано потеряла отца, — с деланным сочувствием произнесла Кэндис. — Скучает, что не может сесть к нему на колени и приласкаться, поэтому нашла себе другого папочку. Шарлиз хладнокровно смолчала и коснулась лестничных перил, чтобы подняться в ложу. Там они будут не такими смелыми и наглыми. Однако кто-то схватил её за запястье: это была Кэндис. Когда Шарлиз обернулась к ней, была поражена, что вместо улыбки у той на лице сверкнул оскал, как у волчицы: — Поберегись, дорогая. Ты ввязалась в опасную игру и выбрала не того человека. — Но, если будет нужно выпутаться из проблем, — подмигнула Кристалл и оказалась рядом, зажав Шарлиз вместе с подругой у перил, — то вот, держи. Ты девушка умная. Она протянула что-то. Шарлиз машинально взяла картонный прямоугольник из пальцев, сложенных как для сигареты, ножницами, и в непонимании поглядела в бледные, напудренные лица. — Не показывай ему, — шепнула Кристалл. — Не показывай ему всё, что можешь показать, и не отдавай всё, что можешь отдать. Мы живём в такой обстановке, милочка, когда нужно беречь себя от мужчин. — Что это? — холодно спросила Шарлиз, не убирая карточку. Кэндис промурлыкала, склонившись к ней так, что едва не уложила голову на плечо Шарлиз поверх голубого шёлка: — Номер человека, который подскажет, что сделать, когда он решит избавиться от тебя. Шарлиз не помнила, как отстранила девушек — с силой, одним движением руки. Она стремительно поднялась по мраморной лестнице: ко входу в ложу никто её не сопровождал, и, оставшись одна, она почти машинально, скользящим движением, сняла туфельку и убрала карточку под стельку, не до конца сознавая, зачем это делает. Сердце колотилось как безумное. Она чувствовала себя почти что предательницей. Сглотнув ком в горле и снова обувшись, она быстро поднялась до конца к ложе и, постояв у дверей, потянула за ручку. Донни был там. Он стоял против Джо с совершенно холодным выражением глаз — таким, какого Шарлиз у него никогда не видела, и оба, смолкнув, как только открылась дверь, разошлись в стороны, будто бойцы по разные стороны октагона. Коннор взволнованно сжимал в руках бокал с шампанским, но не пил. Донни перевёл на Шарлиз взгляд. На широких скулах плясали желваки. Разговор, который он прервал, был явно очень неприятным — однако при виде Шарлиз Донни Мальяно сумел краешком губ улыбнуться, и она, стараясь владеть собой и выглядеть прилично, спокойно подошла к нему и взяла из его рук узкий бокал холодного шампанского. — Простите, если я вас побеспокоила, — сказала она мелодично, заметив, что Джо был разъярён не меньше Донни, однако скрывал он это гораздо, гораздо хуже. — Я встретилась на лестнице с… Тут Джо, исподлобья взглянув на неё, стремительно покинул ложу, ничего не сказав. Коннор вздохнул. — Простите его, — мягко произнёс он. — Мой брат не слишком хорошо умеет справляться с поражениями. — Считаете, сегодня я его поразил? — сумрачно улыбнулся Донни. Шарлиз смущённо смолкла, отпив шампанского. Коннор развёл руками. — Он бы не вёл себя так, если б это было неправдой, — спокойно ответил он. — А как вы находите оперу, Шарлиз? Вам здесь не скучно? — Нет, мне всё очень нравится, — ответила она, с облегчением чувствуя, что Донни коснулся её талии и медленно притянул к себе. Своё шампанское он выпил едва не залпом, поморщившись. Он привык к более крепким, терпким напиткам, а здесь — сплошные пузырьки и прочая чёртова профанация. — И здание великолепное. Пока я искала уборную, успела полюбоваться обстановкой. — Находить приятное в мелочах, это ли не главное? — вздохнул Коннор и сдержанно улыбнулся. — Пожалуй, мне стоит почаще напоминать Джо об этом. Прозвенело три звонка, Кэндис и Кристалл вернулись в ложу, а вот Джо — нет. Он так и не появился больше до конца вечера, и, хотя Коннор преспокойно досмотрел оперу и после учтиво попрощался с Донни, снова извинившись за брата перед ним, у Шарлиз осталось нехорошее предчувствие грядущей беды.∴ ════ ∴ ✦ ∴ ════ ∴
— Тебе не холодно? — спросил Донни, выйдя из оперы и ожидая, пока Шарлиз проследует за ним. Она подняла взгляд на небо и выдохнула первый, самый первый после целого лета густой парок стылого воздуха. Поёжившись, прошла немного вперёд и спрятала пальцы в широких меховых рукавах манто. Было уже поздно — половина одиннадцатого — и нежный альтино Амура звучал в её ушах и множился вместе с ласковым, полным плача тенором Орфея, всё-таки утратившим свою Эвридику, и с гомоном десятков, сотен, тысяч голосов, отскакивавших от стен зала вместе с гремящими аплодисментами. Удовольствие от оперы в ней существовало по соседству со странной тревогой, сверлящим беспокойством — и той карточкой номер человека, который подскажет, что сделать, когда он решит избавиться от тебя под стелькой красивой туфельки. Донни вскинул брови. Он ждал, когда Шарлиз ответит. — Нет, — спохватилась она и покачала головой, улыбнувшись ему. — Нет-нет, вовсе нет. Я даже рада. У меня немного болит голова, м-м-м, может быть, от впечатлений, или от шампанского. — Там было душно, — с сытой ленцой сказал Донни. Несмотря на то, что Джо так и не вернулся в зал, несмотря на то, что они явно повздорили, он был чем-то явно доволен, и выглядел победителем — настороженным, но победителем. И прибавил. — Не хочешь немного пройтись? — Пройтись? — Прогуляться здесь, — Донни стрельнул глазами вбок. — Может, перекусить. — Почему нет? — она взяла Донни под руку и прижалась всем телом к его боку, легонько подрагивая то ли от волнения, то ли правда от холода. Джонни Роско ждал их неподалёку на машине. Донни взглянул на него и коротким жестом дал соответствующие указания. К счастью, Роско был совсем не дурак и всё быстро понял, сев в мерседес и медленно покатив к концу улицы. Донни в пальто нараспашку повёл Шарлиз под освещённой лампами галереей, обрамлённой массивными колоннами, и неторопливо начал рассказывать что-то про младших сыновей: она плохо вслушивалась, в голове всё кружились произошедшие события, яркие, как вспышки. Под ложечкой засосало. Она чувствовала необъяснимый страх и беспокоилась за то, что всё же взяла эту карточку — ну почему, почему не выбросила её прочь? Вдруг Донни остановился, смолк и, поглядев на Шарлиз сверху вниз, пристально и долго, задумчиво спросил: — О чём ты думаешь, mia cara? Взгляд её был сверкающим, под стать сапфирам в ушах. В тёмных глазах было много оленьей, влажной, мягкой красоты. От холода она разрумянилась, щёки и переносицы премило зарозовели, грудь в вырезе покрылась мурашками. С почти отцовским теплом и заботой Донни Мальяно запахнул её в мех, зашелестел бархатом, поправил выточку на плечах и, притянув к себе за них, поцеловал в губы. Взявшись за отвороты его пальто, она скользнула руками под него, на тёплое тело, и огладила крутые бока, чувствуя их трепет под своими пальцами. Шарлиз не знала, что будет дальше: сегодня её предупредили, что с ним лучше не связываться — но она не доверяла этим людям, а ему, кажется, начинала доверять. Он единственный хорошо и человечно относился к ней за несколько лет её не самой счастливой жизни. Он нравился, он влёк её. Слившись в поцелуе такой силы, что расцепить их сейчас было бы невозможно, он и она впервые, не сговариваясь, по-настоящему вздохнули только что полной грудью, и, наконец отстранившись, снова пошли вперёд как ни в чём не бывало. Растерев её плечо рукой, Донни, повеселев, спросил: — Ты любишь кебабы? — Что? — удивилась Шарлиз и рассмеялась. Он рассмеялся тоже и повторил: — Кебаб. Пробовала кебаб? — Нет. — О, ну конечно, — закивал он и усмехнулся. — Конечно. — А что это такое? Донни задумался, увлёк Шарлиз вдоль оперы на угол здания, затем свернул на другую улицу и пошёл по ней. — Ну, шаверма, наверное, по-вашему. Только итальянская. Они быстро добрались до маленькой круглосуточной закусочной, где за чисто выскобленным деревянным столом сидел очень сонный молодой пекарь. Когда над головой у посетителей звякнул колокольчик, он встрепенулся и вскочил. При виде господина Мальяно с его лица пропала всякая сонливость. — Don Maliano, — проговорил он крайне вежливо. Шарлиз удивилась этому тону, словно пекарь обращался не к обычному гостю. — Signore! È un grande onore per me incontrarvi qui. Quali destini? — Fermare, fermare, Fabrizio, — улыбнулся польщённый дон и подошёл к столу, поглядел на печь. — Сейчас ты же работаешь? — Можете не спрашивать, господин Мальяно, — почтительно ответил тот и едва заметно склонил голову. — Для вас моё заведение всегда открыто. Чего пожелаете? — Конечно, твой знаменитый кебаб! Говорил и говорю, ты готовишь их лучше всего. Шарлиз, — обратился он к девушке. Пекарь по имени Фабрицио, молодой, худощавый, с гладкими чёрными волосами, забранными назад и уже там завившимися в колечки, со всей учтивостью замер. — Как находишь хлеб у нас дома? Это Фабрицио любезно печёт его каждое утро. — Правда? — ужасно удивилась Шарлиз. — О, у вас очень хороший хлеб! — Полноте, полноте, — смутился тот и, скромно улыбаясь, принялся за работу. — Нет-нет, взаправду вкусный! И чесночные булочки тоже. А мы можем что-нибудь выпить? — она посмотрела на Донни. — Какой-нибудь воды? — Есть чедрата, господин Мальяно, — отозвался Фабрицио. — Отлично. — Донни подвёл девушку к столику подальше от окна и отодвинул стул. Она не стала снимать манто: слишком озябла на улице, хотя сознаваться в этом ей не хотелось. Расторопный Фабрицио принёс им стеклянную, запотевшую бутылку лимонада с наклейкой, на которой были нарисованы спелые лимоны, одетые в зелень. — Холодненький, — крякнул он и подал два чистейших стакана, а сам вернулся к печи. — Если нужно будет ещё, только скажите. Донни улыбнулся и кивнул. Ему нравился Фабрицио Тоцци и его искренняя, живая радость удружить. Таких людей, как Фабрицио, казалось бы, простых и непримечательных, он и собирал под своим крылом — и вместе они были огромной силой здесь, в Чикаго. Он налил Шарлиз чедраты, лимонной содовой, такой же пузырящейся, как шампанское, вот только чедрата здесь, в маленькой бедной закусочной после поцелуя, ему, обласканному вниманием женщины, пришедшейся по сердцу, пьянила и била в голову хуже алкоголя. Они болтали об опере, Донни рассказал кое-что про город, пытаясь выудить любопытные истории из памяти, которая работала всегда так избирательно — а в подобные минуты, поди-ка, выдавала вещи, которые он, оказывается, раз услышав, запомнил. Шарлиз с большим удовольствием слушала всё, что он скажет, согревшись и спустив с плеч манто. Когда Фабрицио подал им на простых, добротных белых тарелках с толстыми краями два аппетитных кебаба с говядиной, у Шарлиз побежали слюнки. — Вкусно-то как! — сказала она, откусив первой. — Фабрицио, — тихо произнес Донни, — сделай ещё один, для моего водителя. Ты молодчина. Как твоя жена? Как дочка? — Господин Мальяно, вы мой добрый друг, и я рад услужить вам, чем могу, — вежливо ответил тот, прижав к груди руку, — Сесиль в порядке; мы ждём второго. Малышка уже пошла в младшую школу. — Быстро же течет время, — покачал головой Донни Мальяно, но отвлекать от работы больше не стал. Шарлиз, покачивая носком туфельки, уплетала кебаб, наслаждаясь букетом вкусов, расцветавших на языке. Этим вечером она была действительно почти что счастлива, не задумываясь о будущем поверхностно — но подспудно думая о нём постоянно. Ей понравилось, что Донни оказался человеком более простым, чем она себе представляла в пансионе. Там он был важная птица, суровый человек, богач, привыкший разбрасываться деньгами и судьбами. Теперь она увидела его с другой стороны и обрадовалась, что он мужчина простой, в глубине души своей: она это чувствовала по бесхитростной обстановке его дома, по дружескому общению с такими людьми, как вот этот пекарь, по тому, как беззаветно его любила Алессия. Когда она поела, а Донни встал, Фабрицио передал ему бумажный пакет с горячим кебабом внутри, завёрнутым в слой фольги, а также положил внутрь рассыпчатых сахарных крендельков. — Для вашей внучки, господин Мальяно, — расплылся он в улыбке. — Передавайте Френни привет от моей дочурки. — Непременно передам. Джонни Роско ждал их ровно у входа. Шарлиз вздрогнула, увидев черный мерседес, появившийся там, как по колдовству, но Донни этого и хотел: он открыл дверь, усадил Шарлиз, осмотрелся и сел сам. Хотя он понимал, что сегодня за ними следили люди Айелы, но не хотел показать им своих слабостей, не желал бежать сразу после оперы, потому что он вышел оттуда победителем, а не проигравшим — а победителям не пристало покидать ристалище под грядой щитов, поджав хвост от страха быть подстреленным исподтишка. До дома они доехали славно, в тишине, которая не угнетала ни его, ни её. Когда в темноте пролеска блеснули фары машины, люди на кордоне сразу открыли кованые ворота и впустили мерседес на огромную территорию семьи Мальяно. Роско подкатил ко входу, вежливо простился с боссом и поблагодарил, когда тот передал ему пакет. Он задумчиво проводил дона долгим взглядом: глаза его были зелёными, того оттенка, который напоминал море, пронизанное прибрежным солнцем. Проводил — а потом поехал в гараж, ставить машину.Adam Faith — Togetherness
Донни открыл дверь, включил в коридоре свет. Шарлиз потянула за тесёмки манто, начала расстёгивать потайные крючки. Донни разделся, оставшись только в костюме; повесил пальто, а затем, пристально поглядев на девушку, привлёк её к себе, потянул в тёмную гостиную. Они прошли к дивану. Она не помнила, как сделала этот десяток шагов, и как он опустился на мягкие подушки, а она — ему на колени. Почти не помнила даже, как обхватила пальцами шею и его массивное лицо под подбородком, но помнила его жадные руки, скользнувшие под юбку и под манто. Будь он моложе, или будь он похож на своего сына или этого Джо, он, наверное, порвал бы её платье — но речь шла о господине Мальяно, который никуда не спешил и знал цену вещам, а также знал цену своей страсти. Он нащупал под шёлком тугие кружевные ленты её чулок, и грудь как прострелило жаром, когда пальцы ощутили выпуклую складку объёмистых ляжек, в которые эти ленты впились. Он сжал бёдра, упругие сейчас и грозящие стать пышными позже, когда она станет старше, родит, раздастся. Его вздох, после этой фантазии вырвавшийся из самого низа живота и прокатившийся по всему телу, был похож на стон; он потянулся к шее Шарлиз, медленно целуя её. Она же торопливо расстегнула пуговицы его пиджака; помогла стянуть ткань с плеч. Полная ласки, отстранилась и придержала своего любовника за подбородок, всматриваясь в его бледные глаза, а потом поцеловала выше кадыка, заставив его прежде задрать голову. С её ноги упала одна туфелька; Шарлиз вздрогнула. Это была, по счастью, не та, где под стелькой пряталась проклятая визитка. Тогда Донни сгрёб девушку на руки и встал; ему было совсем не тяжело донести её до лестницы и не тяжело подняться наверх, а потом дойти до своей спальни и толчком бедра открыть дверь. Шарлиз видела лишь силуэты мебели в этой комнате, слышала глубокий запах мужского одеколона, мятный и ментоловый — геля для бритья, а от постельного белья пахло порошком. Донни опустил Шарлиз на покрывало, которым была застелена большая кровать. Затем лёг поверх. Стиснув его талию коленями, она пыталась высвободить ноги и опрятно стряхнуть вторую туфельку — но та слетела кое-как прямо на ковёр, когда Донни приподнялся и притянул Шарлиз к себе, держа её под коленями. У неё он был не первым партнёром, но первым мужчиной; до того она спала со своим ровесником. Она даже близко не ощущала той странной, пугающей глубины чувств, что были теперь. Всё, чего она хотела — касаться этого человека, занимать его мысли, обладать им. Обняв его за плечи, лаская пальцами широкую, тугую складку на плотной холке, огибая губами его губы, обвив ягодицы лодыжками, она слышала, как шелестит ткань её платья, которое он так незаметно расстегнул, так легко с неё снял. Сам он разоблачался неохотно; Шарлиз пришлось сунуть руки под жилет, массируя тяжелые грудные мышцы и такой же тяжёлый плотный живот. Она изворотливо снимала с него рубашку, пуговицу за пуговицей, испачкав тушью для ресниц белый воротник. От его веса она чувствовала себя почти раздавленной, но не расцепляла объятий, боясь, что он снова уйдёт. Она лежала под ним уже почти голой, в одном только белье — прямо на манто, которое они так и забыли оставить внизу; бархат и мех ласкали ей спину, грудью она льнула к чужой груди, открывшейся в вырез рубашки. Брякнула пряжка ремня; Шарлиз кое-как нащупала молнию на его брюках, но он отвёл её руки. — Нам некуда спешить, — шепнул он, словно уговаривая её, но на деле уговаривал себя, и договориться не сумев, будто Шарлиз могла исчезнуть в любой момент, — мы никуда не торопимся. Она согласно кивнула и охнула, когда он вопреки собственным словам сбил её трусы вбок и вошёл. Ни он, ни она не сумели даже нормально раздеться. Донни знал: если он сейчас не окажется в ней, этого не случится — сколько, он не знал, но не хотел её потерять. Он затаил дыхание, когда она уронила голову назад и со вздохом подалась навстречу ему, обняв за затылок и плечо, потом скользнув руками на грудь, под рубашку, и сжав её ладонями. В этом жесте было столько женского желания, что Донни только уронил голову Шарлиз на плечо — и толкнулся глубже, выметая из мыслей всю чушь о том, что он может потерять её, если будет обладать. Всё, чем он обладал, он неизменно терял; всякая женщина, которую любил, его покидала. Он крепче сжал Шарлиз в руках и тиснулся в неё снова. Нет, нет, сейчас не время думать о плохом. Если бы она говорила что-то пошлое, если бы кричала, если бы вульгарно стонала и подбадривала его, он был бы разочарован. Но она словно знала всё, что он любил. Постанывая, порой почти бесшумно, и издавая только вздохи, она едва приоткрытыми глазами следила за каждым движением своего любовника, каждым его жестом. Ей нравилось, что он был так внешне спокоен. Ей нравилось, что он не спешил, когда оказался внутри. Прищурившись, он скользил, влажный и скользкий, в ней, мокрой, как рыбка, но каждый раз, чувствуя распирающую, тяжёлую мужскую силу в себе, она поражалась, как основательно этот человек любил её. Она вспомнила те разы, которые провела со своим парнем; он куда-то торопился, а кончив, почти сразу бежал по новым делам, в то время как теперь её изучали всю, целиком. Донни поднял её руку к губам и прижался ими к гладкой женской ладони. Погрузившись в Шарлиз снова, он посмотрел на неё — белье спущено и сбито вбок, чёрные чулки обхватывают ляжки и икры, платье раскрыто, мех и бархат щекочут налитые груди, розовые бёдра, мягкие плечи — и ему стало вдруг так невыносимо больно, что он остановился и перевёл дух, заломив брови. Точно всё поняв, Шарлиз мягко обняла его за шею. Закрыв глаза, она почувствовала себя, как в тот день на море, когда волна одним ударом перевернула родительский катер; теперь то море было внутри неё, заливало до самого сердца, качало. Когда она ощутила, что он готов, и что, как ни оттягивал бы момент, но тот наступил, подалась всем телом навстречу, шепнула в ухо: — Да, пожалуйста… Он надрывно выдохнул. Несмотря на то, что Шарлиз обвила его своим телом, прижалась к нему, как змея, насилу вышел, выплеснулся ей на бедро и на подкладку манто, едва успев — и коря себя за то, что всё случилось слишком спонтанно. Для других женщин были презервативы; здесь он обо всём забыл. Донни перекатился на спину, устало посмотрел в тёмный потолок. Мир теперь казался ему странно детальным. Он видел каждую былинку в воздухе. Даже темнота имела теперь объём и цвет. Он почувствовал, что Шарлиз коснулась его рук и помогла снять рубашку, а затем и брюки. Она раздела его, затем ловко разделась сама и, нырнув ему под руку, в объятия, уложила голову на грудь справа, слева умостив ладонь. Как давно он не засыпал с женщиной? Донни не знал. Он сонно сумел запахнуть одеялом себя и её. Затем, устроившись удобнее, прижался к её лбу подбородком и, обняв ладонью шелковистую тёмную макушку, уснул так спокойно, словно не было за его плечами трудных и долгих часов, дней, месяцев и лет, и не было до нее кого-то другого — одна только пустота, пустота, пустота.