2
— Коди, — выдохнула она, впившись пальцами ему в загорелые предплечья. Что-то ещё сказать она не успела: он просто зашёл и овладел ею с порога, как всегда, быстро и жадно. Она держала бокал с красным вином, когда открыла ему дверь. Он был не в духе. Раздражённо выбив бокал из её руки, так, что тот разбился о стену, Кодиак до боли сжал её щёки, толкнул к той же стене и, сдвинув шёлковую полу халата, прямо там грубо взял её, приспустив брюки. Камилла выдохнула: — Коди… — Заткнись! Когда он был не в духе, всегда приезжал к ней. Спустя полчаса они перешли в спальню. Там, порядочно осквернив постель, которую она раз в месяц делила с его отцом, в своей любовной лихорадке Камилла кричала и извивалась под ним, как женщина в дешёвом эротическом фильме, но когда случайно коснулась ногтями его спины, получила пощёчину. Она это обожала — метить своих мужчин — а он терпеть не мог: его маленькая глупая жёнушка заметила лишь однажды следы на теле и вдруг начала его дичиться, ревновать, злиться. Она, такая кроткая, такая дура! Для Коди это был сущий ад, потому что отец её был капо у Донни Мальяно; от самого же Донни ему тоже здорово попало. Он, мрачно выслушав Поли Лучетти и его претензии к сыну, тогда ударил Кодиака при нём так крепко, что у того кровь носом пошла. Донни был в бешенстве! Кодиак знал, на что был способен отец. Но Камилла лишь слабо представляла, в какую ярость он бы впал, узнай, что она снимает пенку с его сына, с его наследника — с Кодиака, которого действительно любила и спала не ради денег, статуса, защиты и благ. Он почти ничего ей не давал, кроме себя: ни крышу, ни доллары, ни украшения, ни-че-го, кроме своего тела и нескольких часов в месяц, проведённых вместе. Теперь же, распластавшись под ним, Камилла чувствовала, как он быстро обрабатывает её своим органом. То, что он запретил ей трогать себя, только возбуждало. Она льнула к нему всем телом, стараясь вжаться, слиться, стать единым целым — и с горечью понимала, что он об этих тонкостях не задумывался. Он ещё слишком молод, слишком хотел просто наслаждаться ею. Ощущая себя живыми ножнами для этого человека, она громко, взахлёб молила его не останавливаться, ведь если остановится — с ней что-то случится, она этого не выдержит, у неё остановится сердце. У неё, ледяной леди, как любили её называть в обществе. Коди быстро содрогнулся — уже во второй раз — и кончил в неё; она знала, что это не приведёт к беременности, и была спокойна, наконец-то обняв его. А затем с усмешкой подумала, что только день назад на этих же простынях принимала его отца. Порода Мальяно в Коди чувствовалась. Такое же литое, мускулистое тело, такой же хищный, правильной формы череп, смутно схожие с отцовскими черты лица. Но Коди был красивее, темнее, и Камилла шепнула ему: — До чего ты смазливый… Он шлепнул её по щеке, посмеявшись, и резко вышел, отчего ей стало больно, и она застонала. Камилле Морган было тридцать четыре. Она выглядела прекрасно и прекрасно занималась любовью. Она знала, как увлечь собой любого мужчину. Она знала, как ими крутить так, чтобы в её жизни было всё, что нужно для личного комфорта. К несчастью Коди, её он полюбил — действительно сильно, в отличие от жены, которую только терпел во благо семьи. Улёгшись рядом с Камиллой и закурив, он наблюдал за тем, как она играется с его телом, ласкает и пытается снова возбудить — вовсе не тщетно — и равнодушно сказал: — Неохота уходить. — Тогда не уходи, — она подняла на него взгляд и приластилась к руке, но он её не обнял. Кто бы другой так посмел сделать! — Коди… останься со мной на ночь. Скажи жене, что у тебя была работа. — Ты с ума сошла, что ли? — усмехнулся он и покачал головой. — Чёрта с два. — Коди… Этого мужчину она любила и не знала, как к нему подступиться. Как странно! Другими вертела, как хотела, а этим, не самым умным, не шибко хитрым — нет. — Ну, чего ты боишься? — нежно спросила она, заглянув ему в лицо. Он мотнул подбородком, раздражённо сбросив пепел с сигареты прямо ей на ковёр. — Твоего тестя? — К дьяволу, нет. — Он сердито запыхтел дымом, злясь на себя, что солгал. Поли был опасным человеком. Его стоило опасаться. — Кого же? Отца? — она улыбнулась. — Боишься, что он взревнует меня к тебе? Коди рассмеялся и покачал головой, снова стряхнув пепел. — Взревнует? Тебя? Нет, дура. Ему наплевать. Он нашел себе другую игрушку и от неё без ума. Но, если узнает, что я к тебе таскаюсь, отрежет мне всё, чем ты так любишь баловаться, потому что в вопросах постели он остаётся старомодным чистоплюем. Я не должен пользовать женщину, которая видит его раз в месяц с голой задницей. Это его уязвит. Непонимающе расширив глаза, Камилла села в постели обнажённой. Коди скользнул по ней взглядом и отвернулся к окну, глядя на панораму старых небоскрёбов. Не хватало ещё снова завалить эту суку прямо сейчас. — Это кого же он себе нашёл? — Что, теперь ты его ревнуешь? — он хмыкнул и поморщился. — Не говори глупостей, — холодно парировала Камилла и встряхнула светлые волосы. — Теперь мне ясно, зачем позавчера он просил меня трепаться про платья. — Что? — Коди фыркнул. — Ну да. Знаешь, ему нужно было купить подарок дочери. Дорогой подарок. Платье на выход. Что бы я посоветовала, какие модные наряды сейчас есть, и всё такое, — она задумчиво смолкла. — Я подсказала. — Он эту дочь имеет! — ухмыльнулся Коди. — Старый дьявол! Ты в курсе, что ей восемнадцать? — Нет. — Она моложе меня, она как его чёртовы сосунки. Глазастая смазливая дура, строит из себя недотрогу. — Вот оно что, — сказала Камилла и сощурилась. — Вот оно что. — Да. Вчера он повёз её на выгул в оперу, встречаться с братьями Айела. Если у него до сих пор встает член, буду идиот, раз не угадаю: он очевидно пялил девчонку этой ночью, попомни моё слово. Он разве слюни на неё не вешает, да и она готова ему подыграть — и подыгрывает, знаешь ли. Так что, быть может, ты скоро лишишься источника заработка, — он затянулся. — Что тогда будешь делать без отцовских денег? М? Камилла поджала губы. Кровь медленно вскипала в венах. Стервец, он ею воспользовался! Чёрт с тем, что спит с другой — он заставил её нарядить какую-то сопливую шлюху?! — Он тоже снимает ей квартиру? — Что? — Коди потянулся за виски и стаканом. — Он тоже снимает ей квартиру, я спросила? — повторила Камилла. — А что ты так нервничаешь? — его это развеселило, даже настроение поднялось. То, как эта женщина ломает руки из-за выходки своего престарелого любовника, Коди забавляло. — Ты же любишь только меня, забыла? — Это Донни Мальяно, — шикнула она. — Он головорез и ублюдок, Коди, и я его презираю; но он король этого города. Не считаться с ним нельзя. И это очень плохо, если он меня вышвырнет вон! — Ах, ну да, — раздражился Коди, откинувшись на спинку кровати. — Акулий король всего Чикаго. Бессмертный и неубиваемый. Единственный человек, который всех сжал в кулаке. Даже ФБР, эти чёртовы собаки, какого-то дьявола от него отстали, хотя в Нью-Йорке, я слышал, никому вздохнуть не дают. — Он всегда очень осторожен с ними, — возразила Камилла. — Осторожен и подпрыгивает, как на жаровне в аду, с подбитым задом — это совершенно разные вещи, ты знаешь, — сказал он. — У тебя есть ещё выпить что покрепче? Это пойло водой разбавлено, что ли. — Ничего подобного, — пробормотала Камилла и элегантно поднялась с постели, сперва подумав одеться в халатик, но затем оставив его, где был, небрежно лежащим на полу, прошла просто так, нагой, к выходу из спальни. — Что ты хочешь? Коди молчал, погружённый в мрачные мысли: говорить не хотелось, он здесь вовсе не для трёпа, а чтобы немного отпустило вчерашнее. Пока папаша развлекался с девчонкой и решал вопросы с Айела, он сделал то, о чём, возможно, вскоре пожалеет, если, конечно, всё быстро вскроется. Нахмурившись, Кодиак сел в постели, сгрудив в ногах скомканное шёлковое покрывало. Он уже понимал, что зря всё это затеял. Перед глазами его ещё стояли те два брокера, которых он прищучил с Полом Бруно и Карлом Уилфредом, которого все прочие ребята звали «Моллюск». Отец давеча говорил с Цви Отто, боссом еврейской банды, этой Кошер Ностра, которая орудовала в Голден-Гетто и с Пешекане проблем почти не знала. Конечно, они были — у кого же не было? Некоторые парни Цви прибирали к рукам на тотализаторах смежной территории больше, чем было положено по оговоренному проценту: они были жиды, у них облапошивать было в крови, — так думал Коди, так он это понимал, но в общем и целом, у сицилийцев и евреев претензий друг к другу почти не было. Однако у Коди вчера оказался и без этого сложный день. Он прикрыл глаза и потёр переносицу. Он хотел бы забыть то, что случилось, после того, как пришлось — пришлось, конечно, они его вынудили! — наехать на ублюдков Цви, этих грёбаных еврейчиков в жидовских костюмчиках с заломами на брюках над ботинками, с сигаретками между зубов; щеголеватых еврейчиков, которые пытались так походить на них. Забирая свой процент с денег за тотализатор за прошедшую рабочую неделю, Кодиак спросил у Карла Моллюска, лёгкий ли пакет. Карл, выпятив нижнюю губу, с улыбкой, шутя, взвесил его в руке и сказал: — Очень лёгкий: вы туда что, парни, кусок пенопласта засунули? — Там только восемь кусков, парни, — улыбнулся в ответ человек из банды Цви, тот, что в паре был постарше, с холодными чёрными глазами, Рой Абе, — а не кирпич, мать вашу. — Ты делаешь из меня дурака? — тогда вкрадчиво спросил Коди. — Почему восемь, парень, расскажешь мне, если должно быть больше на две тысячи? — Этих двух тысяч там не было изначально, — хладнокровно возразил тот. — Это тотализатор. Неделя к неделе с ней не приходится. Тут были короткие выходные: никто толком не делал ставки. Поэтому мы отдали столько, сколько полагается из того, что имеем. А ставили в спортивных барах, где орудовала мафия, решительно на любое дерьмо, от скачек до бокса и бейсбола. Коди упёрся: зажевал челюстями, опустил лоб. Моллюск и Пол переглянулись. Они знали — когда у их главного бывает такой взгляд, ничего хорошего не жди. — Ты держишь меня за идиота? — вновь спросил Коди, поправив острый воротник чёрной рубашки. — Ты и твой дружок? Эта точка всегда приносила не меньше десяти кусков, что случилось в этот раз? — Она принесла восемь, — ещё холоднее сказал еврейчик и блеснул на него глазами из-под кепки. — Только и всего. И мы отдали столько, сколько у нас было. — Не меньше десяти, — повторил Коди, — или ты не понимаешь по-английски? Только по-жидовски? Это было обидно: все ребята родились в Штатах и выросли здесь, а их тычут носом, как котят. — Мы же сказали, — энергично вступился за своего второй из банды Отто, молоденький, с волнистыми темными волосами, в цветастой рубашке: Роджер Коэн. Коди немного его знал: Цви он приходился свояком, кажется, но будто это имело значение. — Больше восьми нет. Коди знал, что они в прошлый раз положили себе лишнего в карманы. У него были все основания их подозревать, так он себе сказал. — Давай-ка посмотрим повнимательнее, — не уступил он и метнул в Пола злой взгляд. — Проверь их. — Только попробуйте, — огрызнулся Рой. — Я знаю, что вы прикарманиваете то, что вам не принадлежит. Чужое у вас к рукам липнет. Они встали друг против друга в проулке Голден-Гетто, обклеенном афишами мюзикла «Берт Ригби, ты — дурак»: на них посреди чёрного неба на пляшущего в центре огромной джентльменской шляпы шоумена в красном падал столб света, похожий на луч кинопрожектора. Между узких каменных стен, закрытых множеством этих шоуменов и множеством этих лучей, спустя двадцать секунд послышались роковые слова: — Есть доказательства, Мальяно-младший? Или так и будешь звенеть попусту? Коди ненавидел это обращение. — Ты меня назвал треплом? — поморщился он. — Он только сказал, — Роджер попытался оправдать Абе, — что у тебя нет никаких фактов. С чего ты решил, что мы брали себе в карман… — Ты. Назвал. Меня. Треплом? Грубить Кодиаку даже на самую малость было очень, очень опасно, но парни были у себя на районе, и здесь, среди своих, чувствовали защиту — и в конце концов, у их босса и босса Мальяно состоялся разговор. Откровенно говоря, ни один, ни другой брокеры не считали нужным после этого разговора, достаточно серьёзного из-за каких-то микропроцентов, отнятых у итальяшек, снова что-то прибирать к рукам. Они были жадными, как все молодые бандиты, но не были идиотами. Да, доллары, бывало, сами липли к пальцам, но у кого нет? Они никогда не задирались, не брали слишком много, не наглели, не пытались влезть в то, во что влезать нельзя — и они не воровали, так, слегка мочили клювики. Просто время для этого было не подходящее: Пешекане напряглись из-за ирландцев, а выволочку получали все, чтобы чувствовали, кто в Чикаго главный. Чтобы знали, кто здесь босс. И босс был явно не Кодиак. — Я могу тебя как хочешь назвать, потому что всё сделал, как надо, а ты хочешь, чтобы я тебе из собственного кошелька отстегнул два куска, — грубо сказал Рой. — Забирай, чёрт тебя дери, и разойдемся, иначе давай спросим у твоего отца, справедлив ты или нет. — Моего отца здесь нет, — ледяным тоном сказал Коди и метнул в Моллюска стремительный взгляд. — И деньги с вас беру я, а не он. Так что не советую пылить передо мной. — Ты не прав… Рой не успел договорить, как пистолет с глушителем оказался в руках Коди. У Роджера был только нож, не пушка, и он отскочил в сторону, к стене, когда из чёрного дула вырвалась молния — и Абе упал, схватившись за колено. — Проверь его карманы, — велел Коди, и Пол молча пошёл исполнять приказ. Коди чувствовал на себе полный ужаса взгляд Роджера. От капо Мальяно он ждал чего угодно. «Не лезь в бутылку, — велел Донни сыну, и в тот миг голос его звенел у Коди в голове, перекликаясь в костях черепа, — не порть всё, Коди. Веди себя по-умному. Нам проблемы не нужны». Но как же его взбесил этот проклятый лживый еврей. — У него тут полтора куска, — громко сказал Пол. Он уже порыскал по карманам Абе в поисках бумажника и, найдя его, вытащил деньги и показал боссу. — Оставь ему, — сплюнул Коди и презрительно скривил рот. — Сдачи не надо. А потом, уходя, прострелил парню второе колено.3
Сегодня Шарлиз приняла душ в его комнате; это было любопытно — он впустил её к себе на территорию, выделил одно из своих полотенец и, пока она плескалась, спокойно читал газету в кресле возле кровати, запахнувшись в шёлковый халат. Донни Мальяно читал в тонких, узких золотистых очках, спущенных с переносицы пониже. Шарлиз легонько заулыбалась. Мужчин в шёлковых халатах у неё ещё не было, да и вряд ли будут: это была какая-то особая степень пижонства, непривычный для большинства образ жизни. «У богатых свои привычки и причуды». Она помылась; потом вспомнила, что зубная щётка осталась в её спальне, но, когда выглянула, дон Мальяно махнул рукой: — Я её принесу. Ты же не против, если зайду к тебе в комнату? Она с улыбкой покачала головой. — Я могу пойти к себе. — Ты думаешь, я поступлю так с женщиной, с которой провёл ночь? — укоризненно поглядел на неё Донни. Затем снял очки, сложил газету и встал. — Всё равно придётся, мне ведь нужна одежда. — Хочешь, я принесу тебе и одежду, — с деланным равнодушием сказал он. Шарлиз рассмеялась, закивала. — Вот и славно, ты же моя девочка. Погрейся пока в душе, я сейчас. Она не понимала, то ли он был к ней добр, то ли со всеми своими пассиями — как их много у него, интересно? — он столь любезен. Однако любезность его она назвала бы хозяйской, властной. Какой другой мужчина стал бы так распоряжаться женщиной? Какой другой мужчина залез бы к ней в шкаф? Шарлиз понимала: он купил все вещи в этом шкафу, так что мог спокойно открыть его и взять то, что сочтёт нужным. Но она не могла пока разобрать, что тревожится только потому, что с того часа, как Донни Мальяно овладел её телом, он стёр любые границы между ней и собой. Он всегда так делал с тем, что, по его разумению, принадлежало ему. Пока она нагой нежилась под потоком воды, он вернулся достаточно быстро, вошёл к ней и оставил всё нужное на дубовой полке, где выстроились немногочисленные бутылочки и флаконы кремов, паст, бальзамов и прочего. Донни исчез в спальне, метнув в Шарлиз лишь короткий взгляд; он видел её мельком в водяном пару, отпотинами покрывшем стеклянные стены душевой. Обождав немного, Шарлиз потянулась за щёткой и почистила зубы прямо в кабинке; затем вышла, вытерлась и переоделась. Он принёс ей шоколадное длинное платье до лодыжек и простое бельё. По спине Шарлиз пробежали мурашки, когда она представила, как этот человек просто выбрал то, что ему показалось нужным, и взял её трусики и лифчик из комода, совершенно не смутившись. Во всяком случае, смущённым он совсем не выглядел. А вот про туфли забыл. Уже готовая, Шарлиз вышла ему навстречу. Он поднял бледные глаза от газеты, которую снова читал, но несколько в отдалении, обходясь уже без очков, и улыбнулся ей, показав ряд мелких, белых, показавшихся заострёнными зубов. — Сделаешь мне кофе? Она растерянно кивнула и вспомнила, что не забрала зубную щётку. Спохватившись и желая вернуться за ней, Шарлиз подалась обратно в ванную, но Донни мягко отстранил её, положив ладонь на живот и притянув к себе: — Зачем это? Оставь, пустяки. Сегодня ты всё равно останешься у меня. Полно, полно. Иди на кухню, куколка. Шарлиз всё поняла и не стала возражать, потому что не была против. — Ты будешь чёрный кофе? — Нет, с молоком. Но ничего больше не готовь, мы поедим не дома. Или ты голодна? — Готова потерпеть. — Вот и умница. Хорошая девчонка, умная девчонка, толковая, — ласково подумал он, глядя вслед её ладной фигуре и снимая халат, чтобы самому принять душ. Голова его впервые за долгое время стала лёгкой, и на сердце тоже было легко.4
Шарлиз спустилась на кухню босиком и, причесав рукой влажные волосы, задвигалась между холодильником, разделочным столом и шкафами с посудой. Сегодня она впервые самостоятельно, без подсказок Алессии, хозяйничала здесь, и это было так непривычно, что она чувствовала странный трепет — будто оказалась на несколько лет в прошлом, в родительском доме, разве что совсем не таком модном, каким был тот. Несмотря на очарование безбожно богатой, старой итальянской виллы, хозяин которой, очевидно, не слышал про то, какие интерьеры нынче в ходу и каким должен быть современный стильный дом уважающего себя солидного бизнесмена, Шарлиз отдавала себе отчёт, сколько на самом деле стоили эти старомодные вещи в нём, и эта массивная, дорогая мебель, от которой её отец немедленно сморщился бы и устремился избавиться, и которую Рита Мальяно так небрежно критиковала. Она не могла себе объяснить, какое удовольствие было трогать эти бронзовые ручки на шкафах, и глядеть на размытые очертания посуды за цветными витражами, и отщипывать по кусочку свежайшей булочки из корзинки, переложенной домашним белым полотенцем. В доме Мальяно было некое искреннее и прямолинейное высказывание; хозяин его не стремился подстроиться под кого бы то ни было. Он любил то, что любил, не изменял ни своим привычкам, ни своим пристрастиям, и Шарлиз, пока ставила чайник на огонь, и возилась с разного вида кремовыми кофейными чашками, и насыпала сахар из посеребренной, пузатой сахарницы с двумя ручками, немного больше поняла Донни. Ей стоило держать в уме, что он был человеком несколько наивным в своей трогательной привязанности к исторической родине, и кроме того, он был уже взрослым настолько, что не желал ничего менять и ни под кого меняться. Свисток чайника надрывался недолго, Шарлиз быстро сняла его с огня, дождавшись кипения воды. Она услышала шаги со второго этажа: Донни Мальяно, полностью одетый, спустился в кухню: на нём были спокойные тёмно-коричневые брюки, белая рубашка, расстёгнутая на три пуговицы, хороший кожаный ремень и в тон им строгие ботинки. Шарлиз уже закончила с кофе. Они сели рядом за стол, выпили по чашке, затем Донни сделал звонок с кухонного телефона, чтобы подали машину. Это устроили за десять минут. Извинившись, Шарлиз заторопилась наверх за пальто и красивыми туфлями на низком каблуке из бордовой лаковой кожи. Пальто она выбрала в тончайший рубчик, мягкое и широкое, ниже колена, отделанное толстым воротником из норки. Сбежав по лестнице и взяв за руку мистера Мальяно, который уже набросил своё неизменное чёрное двубортное пальто, они устроились в «Мерседесе». Зачем-то Донни нёс с собой в руке шёлковый платок. Сегодня снова вёл Фредо: он любезно спросил, куда босс пожелает направиться, и Донни сказал — на Уэст-Рузвельт-Роуд. Фредо кивнул: он всё понял. — Зачем тебе платок? — поинтересовалась Шарлиз. Донни неторопливо взял её за руку, сжал пальцы, поглаживая их: — Мне нужно сегодня попасть в церковь. Зайдёшь со мной? В церковь? Он так набожен? Шарлиз удивилась, но не стала ничего спрашивать: лишь кивнула. — Ты католичка? — Да, — осторожно ответила она. — Но не то чтобы истовая. Совсем даже нет. — У вас в пансионе была часовня? — Да, но… — Шарлиз замялась. — Я взаправду не особенно религиозна. Точнее сказать, она не верила в Бога и не уповала на его милость: если он был, рассудила уже давно Шарлиз, то почему не слышал ее молитв и посылал ей столько испытаний? Если был, почему не так милосерден к своим чадам и как мог допустить столько бед, несправедливостей и зла, творящихся на земле? — Понимаю, — задумчиво сказал Донни и закинул одну ногу на другую, задумчиво грея ладонь Шарлиз в своей. — Если тебе хочется подождать в машине, я настаивать не стану. — Нет-нет, — поспешно произнесла она. — Просто, знаешь, в церквях я была только дважды, после… после похорон. А всё остальное время вычеркнула их из жизни. Я просто не задумывалась о том, верю ли, и в кого именно верю. Возможно, я и вовсе атеистка, потому что не думаю, честно говоря, что Бог есть и каким-то образом наставляет меня. — Я отец шестерых, — усмехнулся Донни и выразительно взглянул на неё. — У меня есть внуки и внучки. Как ты понимаешь, куколка, с такой семьёй и таким образом жизни мне противопоказано быть человеком, живущим без Божьего промысла. Шарлиз мягко рассмеялась, Донни улыбнулся. — Ты часто ходишь в церковь? — спросила она. Фредо знал ответ на этот вопрос лучше прочих, поскольку он возил дона в его любимый собор едва не каждое воскресенье, если не выпадало срочных дел — но, конечно, ничего бы не сказал: это было не его дело. Лишь посмотрел в зеркало заднего вида, коротко, но с тихим пониманием, когда дон ответил: — Недостаточно часто. Утренние пробки остались позади, и они быстро добрались до нужной улицы. Ещё издали Шарлиз увидела выросший между домов собор в викторианском готическом стиле: тяжеловесный, но с тонкой и изящной башней, уходящей шпилем с серебряным крестом не меньше чем на девяносто футов в небо, он простёрся громадой зданий и портиков, прикреплённых к этой вертикали трансептом, со всех сторон. Стены покрывала резьба в виде католических округлых крестов. Среди монолита тяжелых серых камней в редком чикагском солнце переливался старинный круглый витраж — окно-роза с символами вечности и звездой, выполненными в тёплых оранжевых, красных, золотых цветах. Скульптур и барельефов здесь было мало, однако витражей с изображениями святых — в таком изобилии, что у Шарлиз разбежались глаза. Западный фронт был особенно богато украшен каменным орнаментом, венчавшим двойные тяжелые двери. Возле собора было много бедняков и стариков, детей в простых и нарядных одеждах, женщин с головами, убранными под лёгкие платки и шарфы. Фредо по обыкновению остановил на той стороне улицы, и когда Донни Мальяно вышел из «Мерседеса», башня Церкви Святого Семейства с тяжело повисшим на канатах колоколом уронила на него свою грозную тень. Он подал руку Шарлиз, она взяла у него платок. Вместе они перешли дорогу и, лавируя среди прохожих, добрались до тротуара, возле которого собирались побирушки. Донни точно заранее знал, что они будут здесь, поэтому молча раздал им припасённые монеты. Затем, подойдя к лотку, где старуха в цветастой косынке и тусклом пальто торговала дешёвыми розами, указал на самый большой букет с алыми цветками. Шарлиз молча притулилась у его локтя, наблюдая за уверенными действиями Донни. — Пойдем, — сказал он, забрав цветы и получив сдачу. Чем ближе к церкви он был, тем тяжелее становилась его поступь. Шарлиз отметила, что он, хоть и не согнул головы и спины, не сжал плеч, но смиренно опустил подбородок. Наконец, он отворил тяжёлую дверь, пропустив Шарлиз первой, и её обоняния коснулся густой, дымный запах ладана, который звался фимиам, и жжёного воска, и камфоры. Розы в руках у Донни были незатейливыми, но тоже очень ароматными. Сочетание этих запахов вызвало у Шарлиз странное чувство благоговения, особенно в таком величественном месте, как это. На мраморные полы падал цветной свет из витражей. Многочисленные ангельские скульптуры простёрлись до самого церковного венца — огромного золочёного алтаря, близ которого Шарлиз в тени резных колонн заприметила орган. В тот день в подсвечниках, расположенных в нишах между колонн, подпиравших величественный расписной купол, блистало очень мало мерцающих свечей. Кое-кто из прихожан расположился на дубовых скамьях, поставленных в два ряда. Донни не стал садиться. Он молча, тихо прошёл к алтарю, оставив руку Шарлиз, и девушка присела на краешек скамьи, не зная, как лучше вести себя в храме. Она чувствовала себя неловко. Поправив своё дорогое пальто, заметила, что весьма многие прихожане здесь были одеты крайне и крайне скромно; не у всех женщин были покрыты головы. В основном те, что носили платки, были похожи, по её разумению, на итальянок. Она не знала, что в эти утренние часы ближайшая итальянская коммуна действительно часто посещает собор. Донни оставил букет в одной из ваз, оставленных близ алтаря, и, сложив два перста, осенил себя крёстным знамением. Возле него стоял совсем уже пожилой мужчина в поеденном молью пальто: он косился на господина Мальяно, которого в этом квартале все хорошо знали, но не недобро косился, напротив. Господин Мальяно здесь был личностью широко известной и уважаемой. Донни тихо проговорил: — In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Он молился за свою дочь. Он молился истово молился за своих сыновей, вошедших в дело — он не желал им такой участи, но пойти против их воли не мог, это было бесполезно. Он молился за Френни, особенно за неё, ибо она была ещё совсем дитя. Он молился за себя. Горячее, чем за себя, он, пожалуй, не молился вовсе, потому что в те дни, когда ему становилось страшно — а они наступали всё чаще — он мог лишь со смирением взирать в лицо смертельным опасностям и тем угрозам, что были уготованы ему Господом. Он знал: когда придёт тот час, в который он покинет мирскую сень, его душа отлетит в ад, к вечным мукам. Он наивно верил в это, пусть никому и не говорил. Он часто просыпался с мыслями о всепокаянии во многих ужасных грехах, и хотя не считал себя виновным перед людьми, совершавшими ещё больше — он убеждал себя — зла, но был бесконечно виновен перед Богом. И глядя в вечно суровое лицо распятого Христа перед собой, он сглотнул ком в горле, закончив молитву, пролетевшую сквозь его тело и душу, как последний вздох. И только тогда, отвернув заблестевшие глаза от огромного распятия и алтаря, услышал робкое: — Доброго дня, господин Мальяно. Старик с неловкой улыбкой, сжавшись и сжав плечи, закончив свою молитву Богу и начав молитву ему, смотрел на него с тем же благоговением, с каким верующий смотрит на статую или икону. Донни сделалось не по себе. Поглядев на этого человека сверху вниз — тот очевидно недоедал, и возможно, дома вынужден был жить без отопления и в этом пальто спал, и ел, и почти забыл, что такое нормальная ванна, однако не потерял веры и возможности добраться до церкви и посидеть здесь, окуренный фимиамом, час-другой — Донни протянул ему руку и пожал его ладонь, любезно ответив: — Buon pomeriggio, fratello mio. Старик-итальянец был удивлён и польщён. Он что-то смущенно пробормотал. Донни склонился к нему и, улыбнувшись, ответил, потом похлопал его по предплечью. Шарлиз наблюдала за этим издалека, отметив, как остальные люди в церкви, затаив дыхание, со странным, благостным раболепием глядят на Донни Мальяно, будто знают его. Шарлиз задумчиво увидела, что Донни легонько нырнул рукой в карман пальто старого итальянца. Тот кивал, сжимая в крючковатых пальцах свою шляпу. Возле Шарлиз две женщины зашептались на итальянском: она не разбирала языка, но, когда Донни Мальяно пошёл вдоль скамей к выходу, расслышала: — Questo è il nostro don: cosa faremmo senza di lui? Quattordici case recentemente rinnovate in un isolato, dicono che gli pescecane hanno dato soldi. — Пойдем, — Донни, приблизившись к ней, взял Шарлиз за руку. — Прости, я задержался. — Ничего, — тихо сказала она. — Buon pomeriggio, don Magliano, — произнесла одна из женщин. Донни быстро поздоровался на итальянском и направился к выходу вместе с Шарлиз, задумавшейся над этим обращением — особой формой почтительности — но ничего не сказавшей.5
Цви Отто этой весной исполнилось пятьдесят восемь лет: в Голден-Гетто была большая гулянка, и Донни Мальяно, пусть и был формальности ради на неё приглашён, отправил туда Анжело. Цви был спокойным, рассудительным человеком, несмотря на свою размеренность и внешнюю неторопливость, полным энергии, с чёрными, как спелые сливы, глазами в окружении лучистых глубоких морщин. В глазах этих наравне с житейской мудростью таилась непонятная европейцам, едва не восточная хитрость — та, которую не выработать ни годами, ни обстоятельствами: это была черта характера, особый склад ума. Роста он был невысокого, комплекции — не выдающейся, достаточно худощавый, с узкими плечами и небольшим брюшком, оставленным в последнее время преимущественно сидячим образом жизни. Дорогой, пусть и не такой щеголеватый, как у итальянцев, однобортный светло-серый костюм в жёлтую клетку хорошо гармонировал с желтоватой же рубашкой; когда-то чёрные волосы были обильно тронуты сединой, и скудный остаток их Цви зачесал назад. Особенно выдающимися чертами в его сухощавом лице, помимо острого, глубокого взгляда, был прямой, весьма крупный нос и такой же крупный — чуть ли не огромный — рот, окружённый морщинами и складками. Компаньоном Цви нынче, как и почти всегда, был Мейер Каплан, один из его «капитанов»: так обозначил бы Мейера Донни Мальяно, поскольку он, как начальник охраны у Цви, занимался как вопросами его безопасности, так и организацией силовой структуры в Кошер Ностра. Мейер был крепким, полноватым мужчиной с крупным, одутловатым лицом, мясистыми полными губами и очень неприятными, чёрными глазами, и смотрел он всегда исподлобья и так, что у любого человека по спине бежала дрожь, встреться он с этим взглядом. У Мейера были уже залысины в его-то сорок два; одевался он всегда дурно, хоть в недешёвые, но так себе пошитые костюмы, которые вряд ли он имел возможность «посадить» на себя, потому что никогда не располагал достаточным количеством времени на ателье. Они подъехали к Церкви Святого Семейства и встали возле «Мерседеса» Мальяно, сразу же выйдя из своего серого «Бьюика Джи-Эн-Экс». Фредди Патернити был хорошим парнем: Цви лично знал почти всех ребят Мальяно, потому что он работал с ними и с сицилийским доном с того дня, как тот приехал в Чикаго и облюбовал сначала Саутсайд, а потом и весь остальной центр. Цви здесь жил с самого детства и по первости не желал уступать лавры Донни, который тогда был ещё совсем сосунок, не старше тридцати пяти, однако быстро понял, что по сметливости он даст и ему сто очков вперёд — а вкупе с его резким, решительным характером молодой дон был невероятно опасным противником. Его с семьёй выгнали из Нью-Йорка: ему негде было приткнуться, кроме Чикаго — все прочие города оказались уже заняты крупными бандами, которые, несмотря на яростные атаки федералов, не желали уступать лавры каким-то там полуживым — после войны с Пятью семьями — Мальяно. Так что в Чикаго Донни вошёл как боец в октагон. Он был готов драться за своё место под солнцем, он рисковал, как не рисковал никто из прочих банд, и так быстро прибрал всё к рукам, что никто опомниться не успел, а все стали платить ему дань, а несогласные отправились кормить рыб. Он договорился даже с федералами: Цви это быстро понял, но так и не узнал, каким образом от Донни отстали — все были в курсе, что Мальяно не стучал, никогда и ни на кого, за это его и уважали. Он был человек слова, он был настоящий сицилиец. И вот теперь, впервые за много лет, он облажался — по-крупному. Рой Абе, хороший человек, уже который год работал на Цви и в последнее время натаскивал Роджера, с которым Цви и вовсе породнился. Рой никогда не брал больше положенного: бывало, конечно, клал в карман сотню-другую, но Мальяно никогда не обделял — а кто не брал? Рой молод, у него большая семья, всех нужно кормить. Молодость делает мужчин смышлёными и рисковыми. Разве сам Мальяно в молодости так не поступал? Разве не поступали так его дети? И вот, уличив разок-другой Роя Абе за этим, Донни мягко намекнул Отто, а тот посоветовал на время мочить клювики в другом месте, например, у латиносов или у афроамериканских наркодиллеров… Рой всё быстро понял и с точкой итальянцев отныне вёл себя опрятно. Его поймали разок за руку, второго раза было не нужно. И что теперь? Рой в больнице, у него два пулевых ранения в колени. Роджер совершенно обгадился и умоляет перевести его подальше от сицилийского тотализатора, чтобы только не встречаться с этим быком, с этим гневливым ублюдком — Кодиаком, который у Донни был жестоким капореджиме, бесценным талантом в военное время и огромной головной болью в мирное. Цви курил сигару «Монте Кристо», присев на пригретый солнцем капот своего «Бьюика». Возле него Мейер дымил обычными «Морис мультифильтр». Фредди от курева отказался, оправдавшись тем, что пытается бросить. У сестры его, мол, объяснил он, нашли опухоль мозга — так что он теперь возле неё не смолит. — И это правильно, — одобрил Цви и с отвращением поднял сигару в руке. — Знаешь, сколько денег мы отвалили табачному профсоюзу, чтоб они наконец перестали везде кричать о вреде табака? Фредди понимающе улыбнулся и вдруг ожил: — Вон они, мистер Отто. Цви вскинул брови, покивал. — Ага, вижу Донована. А кто это с ним? — Гостья, — уклончиво ответил Фредди. Мейер, этот человек-зверь со страшным взглядом, сплюнул в сторону табачную горечь и продолжил курить. Цви сделал в голове пометку. Он был очень наблюдателен и никогда ничего не забывал. Когда Донни пересёк дорогу, держа девушку под руку — совсем молоденькую, и вряд ли, как это принято у сицилийцев, подметившую, чем занимается её любовник — Цви добродушно заулыбался. Донни уже тогда понял недоброе. Резкая тень пересекла его холёное, возрастное лицо, но он отпустил Шарлиз и слегка расставил в стороны руки, словно для объятий. — Как я рад видеть тебя лично, дружище, — пропыхтел сигарой Цви, который виделся с кем угодно так редко, что у Донни по спине пробежали мурашки. — Мы с Мейером были тут неподалёку, и я подумал, почему бы не перетереть кое-какое дело с глазу на глаз. А ты здесь, оказывается, не один! Он любезно протянул ладонь Шарлиз и пожал её руку. Шарлиз вежливо улыбнулась. Этот человек, пусть и был галантен, и говорил певуче и сладко, но показался ей человеком страшным — пожалуй, если Донни был похож на акулу, этот напоминал ей мурену, изворотливую и скользкую, прячущуюся в каменных подводных гротах и атакующую исподтишка. Донни, посмеиваясь, выставил вперёд ладонь: — Друг мой, и я тебе рад. Вот уж не ожидал, что город у нас такой маленький, что можно случайно, проезжая мимо, наткнуться друг на друга. Тем более в итальянском квартале. Но это ладно, я всегда готов к диалогу! Но мы с Шарлиз… а, да, это Шарлиз, к слову… немного торопились. — Я не отниму у тебя много времени, — развёл руками Цви. — Можем пройтись, тут неподалёку симпатичный базар. Твоя спутница поглядит на овощи, мы тоже закупимся к обеду — хочешь, поехали к нам: у нас будет хацелим, яблочный кугель! Готовит моя Марта. Марта была его жена: она без прикрас обожала Донни Мальяно, потому что он был весельчак и джентльмен, во всяком случае, с ней. — Не соблазняй, — поморщился Донни. — Печень у меня уже ни к чёрту, а я вчера вечером грешил… много и разнообразно… кебабом. — Ладно, ладно, — улыбнулся Цви. — Тогда что, составишь мне компанию? Фредди вскинул брови, отлипнув от капота «Мерседеса», стоявшего к «Бьюику» впритык. Мейер, очевидно, пойдёт с боссом. Донни покачал головой, едва заметно сделав знак рукой, мол, оставайся на месте. — Разумеется. Базар так базар. Пойдём, душенька. Он не думал, что Цви явился сюда, чтобы его пристрелить: они были не в тех отношениях. Хотя и он, и Мейер Каплан были людьми смертельно опасными, но они знали, что без старшего Мальяно весь Чикаго будет кипеть в котле огня и преступности, и те деньги, в которых они нынче купаются, будут утрачены, потому что на улицах снова появятся вольные стрелки — незапланированная статья расходов и неистребимые ублюдки, которых так просто не изжить и не изловить. Донни был относительно спокоен, хотя искренно не понимал, какого чёрта этот моллюск Цви, такой осторожный до личных встреч, вылез из своей раковины и приехал к нему на район. Понятное дело, почему он встретился именно здесь, на территории Мальяно: показать таким образом, что, каким бы ни был предмет разговора, но тон окажется дружелюбным. Они прошли едва ли меньше чем сорок или пятьдесят шагов до небольшого палаточного рыночка, раскинувшегося под открытым небом. Здесь было много всего увлекательного: и свежайшая рыба, ещё не уснувшая, мокрая, гладкая, с толстой чешуёй и мягкими шлёпающими губами; и сезонные овощи; и целые корзины и ящики, полные оранжевых и белых тыкв; и дорогие привозные фрукты, к которым сразу прилип взгляд Шарлиз. — Выбери что хочешь, душенька, — ласково сказал Донни, сунул ей в ладонь согнутую пополам денежную стопку и отправил восвояси, погладив напоследок между лопаток. Наличку он носил с собой постоянно, как любой другой мафиози: когда ты занимаешься этим делом, ни карточки, ни чеки не были так надёжны и хороши, как простые банкноты. — Иди, иди. Цви проследил за ней долгим, любующимся взглядом. Донни смотрел вслед, сыто сощурившись — особенно это касалось левого глаза: такой была его дурная привычка. Мейер безразлично озирался вокруг, заложив руки за спину. — Я так понимаю, ты ещё не в курсе, — задумчиво сказал Цви, остановившись у лотка с яблоками и принимаясь разглядывать товар. Донни присоединился к нему, но плодов не касался, только указывал продавцу, какие сложить в бумажный пакет. — Твой сын вчера прострелил колени моему парню. — Мой сын? — Донни оставался спокоен. — У меня их много, давай говорить предметно. — Я о Кодиаке, конечно. Рой Абе — мы с тобой уже говорили на его счёт — вчера работал на тотализаторе в «Бар 89». Я решил его оттуда не убирать, потому что мы с ним пообщались о том случае. — Я помню, — прервал Донни. — Так что там за дела с его коленями? — Ну, — Отто пожал плечами и вынул из кармана пятидолларовую купюру, рассчитавшись за яблоки. Донни рассеянно стал выбирать ещё груши. — С ним был мой свояк, Роджер. Парень хороший, умный, пускай он в деле недавно. Он сказал, что Кодиаку показалось, будто бы Рой что-то не доложил в конверт. — А он не доложил? — медленно спросил Донни. — Нет. Там было восемь кусков. — Это нормально. — Коди показалось, что с этой точки они всегда получали десять, — осторожно продолжил Цви. Он заметил на скулах у Донни желваки. Затем — стальной блеск во взгляде. Сжав кулак на пакете с яблоками, Мальяно передал деньги продавцу, забрал сдачу, забрал груши и неторопливо пошёл вслед за Шарлиз, которая двигалась вглубь рынка, разглядывая лоток с цветами. Она, очевидно, колебалась, может прикупить какой-нибудь букет или нет. Беспомощно обернувшись на Донни, она получила в качестве ответа его кивок и мягкую улыбку, и, взбудораженная, воодушевлённо начала выбирать цветы. — Такая юная, — вдруг заметил Отто. — Такая лёгкая. Как хорошо, что вы им ничего не говорите. Они живут и знать не знают, чем ты занимаешься после того, как встаёшь из её постели. Донни молчал. Отто, потерев нижнюю губу, задумчиво продолжил: — Сестра вчера позвонила жене и плакала: она испугалась, что Роджера чуть не пристрелили. В Абе стреляли, мол, почему и в того не могли? — Кодиак получил чёткие указания не делать ничего подобного, — произнёс Донни, остановив взгляд вроде бы на Шарлиз, но на деле — в пустоте, и зрачки его стали двумя узкими, чёрными точками, что на фоне светлой радужки производило пугающий контраст. — И конечно, он мне тоже ничего не сказал. — Он тебя боится, — усмехнулся Цви. — Пусть боится. Он ещё щенок, и этой выходкой доказал, что ему совсем рано лезть в сбор денег, — равнодушно ответил Донни и вздохнул. — Дай мне адрес твоего парня. Я отправлю человека с подарком для его семьи, цветы. Всё, что нужно для его скорейшего выздоровления, у него будет. Его больше никто и пальцем не тронет. — Я знал, что ты разумный дон, — добродушно сказал Цви, положив ладонь на широкое плечо Донни. — Нашим ребятам сейчас нельзя ссориться, совершенно никоим образом: мне не нравится то, что происходит по соседству у ирландцев. — Я поговорю с Коди, хорошо поговорю, — обещал Донни, устало вздохнув. — Он на своей должности с ума сходит, наверное, поэтому везде и во всём видит подвох. Мало опыта. — Ничего, ты ему втолкуешь, что к чему. Ладно, это обсудили, и будет. Пустяк, конечно, но неприятно было бы оставлять это так. — Конечно. — А всё же, — и Цви посмеялся, покачав пальцем, — я давненько не видел тебя с женщиной. Что-то серьёзное? — Ну кто же знает, — улыбнулся Донни и посмотрел на Шарлиз: она спешила к нему с большим букетом астр, вся сияющая, — сам понимаешь, время покажет. — Только оно, в конечном счёте, и имеет значение, — согласился тот, остановив на Шарлиз долгий, внимательный взгляд, которым он всегда запоминал, анализировал и изучал всё то, что потом так могло пригодиться в его деле. В его особом деле.