2
Ночью поднялся сильный ветер, пошёл холодный дождь, прямой, как стена. Донни был, как любой сицилиец, суеверен, и этого даже не скрывал: что там, все они были. Он курил под навесом, стоя на террасе, и, полный мыслей о прошлом, прокручивал в памяти тот день, когда Кодиака покрестили в семью и он прошёл положенный обряд. Тогда против окна комнаты, где это случилось, опустился ворон, и Донни без единого смешка со стороны остальных парней встал со своего места и отказался продолжать: на Сицилии такое пристальное внимание птицы было дурной приметой, и Донни не желал сыну такого начала. Но Кодиак лишь рассмеялся. Он сидел за столом, перед ним были серебряный кинжал и пистолет тридцать восьмого калибра, всё по закону. Его палец был уже уколот иглой: оставалось только выдавить несколько капель крови. Донни знал уже тогда, что упрямец Кодиак не встанет из-за стола, только потому, что какая-то вшивая птица опустилась на его подоконник. Хоть продолби она это окно клювом, он этого не сделает. Коди был плоть от плоти Донни и собственной упрямой матери; он был американец и не собирался перенимать отцовские убеждения. Донни поджал губы, вернулся к сыну. Все тогда притихли. Все знали, что дурные предзнаменования существуют, и их нужно уважать, однако Коди просто усмехнулся — и Донни продолжил крещение. — Ты не замёрз? — Шарлиз подошла к нему со спины и положила ладонь на плечо. Тотчас призраки прошлого развеялись вместе с дымом от сигареты. Донни был одет только в распущенный шёлковый халат и спальные брюки. Непогода разыгралась нешуточная: ветер низко клонил деревья, шелестел кронами, ворочал воды Мичигана вдали. Шарлиз, обняв себя за плечи, запахнулась в джемпер, и Донни ласково отослал её в спальню. Не хватало ещё, чтобы простыла. — Докурю и приду, — сказал он, думая о том, действительно ли она сердечна с ним или просто хочет такой показаться. Но как узнать? Для этого нужно время. Всегда и для всего нужно время, которого у него осталось слишком мало. Он угрюмо подошёл к краю террасы, положил на деревянные широкие перила руки, стряхнул вниз пепел с сигареты. Расчёт простой. Ему пятьдесят; ей восемнадцать. Разница между ними — тридцать два года. Когда ей будет сорок восемь лет, ему стукнет восемьдесят — если, конечно, повезёт прожить так долго. Что она будет делать с ним, глубоким стариком? Будет ли счастлива? Будет ли любить его так же сильно, как сейчас, если, конечно, она действительно питает к нему те тёплые чувства, которые он себе внушил? Может ли он довериться ей? Он так жаждал заполучить её, и вот она здесь, она его: сегодня он целый день наслаждался её обществом, а до того — её телом, её улыбкой, её глазами, её смехом. Он точно знал, чего хотел, и он хотел её. Кроме того, что он босс Пешекане, босс во всём Чикаго — и это первостепенно — он ещё и Донован, Донован Мальяно, владеющий правом на личное удовольствие. Теперь в его голове роились другие проблемы. Завтра будет тяжелейший день: он обязан наказать Коди. За суровый проступок и кара суровая; Донни не доставляло удовольствия делать это, но иначе было нельзя, или Кодиак навлечёт на них большие беды. Отношения с Цви и еврейской группировкой и так дали трещину; бегство Джо из театра после того, как Донни разделал его на части, точно мясник — говяжью вырезку, было сродни победе, но кто как не Мальяно знал, что самые опасные враги — всегда проигравшие. Кроме того, парни Коди могут расслабиться, если подумают, что сыну дона всё сойдёт с рук. У Пешекане никому ничего не сходило с рук, никогда. Донни был справедлив, но строг, каждый в семье по старой традиции чувствовал себя не так, как ребята из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса или Бостона: они ощущали крепкий дух братства, и Донни пытался сплотить этим же братством, ну хотя бы простой человеческой договорённостью, остальные банды между собой, за исключением ирландцев. Вражда между ними была так сильна, что никакие умасливания и никакое доброе отношение тут не помогли бы: они к сотрудничеству не стремились. В такое опасное время, как это, ему нужно окружить себя надёжными людьми. Как понять, надёжна ли Шарлиз? Он задумчиво затянулся, прищурившись, посмотрел сквозь деревья на серебристую кромку озера. Затем, докурив, потушил сигарету, оставил её в стеклянной пепельнице дотлевать на дожде, вспыхивая и угасая маленькими искорками — и вернулся в дом. Шарлиз мирно дочитывала книгу в кресле, уложив босые ноги на пуф. Когда Донни вошёл, она вскочила и исчезла в ванной, а потом быстро вынесла оттуда свежее полотенце. Посмеиваясь, он стряхнул капли дождя с плеч халата, когда Шарлиз принялась со всем старанием растирать его полотенцем: руки, грудь, шею, лицо, живот. Встав на носочки и поворошив ладонью его короткие волосы, вставшие острыми, влажными колючками, она всмотрелась в лицо: в тяжёлых возрастных чертах крылась усталость, точно он обдумывал некое важное дело и был близок к его разрешению. Шарлиз опустила ладони ему на плечи и вздрогнула: кожа была ледяной. — Ты так заболеешь, — сказала она. Донни усмехнулся, покачал головой, но она продолжила. — Пойдём, пойдём со мной. Она ушла в ванную, и очень скоро он услышал шум набираемой воды. Он остановился в дверях, наблюдая за Шарлиз; она наливала ванну, хлопоча над тем, чтобы вода не была холодной, и доставала полотенца, попутно разглядывая флаконы с сухой солью, шампунем и гелем после бритья. — А у тебя есть пена? — спросила она. Донни улыбнулся. — Я не принимаю ванны. Моюсь в душе. — Зачем тогда она здесь есть? Он пожал плечами. — Когда-то ванны любила принимать моя жена. Или многие из них. У меня на это нет времени. — Сегодня мы его найдем? — спросила она, подойдя ближе, и пристально посмотрела ему в глаза. Для того пришлось самой задрать подбородок. Он не знал, в какую игру она с ним играет, и ему вдруг стало беспокойно. Возможно, потому, что она была искренна, и подспудно он это понимал, но отвык думать, что какая-то женщина может так делать не из желания получить что-то взамен. Они всегда хотели. Деньги, власть, покровительство, защиту. Всегда. Он разделся, лёг в воду, негромко вздохнул и поёрзал, устраиваясь удобнее. — Я сейчас вернусь, — тихо сказала Шарлиз. Она вышла в комнату, приоткрыв окно и впустив свежего воздуха. Застыв возле кровати, она помедлила, думая о том, что делать дальше. Она знала, что не разденется на его глазах: у неё не хватит на это смелости. Задумчиво потянув за пуговицу джемпера, она сняла его, затем сняла и платье, и бельё. Оставив всё это на краешке постели аккуратно сложенным, Шарлиз задумчиво коснулась ладонью живота. В глубине её тела поселилась странная пустота, которую она желала заполнить. Когда она вернулась к нему нагой, он поднял на неё взгляд и улыбнулся. — Вообще-то хорошо, что здесь есть такая большая ванна, — сказал он. — Интересно, уместимся ли мы вдвоём? Она рассмеялась. Ей стало немного легче делать то, что она задумала: он всё понимал и не стремился смутить её. Она не ожидала, что с ним будет так легко: никаких вульгарных намёков, никакой пошлости, ничего. Он умел балансировать между тем, что хотел её, и тем, как выражал это. Было ли это вопросом его опыта или просто деликатной чертой характера, она не знала. Шарлиз залезла к Донни в воду, он придержал её за руку и помог сесть себе между ног. Комната быстро наполнялась влагой и паром; потянувшись к крану, Шарлиз перекрыла его, наблюдая за тем, как две капли медленно упали в воду, и по ней пошли круги. Вода обступила Шарлиз со всех сторон, покрыла собой; из-за пара лёгкие словно раскрылись, и стало легче дышать. — Как часто тебе выпадают такие спокойные дни, как этот? — спросил Донни, обняв её через грудь и прижав к своей груди. Копчиком она хорошо чувствовала, что он хочет её, но старалась не торопить события. Откинув затылок ему на плечо, ответила: — Я, честно говоря, не вспомню. Давно; наверное, ещё когда родители были живы. Хотя о каком спокойствии речь, когда я была ещё ребёнком? Тогда было просто хорошо. После того случая с катером всё осложнилось. Он помолчал. Затем потянулся за губкой на столе, намочил её и осторожно отжал воду на плечо Шарлиз, чтобы та не замёрзла. Она доверчиво прижалась — ещё теснее прежнего. — У тебя больше нет ни одного живого родственника? — Донни читал её личное дело, но должен был спросить сам. — Кто мог бы забрать тебя в семью, домой. — К сожалению. Может, и есть какие-то дальние, но я о них не в курсе, а они не стремились приютить меня. Вдобавок, мачеха быстро сообразила, куда меня определить. Все полагают, я живу прекрасно. — Это она засунула тебя в приют? Шарлиз рассмеялась. Донни не смог себе признаться, но у него сжалось сердце из-за этого печального, но спокойного смешка. Шарлиз уже давно всё поняла, давно со всем смирилась. — Она не чудовище, Донни. Она определила меня в местечко получше. Я всё думаю, сколько таких же мачех вроде неё отвалили бы кругленькую сумму, чтобы падчерицу забрали с глаз долой в интернат? Наверное, гораздо проще запихнуть ребёнка в сиротский приют, всё равно никто не заступится, никто не осудит. — Она поступила иначе. Он коснулся рукой её шеи, провел вдоль всего изгиба тыльной стороной ладони. Шарлиз льнула к этой руке, рассеянно продолжив: — Да, иначе. Я думаю, она постаралась сделать всё так, чтобы я не попала из хорошего дома в какой-то жуткий ад, где меня просто изничтожат. Донни пожал плечами. — Может быть. А может, и нет. Не нужно думать о людях лучше, чем они есть. Твоя мягкость, mia ragazza, однажды может тебе навредить. Шарлиз легонько повернулась к нему, вскинув брови. — О чём ты? Донни пояснил, откинувшись на спинку ванны и положив одну руку на бортик. Другой же подкреплял свои слова жестами. Шарлиз едва сдержала улыбку. В этот момент он выглядел как никогда итальянцем, даже без своего дорогого костюма, а совершенно голым: — Ты слишком склонна к прощению. Не будь чрезмерно добра к людям. Не пускай их всех в своё сердце. Не чувствуй себя обязанной им только потому, что они не уничтожили тебя, хотя могли бы — если человек не ведёт себя, как ублюдок, это не значит, что тебе нужно целовать ему руки, понимаешь, о чём я? Твоя мачеха вообще не должна была отдавать тебя в тот пансион. Ты думаешь: как же это, ведь она тебе чужая, она не твоя кровная родственница, и имела право смести тебя в сторону, как пыль: спасибо, что смела не в печку, а в угол. Но что толку от той нерадивой жены, которая после смерти мужа избавляется от его отпрысков? Разве так поступают с детьми? Разве так поступают с семьёй? От его слов у неё заныло сердце. Она болезненно прикрыла веки. Когда открыла глаза снова, он увидел в них слёзы. Сколько же лет она хотела услышать это, сколько лет ей втолковывали совершенно обратное — о том, что мачеха её поступила невероятно благородно, вдумчиво, лояльно к сироте. Определила её в дорогой платный пансион! Пансион для сирот с перспективой. Шарлиз спала на хороших простынях не искусанной клещами и клопами; она ела трижды в день, играла в лякросс, ходила на уроки риторики, пела в хоре. Вы живёте лучшую жизнь из возможных, — говорили в пансионе учителя. Если бы ваши благодетели были чуть менее добры к вам, вы здесь не оказались бы. Но каждый ребёнок там, изгнанный из своей семьи, лишившийся её, понимал, что всё это — ложь, красивый фантик, обманка, попытка оправдания. Каждый из них ненавидел то место, хотя и понимал, что им там лучше, чем где бы то ни было в сложившихся обстоятельствах. Где бы то ни было, кроме дома. Шарлиз чувствовала себя обкраденной. Отец слишком понадеялся на свою молодую жену: он отписал ей всё, надеясь, что та сможет стать поддержкой и опорой для Шарлиз до её совершеннолетия. Вместе они неплохо ладили, когда он был жив. Возможно, так случилось поэтому… Возможно, потому, что отец был, как многие мужчины, слишком самонадеян. Он думал, что будет жить ещё очень долго. Буквально чёртову вечность. — Я скучаю по дому, — наконец, сказала она вслух то, что не говорила уже много лет, замкнувшись в себе. Донни медленно кивнул. — Мне не хватает тех стен. Моей комнаты. Мне не хватает вида из окна. Нашей кофе-машины. Моих книг. Запаха отцовских сигарет в машине. И машины тоже не хватает. Всего. У меня отняли всё. Последнее она сказала так тихо, что он едва расслышал и понял: это было не для него, а для себя. Донни коснулся её волос и пригладил их ладонью на висках. В груди его было тесно. Он обхватил горло Шарлиз под самой челюстью, другую руку положил на выпуклый небольшой живот, мягко поглаживая большим пальцем чашечку пупка. Откинув её голову дальше на своё плечо, он поцеловал её в губы, мягко и неторопливо. Затем — в скулу. Её глаза блестели тем печальным блеском, какой появляется как преддверие слёз, которые так и не прольются, и Донни, всё для себя решивший, спокойно сказал: — Успокойся, золотко. Всё будет хорошо. Прошлое иногда больно нас бьёт, и вернуть то, что оно забирает, невозможно. Пожалуй, единственно верное решение — сделать так, чтобы обеспечить себе будущее, лучшее из возможных. Шарлиз замерла. В его словах она уловила конкретный намёк. Вектор, по которому он проведёт её, только если она будет достаточно умна и благоразумна. Устав быть ничьей, она вздохнула — и вздох этот был наполнен облегчением. Она не могла скрывать, что этот человек слишком нравился ей. — Всё, что ты потеряла, — обещал он размеренным, как метроном, хладнокровным голосом, — мы вернём. Он склонился к её губам снова и накрыл их своими, и Шарлиз коснулась его щеки ладонью, потянувшись навстречу. Она грелась не от горячей воды, а от тепла, исходившего от этого человека. Не оттого, что надеялась на его деньги и связи, потому что разрешила трахать себя: она чувствовала, что это было больше, чем просто жажда её тела, больше, чем безразличная любовная история на тридцать дней. Шарлиз поверила именно в тот момент, что этот человек вмещает в себя эмоцию куда более сильную к ней, чем эгоистичное желание устроить при себе молодую любовницу. Нет, как и она к нему, он питал нечто большее. И если это не так, и он, такой добрый и внимательный, на самом деле вышвырнет её через месяц, Шарлиз знала, что выдержит это. Но изменится навсегда. Они углубились в поцелуй. Шарлиз льнула всё теснее. Она хотела быть ближе, ещё ближе, чем сейчас, примитивно, со всей юной горячностью желая, чтобы он заполнил собой пустоту внутри неё — и наконец оказался единым, неделимым целым. Он был слишком взросел и совершенно никуда не спешил. И когда Шарлиз развернулась в воде и мягко оседлала его бёдра, обняв за шею, он сдерживал её пыл своей неторопливой силой. «Она моя, — расслаблено думал он, опустив плечи и прижавшись лбом к груди Шарлиз. — Она моя, это очевидно — и если я решу, она будет моей и дальше. Всё в полном порядке. То, что будет после, нужно просто обдумать, и когда я обдумаю как следует, она уже никуда не уйдёт». Это звучало слишком хорошо. Никуда не уйдёт, — повторял он, проскальзывая внутрь неё и видя, как Шарлиз расслабляется, опадая в его руках. Абсолютно никуда, ведь ей некуда идти, не к кому, — продолжал он, толкнувшись глубже. Она заломила брови, сжала пальцы на его груди, легонько царапнув кожу. От неё это было приятно. Сладко. Дьявольски хорошо. И Донни, отпустив от себя даже мысль о том, что будет завтра, позволил отдаться девушке и потерять от неё голову — чтобы провести этот день так, и чтобы понять только одно. Что именно он будет делать с нею дальше?3
Мордовороты Поли стояли по обе стороны, и один из них так врезал Кодиаку в челюсть, что тот едва не упал. — Какого, мать вашу… — начал он, но второй не дал ему передышки и попытался сбить с ног подсечкой. — Я тебя убью нахрен! Поли был там же. Он завёл Кодиака на старый склад завода оливкового масла под предлогом того, что здесь нужно разобраться с парочкой должников-остолопов: сделать это, что называется, без шума; Коди взял своих ребят, но при Поли уже была пара, и он сказал, что их вполне хватит. Кодиаку стоило бы насторожиться уже тогда. Он и насторожился: с чего бы это Поли печься о количестве бойцов, сопровождающих зятя? — Дон сказал, всё должно быть тихо, — пояснил Поли и поправил рукав накрахмаленной рубашки. — Ты же не думаешь, что это будет тихим, если ты и я притащим сюда по своре амбалов? Ох уж этот дон, — вот что недовольно подумал Коди в тот момент. Одёрнув свой приталенный модный пиджак, он раздражённо кивнул. Сегодня, как нарочно, он был одет с иголочки, пижон пижоном, потому что хотел после, вечером, отправиться к Камилле. Конечно, отцу было незачем это знать, да и Поли тоже. Однако теперь, испачканный собственной кровью, он подозревал, что будет по-собачьи отлёживаться у любовницы, а не заниматься любовью по-собачьи: тут крылась большая разница. У Поли ребята были не промах. Это кого-нибудь из парней Анжело можно было завернуть в крендель на раз: Поли же неудачников не держал, только отборных сволочей. Этих парней Коди знал в лицо: он много раз с ними выезжал на дело спина к спине, плечом к плечу, и что же? Теперь они его метелят? Одному из них он всё же врезал в переносицу, и тот, кудрявый крепыш, брюнет с квадратной челюстью, облился кровью. Второму он ткнул под дых, затем развернулся и дал что есть сил ногой в живот, наблюдая за тем, как противник корчится на полу. — Поли, — сказал Кодиак, сплюнув слюну с кровью прямо на его солдата, — лучше скажи мне, какого дьявола. — Он сам всё расскажет, — пробормотал Поли, выразительно глядя за плечо Кодиаку. В пылу драки тот и не заметил, как на склад вошли. Кодиак обернулся к Поли спиной. Если хочет всадить в неё нож или что-то в этом роде, пусть. Это был Донни Мальяно в сопровождении пары своих телохранителей, надёжных ребят, крепких и знающих толк в том, как замесить даже такого человека, как Кодиак. Но тот слишком уповал на свою звериную силу, а главное, ярость. Стиснув зубы и откинув назад волосы, он издевательски громко сказал: — Привет, пап. Что-то ты неласково меня встречаешь. Говорят, тут должны были загасить каких-то ублюдков, а гасят почему-то меня. — Правда? Донни медленно шёл в солнечной полутени, падавшей из приоткрытой двери, возле которой, Коди был уверен, стояли ещё его люди. Спокойный, отдохнувший, он — в своём пальто, в обычной белой рубашке и чёрных брюках — покуривая сигарету, неторопливо приближался к сыну. За ним тянулась тонкая лента дыма, тающая под высоким складским куполом. Здесь, между огромных контейнеров и ящиков, наставленных друг на друга, Коди вдруг почувствовал себя как в западне — и сжал тяжёлые кулаки. Сколько раз он привозил сюда тех, кого отец велел убрать? Сколько раз кто-то другой оказывался на его месте? Он не отрывал глаз от отца; тот, кажется, нимало не беспокоился по поводу того, что Кодиак утирал рукавом рубашки кровь. — Какого дьявола творится, отец? — резко спросил Коди. — Что стряслось? Кто-то что-то капнул тебе на мой счёт? Я не понимаю, и Поли не говорит, все как взбесились. Но имей в виду, я отделал его молодчиков, и твоих отделаю тоже, потому что… Донни затянулся так, что запали щёки, и слушал гневные речи сына. Глядел на шлем его гладких чёрных волос, на лёгкую щетину, покрывавшую красивое — как у матери — породистое лицо, на мощный разворот плеч, на напряжённое тело. Донни выдохнул ленту дыма. — Взять его. Приказ прозвучал так, словно он выстрелил. Коди почему-то обмер. Телохранители отца бросились на него как псы, так свирепо, что Коди не смог даже ничего поставить им кроме пары ударов. Его быстро свалили с ног, начали бить, пинать так, что загорелись рёбра. Коди мог бы закрыться руками, свернуться в клубок, чтобы ему не так часто попадало в живот и под дых, но он всё время порывался вскочить, и получал всё больше и больше. — Стоп. Донни как кнутом щёлкнул: парни отступили. На их спокойных лицах не было ни единой эмоции, но на разукрашенной физиономии Кодиака пылала ярость. Он отхаркнул сгусток крови себе под ноги и, пошатываясь, встал. — Ты понял, за что это? — медленно спросил Донни. Поли тяжко вздохнул за его спиной, сунув руки в карманы серого плаща. Да, нелегко дону приходится с этим паскудником. Коди тряхнул головой и с вызовом бросил: — А тебе самому не в мочь меня отделать, а? Всё полагаешься на своих мордоворотов? Донни моргнул. Тотчас двое вновь набросились на Кодиака, свалив его несколькими точными, как у боксёров, ударами в лицо и живот. Коди сопротивлялся, отбивался, дрался, но он забыл, что тот, кто лежит, забиваемый несколькими людьми, обратно уже вряд ли встанет, каким бы боевым ни был. Донни прищурился, глядя на громадье контейнеров позади Поли. — Что-то у нас этот склад простаивает, — громко сказал он. — Надо бы что-то с ним придумать. — Надо, босс. — Поли кивнул на его сына. — Может, с дурака хватит? Донни пожал плечами. Щёлкнул пальцами. Двое тут же отступили. Кодиак уже понял, что они явно были ребятами еще более толковыми, чем он их себе представлял, и запомнил их лица, затаив на обоих злобу. Утирая со лба кровь — а также ту, что лилась из посечённой брови — он, отёчный от ударов, промычал: — Это из-за тех сукиных детей, из-за тех евреев? Ты велел отодрать меня, потому что сдрейфил перед Отто и… Донни шагнул к сыну. Его ребята не сделали ни движения: дон не дал на это добро. В один только этот шаг он вместил столько порыва, что Коди побелел и заткнулся, подавшись назад, но отец вдруг склонился к нему, сгрёб рукой в перчатке прямо за горло — и поднял, мать твою, поднял в воздух, держа навытяжку перед собой! Коди был крепок и высок, он был молод, он мог бы дёрнуться, ударить отца… но сила взгляда Донни Мальяно была таковой, что Кодиак не способен был даже пальцем пошевелить. Он смотрел в эти бледные зелёные глаза, в схлынувшие всеми красками губы, и ощутил себя ребёнком, мальчишкой, пылью, ничем перед этим человеком. — Да, сосунок, — низко сказал Донни. — Мне не нужны проблемы с этими людьми, но я приказал отодрать тебя, ублюдок, потому, что ты нарушил мой приказ. Ты нарушил приказ своего дона, в Семье такое не прощается. Ты — часть Семьи. Что я сделал бы с любым парнем, который так самовольно пошёл бы стрелять в члена другой банды в обход моего слова? Этот педераст грёбаный был бы уже мёртв! Он разжал пальцы, и Коди рухнул ему под ноги, хватая ртом воздух. Над кадыком остались чёткие следы отцовских длинных пальцев — и отпечаток его перстня с мизинца. Донни Мальяно навис над ним. Глаза его бешено горели. В то мгновение Коди безо всяких обиняков понял, что его жизнь висит на волоске. — Подымайся! — рявкнул Донни. — И пошёл прочь, щенок. Поли за тобой присмотрит. Явишься в понедельник: до конца выходных не желаю тебя видеть. Коди в его модном костюме била крупная дрожь. Он как бы отстранённо слушал его слова. В тот момент он даже не был уверен, что этот человек взаправду был его кровным отцом. — Вон. Те, кто бил Коди, помогли ему встать и выволокли его из ангара. Поли подошёл к своему боссу. Покачав головой, посмотрел на сигарету, которую тот откинул: она дымилась на бетонном полу. — Сегодня оставь его в покое, — хмуро велел Донни. Поли поднёс к его губам новую сигарету, затем поднёс и зажигалку. — Следи за ним, незаметно. Хотя нет, нынче не надо, он всё равно это увидит и взбесится. Сейчас он обгадился от страха. Попозже возненавидит меня. — Это было нужно, — с пониманием сказал Поли. — Видит Бог, малец переступил черту. — Пока ещё нет, — беспокойно произнёс Донни. — Нам надо куда-то отослать его, и побыстрее. Чтобы он жил в другом месте, занимался другим делом от нашей семьи. — Он метит на твоё место, — мудро намекнул Поли. — Прости мне такие слова. — Я не слепой, вижу сам. Я в его возрасте тоже жаждал власти. Потом уже понял: получив её, взвалил на свои плечи невозносимое бремя, но Коди этого не поймёт, да и время уже не то. — Он мрачно вздохнул. — Думай, куда его деть, Поли. Я тоже подумаю. А пока, пусть придёт в себя. Пусть вспомнит, твою мать, кто его босс.