You are my religion

-Да выключи ты эту муть уже, слушать тошно. Обанай задумчиво уставился в угол комнаты, по вине плотных штор и неадекватно яркого, как бывает только утром, солнца окрашенный в розовый оттенок, весьма неестественный, оттого неприятный и отталкивающий. Исполнять просьбу он, разумеется, не спешил. -А что, жанр не твой? -Да при чём здесь жанр? Песня обречённая, вот и всё, плевать я хотел на жанры. Несмотря на то что Санеми говорил громко (тихо он, в принципе, особо и не умел), Обанай все же решил выключить музыку, ему она мешала сосредоточиться на сути разговора. -Разве обречённая? Живая же композиция, яркая, - Обанай хитро прищурился, - или тебя смущает её популярность? -Да будь она хоть трижды всеми забытая, суть не в этом. Она с самого начала обречена. Ощущается как песня, нелюбимая тем, кто её написал. -Верно. Кобейн ненавидел Smells like teen spirit. И ты только поэтому её не любишь? -Слушай, я не фанатею по Нирване. Я понятия не имею, что там Кобейн любил или ненавидел. Да и дело совсем не в известности песни, - Санеми положил голову на правую руку и в упор, нагло и прямолинейно, посмотрел на собеседника, - Chop suey - тоже очень известная песня. Но она не нагоняет тоску, потому что хороша не только для слушателя. Немного подумав, Санеми добавил: -Твои картины тоже ценят, потому что тебе по кайфу их рисовать. -Я их не рисую, а пишу. -Пишут поэты, а ты художник. Художники рисуют. Это логично. -Не логично. Просто ты быдло безграмотное. Санеми недовольно пошевелил ноздрями и отвернулся на другой бок, с головой укрывшись рваным пледом с цветочками. -Нет бы любимым назвать, а ты все быдло... Обаная такие откровения не тронули, ибо причин для беспокойства обнаружено не было: Санеми сразу же полез в телефон, кажется, моментально забыв о разговоре. -Слышь, сегодня спас яблочный, что бы это ни значило. На экране Шиназугавы красовалось поздравление от Ренгоку, состоящее из кучи икон, голубей и блестящих молитв в сопровождении какой-то душевной гитарной мелодии. -Ебанутый, тысячу раз говорил ему, что во всё это не верю, всё равно своих Божьих матерей наслал. -Божьи матери, как ты выразился, здесь вообще не при чём. Обанай быстрыми шажками подошёл к окну и убрал-таки тяжёлую бордовую штору в угол, благодаря чему комната наконец перестала быть склепом. Напоминания о религии были везде. Постоянно. Даже здесь в миру, покинув секту, пытаясь забыть ее как страшный сон, Игуро без конца спотыкался обо что-то божественное и святое. Ассоциировалось оно не со вселенской большой любовью, а с холодным светом, силками выхватывающим из полумрака постные лица голодных и злых верующих через острые, как подбородок местного главы, окна молитвенного дома. -А ты в православной церкви был хоть раз? Поймав преисполненный какого-то отчаяния и ненависти взгляд Обаная, Санеми поспешно добавил: -Там не как у вас. Там красиво. И свечками пахнет вкусно. Я мало что в этом понимаю, но, раз мать ходила, значит, ничего плохого там нет. Это ж всё-таки не секта. Прохрустев каждой фалангой каждого пальца, Обанай наконец буркнул, что в православной церкви никогда не был и что это логично, потому что он относился к другой конфессии. -Раз не знаешь, к чему ты теперь вообще относишься, пойдём туда. Сейчас же это не грех, раз ты из секты ушёл. Санеми не устраивает церковь в двух кварталах от дома, он упрямо тянет за локоть в противоположный конец города, потому что, по его мнению, там "целый монастырь, а не какая-то башня с колоколом, сам храм светлее, а иконы больше и красивее". Обанай молча надеется, что по пути их не собьёт очередной КамАЗ. -Только я в сам храм не пойду, я ж неверующий, что мне там делать, - Санеми разворачивается в сторону высаженных монахами помидоров и твердо намеревается удрать побродить в тени берёз и разношёрстных ёлок. -Ты издеваешься? Ты сам меня сюда затащил, а теперь ещё и заявляешь, что со мной не пойдёшь?! Исподлобья Санеми испепеляют взглядом и убивают его решительность остаться снаружи храма. -Так у меня платка нет, как я с непокрытой головой пойду, - на ум ему действительно не пришло ничего лучше. -Ты глупенький? Уже внутри храма Санеми вспоминает, что вообще-то в церкви у него часто болела спина, наверное, это потому что он бесноватый, а ещё он в детстве молился о здравии своей семьи, поставив свечку на канун, в итоге все умерли, и вообще он атеист, а ещё и грешник, так что из храма его, возможно, выгонят ссаными тряпками. Под испуганные взгляды продавщицы свечей, икон и прочей утвари Обанай берёт Санеми за руки и твёрдо говорит: "Бог любит всех и принимает каждого". Эти слова он где-то слышал. Где-то, но явно не от верующих своей конфессии. Там Бог был судьёй. Жестоким и непоколебимым. Он не любил, он наказывал. Поэтому в сказанное он и сам верил лишь наполовину, однако Санеми эти слова успокоили. Они проходят через большой, залитый светом из окон в красивых массивных рамах, зал, который кажется золотым благодаря богато украшенным иконам и огню свечей и лампад. Обанаю это чуждо. Он, конечно, знал, что в православии приняты дорогие украшения церкви, да что говорить, роскошь внутренней части храма ожидаема, достаточно взглянуть на непомерно большие купола, всегда свежевыкрашенные и блестящие на солнце, и массивную колокольню, дающую знать о себе оглушительным звоном. Язык не поворачивался назвать все это некрасивым, Санеми был прав. Почему-то с этих икон смотрели не строгие, а совсем простые и добрые лица, такие же уставшие и не обременённые чем-то высоким, как и у всех людей. Или лики, но это в данный момент не имело разницы. Почему-то здесь пахло не сыростью, а ладаном и пылью, не холодной и мрачной, а жирной домашней пылью. Почему-то сейчас в первый раз в голову пришла мысль, что Бог не накажет, а поможет. Обанай долго смотрел в мудрые глаза святителя Николая Чудотворца. Хотелось плакать. И искренне просить о чём-то светлом и близком, о том, что было понятно и доступно. Не было нужды без конца креститься и стоять на коленях. Это казалось глупым и лишним. Неискренним. Он не поставил ни свечи, не прочел ни единой правильной молитвы из книжки. Просто стоял и бессловесно говорил с Ним. Санеми считал свечки возле мощей святого, имени которого, конечно же, не знал. Неожиданное прикосновение холодной ладони заставило вздрогнуть. -Пойдём домой. Лицо Обаная ничуть не изменилось. Оно было всё таким же уставшим и спокойным. Может быть, не стоило тащить его в эту золотую комнату, косвенно вороша прошлое. Может, и не стоило. Но почему-то именно сейчас Игуро почувствовал, как ничтожно далека религия от Бога. Это лишь средство для общения с Ним. Таких средств могут быть миллионы, все они будут правильными и все они будут несовершенными. У себя в сознании он уместил, что его Религия впитала в себя каждый из семи смертных грехов. Ведь хорошие люди редко живут правильно. Его Религия грязно ругается и от души посылает проклятия. Так же от души прощает. Его Религия выкуривает пол пачки самого дешёвого Дава за сутки, отчего после без конца харкает на асфальт. И отдаст последнюю сигарету из этой пачки ему. Его Религии чужды человеческие принципы. У неё они свои, немного честнее и чище. Эту Религию он точно не смог бы обрести ни в одном из существующих в мире храмов. Она сама ждала его где-то в комнате с пузырящимися обоями на окраине города. -Санеми, моя религия - это ты.