***
Ели высокие, ветки их снегом покрытые, да сугробы, в свете солнца мерцающие – мог подумать Иван, что в сказке зимней очутился, если бы только не знал, что за версту отсюда поле раскинулось, телами усыпанное, да кровь по всей Финляндии лилась рекой нескончаемой. Выследить цель свою легче, чем думал он, оказалось – сперва гнался он по отпечаткам копыт на снегу, а затем, когда в сторону свернули те, по следам человеческим, кровью залитым. Не беда, что от ополченца того ответа добиться не удалось – чтобы язык тому развязать, даже лезвия, в тело вошедшего, не хватило; только даром Господу душу отдал. Но вскоре река замерзшая дорогу его преградила – и ежели не чутьё его собственное, так и не смог бы Иван путь дальнейший отыскать, полверсты вниз по льду проскакав. Чем сильнее солдаты его вглубь земли северной продвигались, тем прочнее связь с той землёй становилась: и чувствовал он на кончиках пальцев её, враждебную, – хоть и не как родную свою, но всё ж достаточно, чтобы духов других ощутить. Свернул на берег он, да ещё версту прошел, на следы наконец набредя. Следы те к дереву вели, что на высоте пояса двумя стволами в стороны расходилось, а под ним сугроб высокий; да по снегу понятно было, что лишь недавно счищали его. Знать, уж не в силах был Тино об укрытье как следует позаботиться, да на удачу понадеялся, что на реке Иван собьётся – да удача та подвела его, когда распахнул Иван дверцу, в тьму кромешную вглядываясь. Мысль пришла ему – что ежели все леса здешние в землянках таких? Надобно командованию доложить – не хватало ещё, чтобы местные под покровом ночи солдат его резали, после в схронах таких исчезая. Ни ступенек, лишь земля покатая да промёрзшая – кажись, влезть туда смог бы он, лишь до пояса сгорбившись. Уж не ловушка ли это – может статься, засада ждёт, да запрут его в погребе тесном, лишь только шагнет он туда – но отмёл Иван мысли те, о разгроме шведов вспомнив. Шагнул во тьму он, ко всему приготовившись… - KUOLE PASKIAINEN*!! …да отшатнулся, когда навстречу ему тело бросилось да пред самым носом кинжал просвистел. - Думал, удерешь от меня? – поднырнул под руку Иван, да к стене Тино прижал, руку с кинжалом над головой его задрав – без труда удалось ему то, хоть и брыкался дух земли финской, всем телом извиваясь. Да не достать ему было до Ивана коленями, как бы ни пинался он – кинжал с легкостью из ладони выскользнул, стоило Ивану чуть сильней запястье сжать. На вопрос свой так и не сыскал он ответа – поток брани финской все уши ему сотрясал – а что бранью то было, по громкости да по ярости Иван догадался. - Painu helvettiin! Tapan sinut, viillän kurkkusi auki kun nukut**… - Но-но! – развернул он Тино спиной к себе, голос его звонкий да яростный переорать пытаясь. – Уймись! Будешь брыкаться – я только дольше провожусь! Думаешь, ты хоть что-то сможешь поделать сейчас? Лишь когда прижал он Тино к стене, за руки перехватив да над головой его заведя, да коленом спину прижав для надежности, бросил дух земли финской на родном языке горло рвать, на шведский перейдя – встревоженно да прерывисто: - Т-ты чего делать собрался?! - Чт… Господь, ну и выдумки у тебя, - Иван фыркнул да глаза закатил – и тут же веревка тугая запястья Тино скрутила. – Вязать я тебя собираюсь – так что утихни наконец! Ежели облегчение и охватило его, то лишь на миг краткий – а затем Тино вновь брыкаться стал, словно демон душой овладеть его силился. Зашипел от раздраженья Иван, движением размашистым на пол парня толкая, – да вокруг лодыжек веревку перекидывая, пока не успел тот на ноги вскочить. Так он его на свет белый за шкирку вытащил – да увидал, что ещё больше мундир его истрепался, кровью пропитанный. Тени под глазами залегли, а лицо бледностью подёрнулось, скулы заострив (вспомнил Иван, что перед самым вторженьем его чума в сём крае прошла). Удивительно лишь, как при изможденье таком глазами Тино молнии метал, да вертелся, словно уж на сковородке, – да лишь грохнулся лицом в сугроб, от снега откашливаясь. Поглядел Иван на потуги те, руки на груди скрестив – да вздохнул и поднял Тино за шиворот, на круп лошади его водрузив да верёвками обездвижив. Перекинув ногу через седло, услыхал Иван вдруг гневное да шипящее: - Куда тащить ты меня вздумал?! - О, увидишь! – на сей раз усмешка Ивана гораздо искренней сияла – дёрнул вожжи он, лошадь разворачивая, к лагерю их отправляя. – Приказ у меня от царя самого – в Петербург тебя почётным пленником доставить. Ежели и содрогнулся Тино от ужаса, то не видал того Иван, на дорогу взор устремив.***
Двигались они, пока тьма небо не покрыла, звёзды по своду рассыпав – мимо деревень, в коих войско его расположилось. Петра приказ – край сей для жизни непригодным сделать, чтоб войска шведские к Петербургу подобраться и мечтать не смели – выполнять с таким рвением принялись, будто войны исход от того зависел. Какую бы деревню ни проехал Иван по дороге, в каждой дома разорённые да сожженные стояли, пустыми окнами, словно глазницами, на них зияющими. Будто бы и не выезжал из родного царства он – вокруг одни солдаты его расхаживали, а местные крестьяне лишь изредка попадались: либо в избушках сидели они, нос лишний раз на улицу показать страшась, либо уж давно под конвоем в Россию отправились – дабы в рабов помещиков обратиться. Бывало, что трупы попадались им у домов, ни сельчанами, ни солдатами не убранные – при виде их Тино вновь начинал дёргаться бешено (и как столько ярости в тельце, столь маленькое, вмещалось) да бранью рассыпаться – и прервался поток брани той, лишь когда Иван платком рот ему заткнул да концы на затылке связал. Уж когда темень небосвод покрыла, остановился Иван у дома, в окнах чьих огни горели, да сквозь которые зеленые мундиры солдат его виднелись. Спешился он да Тино с крупа лошади стащил, на плечо себе закинув – тот вновь извиваться начал, ногами связанными посильней ушибить его норовя. Дверь пришлось пинком распахивать – руками силился он тело удержать. - Да угомонись ты уже! Духа земли финской на лавку он швырнул, силы не рассчитав – затрещала она от веса, с высоты на неё скинутого. В помещенье том же у печи длинный стол стоял, с солдатами полупьяными, за ним засевшими, – кружки те в воздух подняли, Ивана приветствуя. Хозяйка, женщина пожилая да круглолицая, что в угол дальний забилась, взгляд боязливый на Ивана бросила – махнул он ей, жестом еду на стол подавать повелев. Вскоре тарелка с кашей появилась пред ним (знать, солдаты всё остальное уж выели), да кружка с напитком хмельным, хозяйкой поднесенные. И хоть дрожали руки её, когда пред Иваном она съестное ставила (чем ближе к солдатам подходила она, тем беспокойней облик её становился), всё ж сказала она ему пару слов на наречии местном, да в сторону Тино робко ладонь протянула. Мгновение смысл слов её Иван разобрать силился – а затем рассмеялся да головой покачал, к трапезе приступая. Пинаться вздумал – вот пусть и получает теперь. - Нет нужды в сём. Этот и без еды обходиться умеет. Всё время, пока ел он, взгляд Тино спину ему прожигал – а возможно, так ему только почудилось.***
Поручил Иван одному из солдат, ниже его по званию, за Тино ночью следить, сам спать завалившись, да просыпаясь часто и на пленника своего поглядывая, – к удивленью своему, не пытался сбежать он, положенье своё безнадежное понимая. За послушание такое наградить его Иван решил – да убрал платок изо рта его наутро. Полпути до Петербурга преодолеть им осталось, до самой ночи, а посему решил Иван для удобства пущего коня в телегу запрячь, да Тино, по-прежнему связанного, на мешок соломы туда опустил – чтоб, ежели вновь брыкаться он вздумает, не мог уж никак Ивана сим отвлечь. Не ярился он столь же сильно, как в день предшествующий – и отчего-то вид его, изможденный да несчастный, в душу Ивану запал, да так, что возвращался он к нему мысленно, пока вещи свои собирал, отчего – сам не понимая. Когда за седло уж готов был он взяться, вдруг застыл Иван, на коня залезать не решаясь. А затем в дом зашел – да с одеялом меховым вернулся, на духа земли финской его набрасывая. - Не хватало ещё, чтоб окоченел ты по дороге. Промолчал на то Тино, не ответив ему ничего. Когда двинулись они, разглядел при свете дня Иван, отчего столь хозяйка боязлива была да в глаза глядеть избегала – дом соседний сожжен был целиком, а пред дверью тела обгорелые покоились.***
Конь его, в телегу запряженный, и так медленней шел, чем хотелось Ивану; однако же, ежели почти без остановок двигаться, до темноты в пределы царства Российского войти можно будет. Мало чем пейзажи сегодняшние от вчерашних отличались – те же сугробы да ели, снегом покрытые, те же деревушки разорённые, те же солдаты его, караул несущие. То и дело повозки попадались им по дороге, людьми испуганными груженые, детьми да подростками, что в направленье России ехали. На Тино Иван поглядывал, через лес двигаясь, что дорогу деревьями снежными облегал – думая, что вновь брыкаться он от видов таких начнет – но тих был дух земли финской, за всё время ни звука не проронив. Даже брыкаться не пытался он, все возможности для того имея. Оборачивался Иван часто на тишину такую странную – уж не задумал ли мальчишка что? – но всякий раз одинаковый вид пред ним открывался: Тино, молчаливый да понурый, без движения лежал – лишь голова с плечами его из-под одеяла виднелись. И не заметил Иван, как чувство зудящее в груди вспыхнуло: то же чувство, что сподвигло его одеялом Тино укрыть. Слишком сильно в груди жужжало оно – а посему решил он Тино разговорами отвлечь. - Нос не вешай. Скоро в город приедем мы. А ежели упрямиться не будешь – даже еды тебе дадут, - прибавил он с усмешкой незлобной. В ответ лишь тишина раздалась, шуршанием снега под копытами и колёсами нарушаемая. Но мысли Ивана уж вдаль потекли – и тепло да гордость в сердце его расцвели, стоило ему только о Петербурге задуматься. - Повезёт тебе, что из иноземцев ты одним из первых станешь, кто столицу новую увидит. Только строится город, однако ж красота его уж сейчас заметна, - память его рисовала проспекты широкие по линейке прочерченные, да крепость Петропавловскую, что на острове высилась. Вздох он испустил, когда боль под рёбрами вспыхнула краткая – да картины труда каторжного пред взором мысленным на миг пронеслись – да исчезли они, как всегда исчезали, стоило лишь исходу на ум ему прийти: исходу, что силу да славу сулил – и вновь гордость сердце наполнила его при мысли, какими трудами эти мощь да краса добыты были. – Пётр архитекторов из Европы свёз, да людей мастеровых со всей России. Там пока только крепость да дома деревянные, мало чудес зодческих. Однако ж чертежи да планы видел я, - взор его восхищением мечтательным подёрнулся. – Венеция новая на балтийских берегах вырастет, коей свет не видывал. А слыхал – музей открыть готовятся? – гордости в голосе его прибавилось, да гордыни толика. – В Голландии Пётр театр анатомический подглядел, да экспонатов насобирал – вот уж и прожекты для здания сего готовы… - Чего толковать о том, что Бервальд с королём с землёй сравняют, когда домой вернутся. Резко замолк Иван – и на духа земли финский обернулся. Столь же угрюм он был, как и прежде, да только теперь жесткость в нём какая-то прорезалась, будто сталь в глазах озёрных блеснула. И когда смысл слов его в сознанье просочился, закололо вновь под рёбрами – да уж не от досады теперь, а от раздражения горького. Остановил коня Иван, повернул его так, чтобы на Тино в лицо смотреть можно было, гнев стараясь в узде держать. - Ты и впрямь веришь в это? - Знаю я, что Бервальд с королём Карлом лишь возможности ждут, дабы в Швецию вернуться, - теперь взгляд его решимостью пылал. Но не мог не заметить Иван, что за решимостью той, словно за маской, неуверенность крылась. – Лишь шанс им выпадет… - А я знаю, что словно зайцы бежали они, после разгрома, что могущество империи вашей уничтожил, тогда как годом ранее властелином Европы Карл в умах представал. А ещё знаю, что турки короля твоего арестовать вознамерились, пошли войском да крышу дома его подожгли, а тот о шпоры свои споткнулся, когда из дома горящего выбегал. И что турки из каземата его выпустили, лишь когда о победе шведов над датчанами и саксонцами известно стало, - боль на лице Тино отразилась, словно стукнул его кто-то; но слишком раздражен был Иван, чтобы боль сия в сердце у него отозвалась. – Пятый год уже царь мой пытается из империи Османской его выдворить, да кажись, больно по нраву ему берега турецкие, раз даже восточной части королевства взятие не сподвигло его на родину вернуться. Интересно мне, каково это – знать, что правителю твоему уж настолько плевать на тебя? Да сражаться под знамёнами его столь же яростно, как сражался ты? Яда, из слов своих последних сочащегося, уж никак сдержать Иван не мог – а потому слёзы, на глазах Тино против воли его выступившие, лишь раздраженье его подстегнули. Силой всхлип Тино подавил – да голову поднял, в глаза ему взгляд прямой устремив. - Не думай, что о сумасбродстве Карла неизвестно мне. Может, слишком уж сильно в людей я верю порой, но наивность подобная – то даже для детей малых чересчур. Бился я под знамёнами, что не только Карлу принадлежат, - произнёс он сие да взгляда твёрдого, многозначительного, не отвёл. Замешательство Ивана охватило – а когда осознал он, что отрок в виду имел, то вожжи так сильно сжал, что побелели костяшки его. Вот оно что. Как же забыть он мог. Челюсть сжал Иван да глаза сощурил. Благо, за столетия жизни научился он слова выверять, хоть и гнев внутри клокотал. - Уж прости, да отличий я здесь, хоть убей, не вижу. Что король твой, что Бервальд – оба могущество державы вашей на ветер пустили, оба с поля боя удрали, оба сейчас у султана в гостях, а не с тобой тяготы военные переживают. Говоришь, не наивен ты – но не думал ли, что был бы Бервальд столь же предан тебе, оторвался бы он от короля своего сумасбродного, да к тебе чрез всю Европу прискакал? Ежели даже тебе глупость королевская понятна, отчего ж ослеп ты, отчего ж не видишь того, что пред носом твоим? - О-он при короле своём находиться обязан, - голос Тино, прежде ровный, дрожать начал, а слёзы, столь упорно сдерживаемые, по щекам скатились: знать, попал Иван в самую точку, в мысли самые сокровенные, от коих дух земли финской бежать пытался усерднее, чем от армии его. Верил ли сам он словам своим? – Какое право имеешь говорить так о нём? Ты не знаешь его так, как знаю я! - Враг он мой старый – а враги самыми близкими друг другу приходятся, потому как лишь в схватке натура проявляется истинная. И совсем немногого хватило мне, чтоб увидеть, что не ровня он мне – да никогда ей и не был. Слёзы, что Тино так безуспешно сдержать пытался, уж не трогали его – настолько раздражен был Иван, настолько злость непонятно на что в жилах его бурлила. Повернул он коня своего вперед да шпорами подстегнул – вновь колеса заскрипели, вновь снег под телегой да копытами зашуршал – да не прекращал яд в крови его кипеть от лица Бервальда во взоре мысленном. Победил он его, уже на суше, а вскоре и на море повергнет – почему же не видит он, почему… - Впрочем, знаешь, что, - произнёс он едко, пару десятков аршин проехав, да убедившись, что мыслей колючих вихрь лишь пуще разгорается. – Немудрено ему было всё могущество разбазарить – коли даром досталось оно ему. - О к-каком «даром» ты говоришь?.. – голос Тино слабее звучал, слезами иссушенный. – Бервальд… Королевство наше населено редко, земля скудная, да природа суровая. Мы с ним вместе годами бились, чтобы прийти к тому, что теперь имеем… - О, в том сомнений нет у меня. И про землю, и про природу вашу, мне хорошо знакомую, – то ты верно подметил; да только на берегу морском быть рожденным – мало в том заслуг его я вижу, - усмешка, едкая, как дым пороховой, губы Ивана окрасила да исчезла тут же. – Доступ к торговле морской да возможность плыть, куда вздумается, – кто ж такому не рад будет? Не приходилось ему, в отличие от других, к морям веками продираться, сквозь кровь да жертвы людские, - не говорил Иван более, а вещал теперь; голос его, горячий да громкий, до самых вершин елей заснеженных долетал. – Да не приходилось ему веками господство иноземное терпеть, по крупицам силы собирая, дабы сбросить его – и даже не смей те «невзгоды», каким при власти Маттиаса подвергались вы, за испытанья настоящие почитать! Рукой воздух он взрезал – так кипело в нём всё, так бурлила злость неиссякаемая. Уж не чувствовал Иван холода вокруг – так распалился он, что сердце его сгустком солнечным пылало. - И умом понимаю хоть, не могу, не могу в толк взять, как растратить всё можно так в одночасье, как не ценить богатства великие, что с неба упали! Может статься, не могу понять я того, потому что сам руки в кровь стирал, потому что всё зубами вырывать у судьбы приходилось, да… - Ты… прав ты во всём, признаю я. Так и замер Иван, за вожжи дёрнув, ушам своим не поверив. К Тино голову медленно повернул, слова его осознавая. - Повтори, что ты сказал? Не расслышал я тебя. Не видал Иван глаз его – голову он вниз опустил, из-за чего челка его светлая на лицо спадала, а дорожки от слёз на щеках уж просохнуть успели. Заговорил Тино, голосом тихим да сиплым, как после плача долгого. - Я послушал тебя и решил, что… что прав ты во всём. Что о Бервальде говорил. Я и сам думал о том… да только не видел – или видеть не хотел. Ежели и думал раньше Иван, что от изумления сквозь землю провалиться готов, то теперь чувства его всё, что прежде обуревало его, затмили. - Что ж, я… Рад, что наконец открылись глаза твои, - голос его, словно чужой, в ушах его стоял. – Хоть и столетия тебе на это понадобились. Несколько мгновений ушли на то, чтобы вспомнить, как лошадь пришпоривать. Иван взгляд вперед устремил – да только лишь мысли его вокруг слов, Тино сказанных, вертелись, что ошарашили его до глубины сердца самого. - Все прозревают, рано иль поздно. А когда победил ты его – как не прозреть мне теперь. Чувство в груди росло да теплилось, чувство, торжеством отдававшее: раздраженье и гнев по каплям из души его испарялись, словно и не было их никогда. Распрямился Иван в седле да голову приподнял гордо – он и в жизни не подумал бы, что так легко мальчишку переубедить окажется… Однако… ежели Грозу Севера в битве он поверг, разве осталось хоть что-то невозможное? - Не печалься. Поздно – уж лучше, чем никогда. Понимаю, вскружил он голову тебе; но сложно голову не вскружить, когда в подчиненье у него живешь да судьбы иной не знаешь… А напомни, сколько ты в подчиненье уже у него? - Лет пятьсот, кажется. Так что рад я, что глаза ты открыть мне помог наконец. Захлестнуло Ивана чувство сладкое – да прежде чем успело оно лучами его своими пронзить, услышал он вдруг тихое: - Могу попросить я тебя… кое о чём? Вновь Иван за вожжи дёрнул, коня своего придерживая. На Тино обернулся. Голова его по-прежнему опущена была, глаза скрывая. Окинул Иван его взглядом пристальным – да зачем-то губы языком обвёл да почувствовал, как стук сердца громче обычного в ушах раздается. - То от просьбы зависит. Чего хочешь ты? - Можешь одеяло подоткнуть мне? Выбилось оно из-под бока моего, ветер холодный задувает – продрог я совсем… пожалуйста. Затем голову поднял Тино – взгляд очей синих прямо в лицо Ивану направив. Изможден он был пуще прежнего: тени под глазами лишь глубже сделались, а цвет лица посерел, но было нечто в глазах этих, что сердца удар пропустить заставило. Кроме взгляда сего, душу пронзающего, мысль иная охватила его – что Тино, мальчишка хоть, да воин упорный да гордый, впервые за столетия просьбу свою к нему обратил. И ошеломленье, золотом топлёным пропитанное, лишь сильнее в душе его растеклось, в каждый уголок проникая, – как же не проникнуть, когда глядели так на него – ликованьем его наполнив. Выдохнул Иван, дыхание выровняв, маску спокойствия на лицо надев – хоть и уверен не был, что не потрескалась маска та, что сквозь трещины её лучи золотые не пробиваются. Слез он с коня, в сторону повозки с Тино двинувшись. - Вот сразу бы так – а то брыкался, как безумный. Хорошо, что сейчас хоть сладили мы с то… Только за борт повозки взялся он – как отшатнулся от удара размашистого; да лишь миг спустя осознал, на боли вспышку голову мотнув – что кинжал ему в плечо вонзился. Кинжал, что лишь из-за движенья его стремительного в горло ему не угодил. На духа земли финской взгляд Иван метнул, чьи руки уж от пут свободны были, чье лицо злобой исказиться успело, а вслед затем – испугом, что не удался замысел его, – да схватил мальчишку за ворот мундира да одним махом из повозки выдернул, на землю швырнув да сверху навалившись, колено на грудь поставив. Краем глаза, сквозь ярость клокочущую, успел увидать Иван, как ноги Тино свободно лежали, тоже пут лишенные, – дух земли финской в руки его вцепился, что ворот его сжимали; только ярость красную потрясенье затмило, и не мог Иван сказать ничего, лишь в лицо ему быстро дышал, пока обрывки минут последних в сознанье его всплывали – так то ложь всё была? Но отчего же… разве можно… - Какого чёрта?.. – лишь это, спустя мгновения горячие, вымолвить он смог. Весь испуг, что на лице Тино оставался, вся боль, что от удара о землю в теле его зазвенела, вмиг исчезли – ярости кипучей уступив; сил придала она ему, и уж не в очи синие Иван глядел, а в море, бурей бушующее. - Какого чёрта глотку вскрыть я тебе хочу?! Да как у тебя язык повернулся спрашивать! Ты, сволочь, людей моих тиранишь да губишь, деревни изводишь целые, ни детей, ни стариков не щадишь, и удивляешься ещё, отчего не рад я тебе, дикарю?! Отчего не покоряюсь смирно, отчего с тобой, отродьем варварским, что лишь кровь да смерть после себя оставляет, до последнего вздоха биться буду?! Словно удары шпаг били слова те в раны его незажившие, иглами ледяными вонзаясь. «Дикарь» да «варвар» – сколько слышал он о себе, сколько за спиной шептались, сколько сего в речах иностранцев (и не только) просачивалось – и не счесть; боль тугая грудь его сдавила, и лишь крепче схватился за ворот Тино он, мальчишку встряхивая. - Кровь за собой оставляю? Думаешь, Бервальд как рыцарь воевал, когда с армией своей по землям проходился? Рассказать, что шведы с солдатами моими пленными делали – как верёвками по трое связывали да саблей закалывали – да с людьми сестры моей?! – помнил он о том, что к бедствиям, сестру его постигшим, не только лишь Бервальд причастен был; да тотчас потухла мысль сия – под чувств натиском, что волной захлестнули его. – Глупец ты, ежели не видишь сего! Сгусток ярости – и боли – в глазах напротив вспыхнул. - Глупцом я был всякий раз, когда что-то доброе о тебе мыслил! Ежели и закалывал Бервальд солдат твоих, то лишь потому, что ты чертов варвар – а значит, заслужил ты того! Так хвастаешь столицей новой своей, да только сколько ни рядись ты в платье европейское, сколь в войне не усердствуй, всё равно варваром и останешься! Никогда Бервальду равным ты не будешь, да никем, кроме дикаря да убийцы, вовек ты не сделаешься! Словно ядром пушечным грудь проломили его – да картечью сердце разнесло. С каждым мигом всё туже душу скручивало, да всё сильнее ярость захлёстывала – да боль дыру в ней проделывала, разум его разъедая. Ночи его бессонные, в трудах проведённыеДикарь
Руки, в кровь стёртые, от усилий, да от борьбы беспрестаннойВарвар
Жизни, что как жертву возложил… Заорал Иван от ярости, от боли, от исступления – на ноги вскочил, да Тино вздёрнул, что есть мочи в ствол деревянный швырнув его. Вскрикнул дух земли финской да на снег упал; не спешил он прочь бросаться, за бока руками схватившись, – знать, удар такой силы пришелся, что от боли пошевелиться он не мог. Мыслей обрывки, колотящиеся да алые, в голове его роились, словно гнусы, что кусали и жалили, – да слова ядовитые, что лицо Бервальда, ненавистное, сменяли – ощутил вдруг в глазах Иван жжение, руку к лицу поднёс… Да лицо прочь отвернул, ненавистью к себе вспыхнув – не хватало ещё реветь ему, словно девке распоследней – из-за слов мальчишки какого-то! Отчего же в груди сжималось всё так… Боль не только в сердце, но и левой руке отдавалась – бросил взгляд Иван туда: кинжал до сих пор из плеча его торчал. Выдернул он его с шипением яростным – кровь горячая из раны его захлестала – да к оружию пригляделся: мелкое, такое бы и в сапог поместиться могло… Картина по кусочкам складывалась: путы ослабить, кинжал из сапога достать, его подманить да горло взрезать; а пока без сознания тело его на дороге покоиться будет, на коне прочь ускакать – таков был замысел его! И оттого, что всё от начала до конца ложью паршивца того оказалось – оттого сердце сжалось мучительно, да вновь бешенство охватило его. В снег швырнул Иван кинжал – да подошел к Тино в два шага, широких, медленных. Отползти тот поспешил с испугом, в очах плескавшимся, – сгреб Иван за ворот его да одной рукой вздернул, взглядом насквозь прожигая. - Пытался быть милостивым я с тобой. Но ежели злодеем так хочешь видеть меня – что ж, устрою я тебе сие, за мной не постоит. И быстрей, чем издать звук Тино успел, лбом своим о лоб его Иван саданул – да с такой силой, что поблёкло всё перед глазами – и провалился дух земли финской в небытье.***
Сквозь веки приоткрытые свет забрезжил – пару мгновений лежал дух земли финской, в себя приходя, боль всем телом чувствуя, – да встрепенулся, на повозке садясь, и вскрикнул так громко, что Иван покосился на него, из-за плеча поглядывая. Не видел глаз его Тино, лишь профиль, солнцем утренним очерченный – повернулся Иван к нему спиной, на дорогу взгляд бросая, да молвив голосом нечитаемым: - Уж думал, переборщил я – и до второго пришествия ты глаз не продерешь. До второго пришествия?.. Дернулся он, когда картины дня прошедшего пред глазами его замелькали – как похититель его, яростью охваченный, ударом в забытье его отправил – и завертел Тино головой, в первые же секунды веревки тугие на запястьях да лодыжках чувствуя – и осознанье вдруг пришло к нему, словно ушат воды ледяной на него опрокинули: не на земле своей он более. То, где ехали они, было землёй его, пока не отторгли её насильно да неправедно – теперь же город возводился на ней, что похититель его жемчужиной Севера нарёк – а для него лишь угрозой смертельной от города сего веяло. Петербург раскинулся вокруг повозки их – и от деревянного, наскоро отстроенного града величие давящее волнами стальными исходило, захлёстывая его, словно песчинку бессильную. Река по руку правую лежала его – за рекой той крепость шестигранная высилась, шпиль собора иглой небо хмурое пронзал, посреди улиц колоссом господствуя. Но не за строения взгляд Тино зацепился, а за людей, что даже зимой строительство не оставляли, сваи забить силясь: за лица их изможденные, за тела обессиленные, за дух, трудом каторжным надломленный, – и не мог он слёз сдержать, когда осознанье настигло, что не только лишь крепостных русских согнали сюда, но и людей его, из края родного похищенных, – и что не осталось судьбы у них иной, лишь сгинуть за возведеньем града вражеского. Слёзы горькие на мундир окровавленный упали – да лишь небо серое свидетелем тому было.***
И получаса не прошло, как после пробужденья Тино всхлипы за спиной Ивана послышались – но ежели и дрогнуло нечто в душе его, задушил он чувство то волей железной – за дурость себя укоряя, да за то, что как глупец распоследний, позволил сердцу состраданьем к духу земли финской проникнуться. Только чувство поганое, за рёбрами клубящееся, оттого не исчезло никуда.***
Усадьба, под городом выстроенная, уж вдали виднелась – и облегченье Иван почувствовал, от мысли, что с духом земли финской расстанется вскоре, ко дворцу (что более на дом одноэтажный походил) в Петербург отправившись да царю о миссии выполненной доложив. Пробудет он здесь пару недель ещё – в доме, по-европейски отделанном, что так от терема его в Первопрестольной отличен был – однако ж лишь ночевать ему придётся здесь. А значит, чувства тяжкие да горькие, что уж сутки отпускать не желали его, хотя бы при свете дня от плена своего его избавят. До порога Тино на плече своём пришлось тащить – в парадной его уж Катюша ждала (хоть перед битвой Полтавской подле него находилась она, разуверился Петр да даже в сраженье казаков использовать не решился – а затем в Петербург ей отбыть приказать, под надзор строгий), изумленья своего скрыть не сумев, когда брат её с пленником связанным на плече заявился. - О, не удивляйся, сестрица! Пришлось смутьяна этого по рукам да по ногам связать. Тех, что раньше сюда привели, и в подмётки ему не годятся – столько шуму наделал. Поднялся он по лестнице скрипучей на этаж верхний, к комнате, для Тино приготовленной – и лишь тогда путы с рук да ног его снял, приметив, как головой он во все стороны вращает, постель, шкафы да дверь в уборную взглядом потрясенным окидывая. Думал он, в каземат посажу я его, - искры горечи от мысли той в душе его замерцали – загасил Иван их тотчас же, гнев недавний на помощь призвав. Чтоб ещё хоть раз жалость к Тино он испытал, чтобы ещё хоть раз… Отчего вообще горечь такая его снедает? - Одежда сменная в ящике комода лежит. В уборной вымыться можешь. Вечером служанка тебе еды принесет, прямо сюда – и не смей из комнаты носа показывать. Запрещено тебе наружу выходить без сопровожденья моего. Взялся за ручку двери Иван – и уж закрыть её хотел, как услышал встревоженное… - Постой! …Да на духа земли финской взгляд поднял. Взирал тот на него странно – со смятением… да с надеждой. Догадка дикая промелькнула – уж не собирается ли прощенья он просить за слова свои ядовитые – да разом разбилась она, когда услышал Иван взволнованное: - Ты говорил, что кого-то раньше меня сюда привезли… Это Эдвард да Райвис?.. - Они, - кивнул Иван с лицом нечитаемым, вздох подавить пытаясь. Надежда ещё сильнее в глазах Тино вспыхнула – шагнул он к Ивану навстречу, руку вперед выставив. - Позволь поговорить мне с ними. Я уж четыре года их не видал, можно… - Не позволю, - отшатнулся дух земли финской от голоса его, что воздух, словно хлыст, рассёк. – Пленник ты теперь – а посему привыкай к правилам новым. Ещё шаг, торопливый – ринулся ему навстречу Тино с отчаяньем да гневом в глазах вспыхнувшими. - Погод… Дверь пред самым носом Тино Иван захлопнул – да по лестнице вниз сбежал, пока до ушей его удары кулаков о дверь да брань яростная долетали.***
Ежели и думал Иван, что боль головная с духом земли финской закончится на том, то надежды его вскоре вдребезги разлетелись. Вечерами в усадьбу приезжая, спрашивал Иван слуг, как пленники день провели, да ответ неизменный получал, что сидели тише воды, ниже травы все трое. Да только стоило Ивану ко сну отправиться, тотчас же суматоха вспыхивала – будто бы специально к появлению его. (Хотя почему будто бы?) Покои его (как назло, на этаже с комнатой Тино располагавшиеся) весь вечер от стука сотрясались, что дух земли финской порождал: то по полу изо всех сил прыгая, то стулом по стенам да по мебели колотивши, ни на минуту не прекращая. Мысль в каземат мальчишку дерзкого бросить да в цепи заковать жужжала в сознанье его, аки муха назойливая (нитку горечи в мстительность мрачную вплетая), всякий раз, когда готов Иван был терпенье потерять – да решил, что мучительней для него будет, ежели не отзовется на выходки его никто – и сломается дух его от молчанья всестороннего. Пусть сколь хочет орёт да кулаками барабанит – посмотрим, как надолго хватит его. Продолжалось сие до тех пор, пока не проснулся Иван однажды посреди ночи от звона, этаж весь сотрясшего, – да недолго думая, к Тино бросился: и подоспел в тот момент, когда он, раму оконную да стекло выломав, уж наружу сквозь осколки наполовину пролез, в кровь руки свои изрезав. Тем же утром решетка железная на окнах у него появилась. Неизвестно, сколько бы ещё выходок его Ивану терпеть пришлось, если бы к войскам он по приказу царя не отбыл. В столкновеньях кровавых, в сраженьях, пыл его будоражащих, загнал подальше проблемы он, дома оставленные (да боль свою поглубже затеснил). Победы, что уж в привычку вошли, в помощь ему были – а триумф флота его, у мыса Гангутского над флотом шведским одержанный, громом звучным по Европе разнёсся, в могуществе его лишний раз всех уверив, – да в том, что льву северному, что когда-то с вершин горных на материк горделиво взирал, лишь в логово своё уползти осталось, раны зализывая да хвост поджав. Торжества по стране прокатились невиданные, в Петербурге да в Москве салюты были пущены да вино рекой лилось – и ещё свежа память была о ветре балтийском да об огне сраженья, кровь будоражащем, когда ехал Иван в усадьбу, уж заранее к вороху неприятностей готовясь, что от духа земли финской на него свалятся. Да только, к удивленью его вящему, не последовало их: целый день прошел, однако ж ни звука из комнаты пленника его строптивого не доносилось. Донесли ему слуги затем, что Тино уж неделями кошмары ночами мучили. Лицо бледное, с чертами заостренными, что от покойника едва отличить можно было – сие увидел Иван, когда к кровати подошел его, в духа земли финской всматриваясь. В забытье полубреда пребывал он; рассказали слуги о криках его, что ночами раздавались, о всхлипах из-за дверей запертых, о крови сгустках, что из легких своих он откашливал, когда в сознанье приходил – после разрешенья Ивана спросили за лекарем послать. Покачал он головой мрачно, ибо знал, что от недуга сего излеченья человеческого не придумали. Значит, слухи о разоренье да насилии, что в стороне финской творились, чумой подстёгнутые, вовсе не слухами оказались. Бесчинства победителей, в стороне, на разграбленье отданной, – то, что сызмальства видел он, жизни иной не зная. Сколь раз сам землю кровью он кропил, сколь враги его – за столетья и не сосчитать. Однако ж чувство тяжкое да мрачное, словно ворон чёрный, ещё долго гналось за ним – да лицо Тино, с глазами впалыми, в темноте ночной перед взором стояло.***
Эйфория, что после побед грандиозных разум иванов заволокла, испарилась вскоре, на фоне действий боевых, что, казалось, вечность уже тянулись. Королевство Шведское на разлад меж противниками своими уповало, для коих сила царства Российского, столь внезапно возросшая, сюрпризом дурным обернулась. Разногласья войну затягивали, да повод, по которому он к Тино явиться решил, лишь масла в огонь раздраженья его подливал. К счастью, не пришлось неделями дожидаться, пока в сознанье пришел бы он – застал Иван Тино за столом с книгою в руках. Видом он всё так же полупокойника напоминал – только взгляд опасливый, пополам с ненавистью горящей, на Ивана возвёл, стоило ему на порог комнаты явиться. Опустился Иван за стол перед ним, свиток бумажный из кармана вынимая да перед собой кладя. Пальцами по нему постучал медленно. - Заметил я, что нездоровится тебе в месяцы последние. Взгляд настороженный, что Тино на бумагу опустил, на Ивана взметнулся тотчас же, гневом пылая. - Да уж, с чего бы это. Как внимательно со стороны твоей, - произнёс он, ядом голос свой напитав. – Твоими руками кровь рекою льется – а ты и рад поди. - Кровь та, на счастье твоё, не только у людей твоих проливается, - без вниманья реплику его едкую Иван оставил, лицо непроницаемым делая, – да за взгляд Тино недоуменный зацепившись: как и думал он, не дошли ещё вести до него. – Помнишь, как, за тобою погнавшись, в землянке лесной я тебя обнаружил? Понимание, медленно, но верно, на Тино снисходить начало – выдохнул он, взор решительный на Ивана направив. - Так я и думал. После всех жестокостей, тобою сделанных, глупо ждать, что люди мои в партизаны не пойдут. - А им глупо было ждать, что войска мои расправляться с ними не станут, дабы себя защитить, - вновь стуком пальцев к бумаге он внимание Тино привлёк. – Сам знаешь, в обстоятельствах таких к мерам крутым прибегают, - помолчал он, вспоминая пепелище, что ещё неделю назад деревней было. - Уж в чем в чем, а в солдатах твоих не сомневался я, - и вновь взгляд этот, гневом плескавшийся. Выдержал Иван его, любые чувства, что всколыхнулись в душе его, за маской бесстрастия спрятав, да свиток Тино протягивая. - Как бы то ни было, в твоих силах бойню кровавую прервать. С недоверием дух земли финской на лист покосился. Затем взял его движением медленным – будто рукой от слабости двигал с трудом – да развернул, в строки на языке финском вчитываясь. И чем дольше читал он, тем сильней негодованье на лице его проступало. - «…царю всея Великия, Малыя и Белыя Руси покорность изъявить»… «дабы подстрекателей кровавых из лесов вычистить»… Это… - вскинулся он, глазами молнии метая. – Ты хочешь… - Ежели подпишешь ты листовки эти, что войска мои по деревням распространят, внимут люди им, да прекратится резня напрасная. - Да я лучше руку себе отгрызу, чем такое подписывать стану! Свиток на стол с силой – насколько возможной – брошен был. Иван взгляд тяжелый со свитка на пленника упрямого перевел. Несколько мгновений в тиши прошли. - Думал я, что нет вещи важней для тебя, чем кровопролитье прекратить, - проговорил он медленно, Тино взором буравя. – Да вижу, не стоит пред тобой задачи такой. Интересно мне, что бы крестьяне твои сказали, чьи дома партизаны сожгли да на мороз их выгнали – если бы узнали это. Боль на лице Тино прорезалась – сморщился он, будто кулаком в живот приложили его. Однако ж глаза его всё той же ненавистью горели. - Если бы не пришел ты с убийцами своими, никого на мороз бы гнать не пришлось. Ты – всему первопричина. Не пытайся играми своими разум мне затмить. - О, поверь, нет здесь игр никаких. Что гнев людей твоих на солдат направлен – сие и дураку любому понятно. А знаешь, на кого ещё ярятся они? – чуть ближе Иван за столом пододвинулся. Взор его пристальней стал – будто внутрь души Тино проникнуть пытался он. Не прошло незамеченным, как напрягся дух земли финской, как поджались пальцы его. – На партизан тех, за то, что все пожитки их жгут. Да на короля твоего сумасбродного, что на растерзанье врагу их оставил. – Голову набок склонил он, пальцы в замок сцепив. – Не лги мне, что не чувствуешь ты сие. Мученье едкое на лице Тино отразилось – и понял Иван, что вновь по сокровенному ударил. Молчанье всё дольше тянулось – и наконец ответил он, голосом уставшим да твёрдым. - Скрывать сие и впрямь смысла нет. Однако же… на соглашенье с тобой пойти – большего бесчестья и помыслить нельзя. - Что ж, - осознал Иван после молчанья недолгого, что иного ответа и не ждал от него. – Выбор твой. Со скрипом стул отодвинул он – да к двери подошел. И уж за ручку её взялся, как вдруг услышал позади тихое: - Погоди. Обернулся Иван, на духа земли финской взгляд бросив. Смотрел тот на него – а в глазах его волненье плескалось. - Слышал я… Что король мой уж в шведские владения прибыл. Скажи… где сейчас он? Что делать станет? Что намеренья вовсе не короля занимали его – то без слов понятно было. И на укол в сердце, что за ребрами раздался его, не разгневался Иван – столь привычным стало сие. Над словами поразмыслил он – отклик Тино заранее зная. - Король твой воевать против Дании в Норвегию отправился. И насколько известно мне, Бервальд при нём сейчас состоит. Самообладанье, что Тино ещё сохранял, словно стекло от удара, треснуло – и шок со страданьем напополам на лице его проявились. Задышал он громко и часто, словно что-то сломалось в нём в сей момент, словно что-то… - Врёшь, - голос его уж слезами пропитан был. – Врёшь ты нарочно мне, чтобы с ума свести, чтобы… Смотрел Иван на него глазами усталыми, на скулы покрасневшие, на влагу, в глазах проступающую, – что болью тупой в душе его собственной отдавались. От осознанья, что не поможет ничем он ему, – оттого словно камнем ко дну прижимало его. Глупец. Чем помочь ты можешь ему, коли врагами вы друг другу приходитесь, коли пропасть меж вами громадная? Знать, совсем ты разум потерял. - Ежели не хочешь верить мне – будь по-твоему. Вышел он, да дверь за собой затворил. И минуты не прошло, как рыдания за дверью захлопнутой раздались.***
Вся жизнь его последних лет тридцати духом царя победоносного проникнута была, всё, что окружало его, рук его твореньем было: слава его военная, флот грозный да блеск двора европейского, город, что на берегу балтийском высился. Затмил Петр собою всё былое, судьбу его развернув да на столетья вперёд дорогу указав – а что бесповоротны изменения те, уж сейчас всей душой Иван чувствовал. В трудах своих царь его меры не знал – ни минута его без дела спорого не проходила, и казалось, всего вниманьем своим он касался, да рукой направляющей – а потому не удивился Иван, когда утром ранним в Петербург на судоверфь к нему подъехал. Высился Пётр посреди топоров стука да крепостных, брёвна тянущих, в сапогах, по щиколотку в грязь погруженных, на ветру пронизывающем, – вопреки лекаря увещеваньям, что за здоровьем его следить призывал, дабы болезни, что мучила его годы последние, приступы не усугублять. Один раз на воды Пётр съездил, после чего лекарей своих и слушать забыл, вновь до крайностей и в пиршествах, и в трудах доходя. И хоть пёкся Иван о здоровье царя своего, даже заикнуться ему о сём не попробовал – не хватало ещё, дабы Пётр швырнул в него чем сгоряча (уж на стройке нашлось бы чем), как бывало порой – когда и слушать он не желал, что хоть что-то в мире помешать его воле в силах. Спешился Иван – грязь болотная под сапогами зачавкала – да царю поклон отвесил; а затем сразу к сути перешел, как его годы рядом с Петром научили. - Цели похода достигнуты, государь! На берегах шведских все города пожжены, как и приказывали вы – потерь не понесено притом почти. Смерть Карла, у крепости норвежской солдатом неизвестным подстреленного (подозренья в душу Ивана закрались – уж не Бервальд ли тому содействовал, выходками короля своего пресытившись?..), Европу всколыхнула да все карты им спутала: твердолобый Карл уж мириться собрался, да смерть его к трону вельмож воинственных привела, что войну с Россией до конца победного вести решили. Однако ж до конца того победного далече, чем до звезд на небосводе было – ибо не могли шведы поделать ничего, когда десант российский, с флота высаженный, города стал разорять их прибрежные. Ухмыльнулся Пётр, новостью взбодрённый – ветер кудри трепал его, треуголку иванову с головы срывая – да вновь на судно возводимое взгляд бросил, да на зодчих, что уж с чертежами близились к нему. Отдав указанье громогласное, поманил он Ивана кивком, леса строительные обходя. Поравнялся Иван с царем – приметив вдруг, что ростом он ему почти равен стал. - Можно подумать, иного ждали они, на золото аглицкое положившись. Немного дожать их осталось, - взглядом он Ивана смерил, орлиным да пронзительным, в коем гордость читалась. – И тогда уж на всем море Балтийском равных тебе не сыщется. Восторг невероятный волной захватил его вдруг – да от гордости грудь его распирало; но прежде чем успел Иван пропасть в чувстве сладостном, услыхал он царя своего слова: - Чай пленники твои – Ливония с Эстляндией – скоро подданными нашими станут. Надеюсь, привёл ты к послушанию их? - Привёл, государь, - чем дальше война шла, тем покорней – да пасмурней – лица Райвиса с Эдвардом становились. – Уж несколько лет ничего, кроме покорности, они не изъявляют. Вот только… Чувство вдруг в груди поселилось странное – доли секунд Иван слова взвешивал, когда мысль внезапная в душе его зажглась – да перешагнул он черту невидимую, на риск решившись. - Вот только третий пленник строптивостью своей досаждает – и за несколько лет всё не уймётся никак. Крестьяне мимо них проехали, с тачкой, камнями груженой – вновь боль в шее уколом раздалась – скользнул Пётр по ним взглядом невидящим, на корабль боевой взор свой обратив, а затем на Ивана – да бровь вопросительно вскинул. - Княжество Финляндское? Шведам вернём мы его – да и дело с концом. - Боюсь, государь… не сможем ничего мы вернуть вскоре. Замешательство на лице Петра отразилось – повернулся он к державе своей всем телом, брови настороженно сведя. - О чём толкуешь ты? Что-то грозит войскам? Или же… - Докладывали слуги мне, что дух земли финской при издыхании последнем находится… От ущерба, войной да мором нанесённого, - вздохнул Иван, на почву топкую, болотистую, ступая, под стать той, на коей стояли они теперь. – И ежели палку с ним перегнуть… Так и исчезнуть ему недолго. Ежели он… - Иван, - голос царя его резкий враз замолкнуть его заставил – да отчего-то тревогу всколыхнул. – Земли финляндские войсками нашими заняты – что нам до духа сего, ежели исчезнет он? Словно под дых его ударили – застыл Иван со ртом приоткрытым, в Петра очами вперившись. Как же… как он мог забыть о таком? Не сводил Пётр взора с него прищуренного, полностью о корабле позабыв, – взор сей узнал Иван; и от узнавания холодок по хребту его пробежал. - Не похоже на тебя, чтоб ты околесицу подобную нёс, - произнёс царь медленно да грозно, шаг к Ивану сделав. – Уж не задумал ли ты чего? Не таишь ли от меня что-то? - Нет, государь, я… - тревога в сердце его звенела. При Петре, что лишь год как историю с сыном своим пережил, что казнью за измену закончилась, когда странность любая подозренья в нём разжигала – и такое ляпнуть… И когда протянул уж руку царь, ворот его в кулаке сжать готовый – вдруг ахнул он, за поясницу схватившись, а лицо его в приступе боли скорчилось, когда вниз на колени опускался он, мученьем охваченный. - Государь! – бросился Иван к нему, за плечо и локоть того придерживая. Переполох поднялся, офицеры с крестьянами со всех сторон Петра обступили – но и минуты не прошло, как поднялся он, рукой испарину со лба вытирая, с облегченьем, что отступил приступ болезни его, не начавшись. Однако ж, как только увидал он ладонь иванову на руке своей, тень лицо его накрыла – да ожесточенье проступило свинцовое. - Пусти! – выдернул руку он с раздраженьем из хватки ивановой; да отряхнул, словно мысль прогнать силился – мысль, от коей изо всех сил бежал он. – Чай не с вазой хрустальной носишься! Прошествовал Пётр вдоль лесов, сквозь толпу крестьян да солдат, пред ним расступившихся, на нетвёрдых ещё ногах – и в который уж раз Иван сил не нашел властелину своему перечить.***
Тино в каморе своей день ото дня слабеть продолжал. После того, как лучше стало ему, вновь на месяцы в постель он слёг, обессилевший. И ежели раньше хоть какую-то живость проявлял он, на улицу выходя (с позволения Ивана гулять во двор его выпускали; без Эдварда с Райвисом – слишком большой вольностью то было – но зато с Катюшей), то теперь неделями в забытье пребывал он, к постели прикованный, лишь изредка в сознание приходя. Бывало, заглядывал Иван к нему, в лицо его побледневшее всматриваясь, да уходил с чувством мерзким да горьким – ничего тут поделать нельзя; отчего ж глупостями страдать последними? Поспешил Иван в комнату его, когда слуга сообщил вдруг, что в сознанье дух земли финской пришел – да переговорить с ним желает. Скрип двери отворяемой от странности Ивана отвлёк, что не сразу приметил он, – ещё из проёма дверного видно было, что кровать у стены пустовала. И не успело сердце от мысли вздрогнуть – уж не сбежал ли, гадёныш? – как почувствовал он внезапно, как кто-то со спины на него кинулся, – да как горло локтём обхватил. Стряхнуть Тино проще, чем котёнка тщедушного, оказалось – сдернул его Иван с себя, даже удушья толком не ощутив. Упал Тино на пол с грохотом, с шипением, на доски спиной приложившись, да так и остался лежать – лишь веки приподняв, взглядом ненавидящим Ивана буравя. Ответным взором вперился в него Иван, глаз не отводя. Второй раз в ловушку ту же самую попался… - Зачем… ты сделал это? – не было в его голосе ярости; лишь изумленье великое. – Ты… не мог не знать, что слишком слаб, чтоб и впрямь придушить меня. А если бы даже и удалось тебе это… так и смысл в чём? Уж не думал ли ты, что не восстану я? Грудь Тино вздымалась от дыханья тяжелого, рукою стиснутая, что на ребрах лежала. Дышал он редко да медленно – одной лишь бездной в глазах взор к себе приковывая. Вспомнилось Ивану вдруг лето далёкое, в Новгороде, где Тино со взглядом нежным белочек в роще кормил. И помыслить теперь невозможно было, что в очах тех блеск лучистый плескался – ибо теперь в глазах его пепелище виднелось: будто так долго сгорала душа его, что кроме пепла не осталось ничего. Будто мертвец живой в череп ему заглядывал. Ни следа того славного, милого, что так себе он хотел… - А смысл мне и не нужен боле. Голос, хриплый, будто на тысячу лет состарившийся – вот что из уст Тино раздавалось. - Смысл… - слабое воздуха дуновенье усмешку ему заменило. – А в чём смысл был людей моих убивать да калечить, словно скот на закланье? Когда все и так уж покорились, когда уж ничто власть твою в краю моём пошатнуть не могло? Когда от криков да стенаний их каждую ночь кошмарами я мучился? И о смысле меня ты спрашиваешь… Приподнялся на руках он да о борт кровати спиной прислонился – и несмотря на разницу меж ними, всё ещё великую, взгляд теперь его выше стал. - Сколько раз, в постели этой лёжа, мечтал я прирезать тебя. Иль в воде морской утопить. Иль отравы в еду подсыпать – чтобы корчился ты, умирая. Мне… мне не нужен был смысл. За то, что совершил ты со мной, за каждую секунду мучений, людьми моими прожитых – не могу не пытаться я в ад тебя отправить, каждый раз, когда возможность выдается. Рот закрой – совсем уж рассудком помутился, – слова сии на языке ивановом вертелись; да сил озвучить их он отчего-то не находил. Пока не отвлёк его Тино смех – ломкий да горький, словно кромка ледяная, под ногами в ноябре хрустнувшая. - Помню, думал я когда-то, что подружиться мы б могли. Сердце удар пропустило. - О чём толкуешь ты? - Когда царь твой отряд шведский нанял, дабы самозванца из державы твоей извести, виделись мы тогда – помнишь? Ты ещё поляков из Москвы выбить пытался, – взгляд его далёким стал, печалью подёрнутый. Головою дух земли финской покачал. – Подумал я впервые тогда: «эй, а не такой уж и мерзавец он – раз за царство своё даже в смуте такой бороться бросается». И долго ещё встречу ту вспоминал. Да и думал, как бы судьба сложилась – ежели не при Бервальде, а при тебе служить мне выпало. Захватили Ивана чувства – рваные, пронзительные – да чуял он, словно буря внутри вздымалась. Но на чувств ворох будто камень сверху рухнул – когда вновь Тино взор на него обратил. - А теперь же голову расшибить мне хочется оттого, что глупостями себя такими тешил. Убийца да дикарь до скончанья веков таковым останется – хоть ты в масле его изжарь. И ежели покорить меня ты вздумал… можешь знать, что покоя не будет мне, пока в горло кинжал я тебе не воткну – и так раз за разом, пока от когтей твоих навсегда не избавлюсь. Тишина меж ними повисла, чернотою пропитанная – лишь часы на стене тикали, времени теченье отсчитывая. Разговор их окончен был – тёмной клятвою своей Тино финал припечатал. Развернулся Иван, к коридору направившись – да наружу вышел, дверь за собой затворив. Спиной на неё налёг, с места не двинувшись. Затем сполз по двери той вниз, на паркете сгорбившись – да так сидеть и остался, пальцы в волосы запустив.***
Победа громом своим оглушила да на вершины небес вознесла – словно молнией пораженный, Иван на флот шведов разгромленный у острова Гренгам взирал, дышать не смея, поверить не смея – словно не он двадцать лет за ней гнался, словно не он все силы на достиженье мечты вековой пускал… Остатки могущества шведского в воды Балтийские кануло – и капитуляции уж недолго ждать оставалось, в городе на земле финской, когда побережье обширное – с Карелией, Ливонией да Эстляндией – во владение получал он, вкупе с господством морским. Эдвард да Райвис при нём оставались – Тино же зал переговорный пересёк да к Бервальду, войною изнуренному, подбежал, в объятья его заключив: и хозяин его ответил ему, на свиты присутствие невзирая. Ни мускула на лице Ивана не дрогнуло при картине той – уменьем сим давно он овладел. Празднества по всей державе прокатились, каких край его в жизни не видывал – фейерверки небосвод ночной озарили, фонтаны с вином площади украсили – да гулянья от степей засушливых до моря ледяного грянули. В обстановке торжественной, в соборе, светом солнечным залитом, сенаторы Петра титулом Отца Отечества одарили, а его империей нарекли, колено пред ним преклонив – и триумфом голову ему вскружило, что так сладко кровь его бурлящую пьянил. Не было в жизни его победы славней, не было достиженья безмерней, реками крови выстраданного, – величие дорогой широкой простерлось пред ним, и шаг первый да твёрдый по дороге той сделан уж был, на глазах у Европы растерянной – во весь рост свой громадный он выпрямился, звёзд рукою касаясь; и уж те, с кем он прежде сраженья избегать за лучшее счёл, букашками внизу копошились, с вышины небесной невидимые. Триумф разум туманил его, упоения хмель разливая – но средь блеска да восторгов, средь сияния да могущества, не мог не чувствовать он… …Что воспоминанья о пленнике вкусом горьким хмель победы окрасили. *«Сдохни, ублюдок!» (фин.) **«Провались в ад! Я убью тебя, вскрою тебе горло во сне!» (фин.) Я решила, что в этот раз не буду делать сноски, поясняющие каждое историческое событие, чтобы не превращать главу в учебник истории в большей степени, чем она уже им является. История Великой Северной войны и причины и следствия участия в ней России – тема достаточно освещенная. 1) Из Российского царства далёкого словно видел Иван, как на полях Германии врагов меч его разил, как ярился лев, с фьордов сошедший, – «Львом Севера» называли шведского короля Густава II Адольфа, создавшего дисциплинированную и высокоэффективную армию, проявившей себя в Тридцатилетней войне, победа в которой сделала Швецию одной из великих европейских держав. 2) На приближенных своих советы, что оставить его замысел увещевали, рукою махнул он, врагов разгромить жаждая, презренье к Петру питая – да упрямством своим железным вперед пробивался, на Москву чрез Гетманщину путь держать решив, подмогой казаков-предателей заверившись, – здесь и далее идут отсылки к предательству Ивана Мазепы и всей истории с запорожскими казаками. Обычно я пытаюсь строить поведение персонажа на основе какой-то проверенной информации из учебников или научных статей, сведения в которых изложены в соответствии со сложившимся научным консенсусом. Однако попытка найти объективное изложение истории Запорожской Сечи во время Северной войны с внятным объяснением причин, почему одни казаки ушли к Карлу, а другие остались с Петром, и сколько было и тех, и других – то ещё занятие, потому что сейчас научные материалы искажены официальными нарративами (по очевидным причинам), а проводить исследование с поиском пРаВдЫ мне не хватит ни сил, ни времени, и вообще я тут сижу и пишу это всё в одну харю. По моим ощущениям, история развивалась следующим образом: запорожские казаки подвергались эксплуатации со стороны царского правительства (как и всё остальное недворянское население империи), абсолютистское государство наползало на их вольности, поэтому часть казаков решила присоединиться к гетману Ивану Мазепе, который рассчитывал, что Карл XII выиграет войну и обеспечит Гетманщину лучшими позициями под своим протекторатом. Другие казаки скептически отнеслись к этой затее, но не потому что сильно любили Петра, а потому что шведский король – он сегодня есть, а завтра его нет, а им потом с Петром разбираться. Тем временем Меншиков по приказу Петра уничтожил ставку Мазепы Батурин, где у него лежали припасы для Карла: одни исследователи (угадайте, какие) говорят, что в Батурине убили вообще всех людей, другие (угадайте, какие) – что не всех, а только казаков-комбатантов. Таким образом, Карл, прибыв в Гетманщину, остался без снабжения, на которое очень надеялся, и шведские солдаты были вынуждены прибегнуть к мародерству, которое в существенной степени отвернуло от них местное население, у которого также были причины для неприязни в отношении русской армии из-за разгрома других крепостей Сечи. Любопытно, что оба правителя (что Карл XII, что Петр) настолько перестали доверять казакам, бывшим на их стороне, что даже решили не использовать их в Полтавском сражении. 3) Захваты те охоту дикую напоминали больше, и не потому только, что гнев солдат его на жителей выплеснулся, что деревни да города грабежам да убийствам подвергли – в 1713 году российская армия оккупировала Финляндию (по причинам, описанным в фике) И УСТРОИЛА ТАМ ЛЮТЫЙ КОШМАР. Этот период стал называться «временем русского господства», а позже – «большой ненавистью», или «великим лихолетьем». За одно десятилетие Финляндия потеряла больше десятой части населения из-за жестокости оккупации и эпидемии чумы. Большое количество населения было взято в плен для подневольного труда в России, либо на строительстве Петербурга, либо в хозяйстве помещиков. Самые тяжёлые потери были среди жителей Северной Остроботнии, поскольку по указу Петра I была разорена полоса в 10 миль для создания пограничного пояса против шведских войск. Наихудшие зверства были между 1714-1717 годами, когда оккупацию возглавил шведский граф Густав Отто Дуглас, перешедший на сторону России во время войны. Об уровне жестокости свидетельствует следующий случай: в сентябре 1714 года около 200 казаков появились на побережье напротив острова Хайлуото, где скопилось несколько сотен беженцев, стремящихся попасть в Швецию. Люди поселились в местных домах и ночевали в лодках. Казаки переправились на остров и зарубили около 800 человек. Документальный фильм о великом лихолетье (с английскими сабами) можно посмотреть тут: https://www.youtube.com/watch?v=XjFglWuwn6g 4) В Эстерботнии, у местечка Лаппола, судьба Финляндии решилась – битва при Лапполе состоялась 19 февраля 1714 года. Это было последнее сухопутное сражение финской кампании в Великой Северной войне. Численно превосходящие русские силы разгромили шведский отряд, почти полностью состоявший из финских войск. В результате вся Финляндия оказалась под российской военной оккупацией до конца войны. 5) Мысль пришла ему – что ежели все леса здешние в землянках таких? – небольшая часть крестьян укрывалась в лесах в специально сделанных заранее ямах и землянках. Эта традиция строить укрытия на случай войны в глухих местах укоренилась у карел с незапамятных времен и, вероятно, часто спасала их от полного уничтожения. 6) А ещё знаю, что турки короля твоего арестовать вознамерились, пошли войском да крышу дома его подожгли, а тот о шпоры свои споткнулся, когда из дома горящего выбегал – бежавший в Османскую империю Карл XII организовал лагерь в Бендерах, в котором провел в общей сложности пять лет. В 1713 году султан под давлением России и европейских держав распорядился силой выпроводить Карла из Бендер. Турецкая артиллерия обстреляла шведский лагерь, а на следующий день его атаковали османские войска. Вместе с примерно сорока солдатами Карл XII начал отстреливаться из окна своей спальни, лично убил по крайней мере одного османского солдата мечом в рукопашном бою. Бой продолжался более семи часов, и закончился только после того как османы с помощью артиллерии подожгли крышу здания, в котором оборонялись шведы. Боевые действия внезапно прекратились, когда Карл споткнулся о собственные шпоры, выходя из горящего дома. На него напали десятки османских солдат, которым удалось захватить его и оставшихся бойцов. Проведя некоторое время в плену, Карл XII и его солдаты были освобождены, когда новости о победе шведов над датско-саксонскими войсками в битве при Гадебуше достигли османов. Затем Карл начал планировать возвращение в Швецию. 7) Рассказать, что шведы с солдатами моими пленными делали – как верёвками по трое связывали да саблей закалывали – советский историк Евгений Тарле в труде «Северная война и шведское нашествие на Россию» указывает: «В разгульные, кровавые, анархические времена Тридцатилетней войны… шведы славились некогда своим терпимым и сравнительно не жестоким поведением относительно мирного невооруженного населения. Замечу, однако, что во времена Карла XII шведская армия в этом отношении сильно изменилась. Еще в Саксонии, протестантской стране… шведы вели себя сравнительно более сдержанно, да и то далеко не все полки и не всегда, но в Польше – уже значительно хуже, а в Белоруссии и Украине еще более разнузданно и нетерпимо. Этому способствовало и то основанное на легкомыслии, грубости чувства, эгоистической бессердечности, невежестве и самонадеянности пренебрежение к восточному врагу, которое навсегда усвоил себе Карл XII и которое… проникло в низы шведской армии. Солдаты Карла XII свирепствовали на Украине так, как никогда и не подумали бы делать, например, в Саксонии или в Дании... Шведские историки откровенно признают, что, например, пленных русских… еще отправляли в Швецию на работы (и держали там, прибавим, в таких условиях голода и жесточайших побоев, что выживали очень немногие), но уже… попадавших в руки шведов во время нашествия на Россию в 1708–1709 гг., в плен очень часто не брали, а просто убивали после сражения…. Для шведов и их короля оказалось гораздо проще и короче связать русских пленников веревками, положив одного на другого по трое, и поразить эту живую груду тел штыком или саблей… Вообще, изучая историю шведско-русской войны, мы должны признать, что шведы, соблюдая в той или иной степени бывшие в те времена в ходу обычаи и правила по отношению к неприятелю, будь то датчане, саксонцы, поляки, обнаруживали относительно русских при всех условиях, когда сила была на их стороне, варварскую жестокость. Это даже поражало таких представителей европейского общественного мнения, как Вольтер, который был очень расположен к шведам». 8) Так я и думал. После всех жестокостей, тобою сделанных, глупо ждать, что люди мои в партизаны не пойдут – во время оккупации разных местах Финляндии стали появляться отряды партизан-«кивикесов», получивших название от имени ингерманландского крестьянина Кивекяс. Русские власти боролись с партизанами самым жёстким образом. Деревни сочувствующих кивикесам сжигались, также сжигались прилегающие к ним леса, чтобы лишить партизан убежища. Местными жителями кивикесы не воспринимались как освободители, скорее для них это была одна из сил участвующей в конфликте. В настоящее время финские историки не предпринимают каких-либо попыток актуализировать результаты своих научных исследований. Нарратив о финских партизанах претерпевает кардинальные изменения в финляндской историографии. Теперь историки делают акцент на отрицательных сторонах партизанского движения: например, на жестоких наказаниях мирных жителей со стороны русской армии из-за деятельности партизан. Соответственно, появляются указания на отсутствие их повсеместной поддержки и даже на существование ненависти к ним, причем часто эта враждебность была направлена ко всей прежней шведской власти, которая привела страну к гибели. Также четко указывается, что действия партизан не внесли значительного вклада в ход военных действий. 9) …Вопреки лекаря увещеваньям, что за здоровьем его следить призывал, дабы болезни, что мучила его годы последние, приступы не усугублять – в последние годы жизни Пётр болел мочекаменной болезнью, однако не выполнял практически никаких рекомендаций врачей (не менял образ жизни, не соблюдал диету и режим дня) для того, чтобы улучшить своё состояние, и страдал от приступов, мучаясь адской болью. 10) …Не хватало ещё, дабы Пётр швырнул в него чем сгоряча (уж на стройке нашлось бы чем), как бывало порой – образ Петра в фике был вдохновлен исторической дилогией режиссёра Сергея Герасимова («Юность Петра», «В начале славных дел»), снятой на основе романа «Пётр I» советского писателя Алексея Толстого. Мне кажется, Герасимову (и исполнителю главной роли Дмитрию Золотухину) удалось передать предприимчивость, решительность и масштаб личности Петра и проводимых им реформ, а с другой – отразить его авторитарность и склонность сразу же махать руками и грозиться бить морду, чуть что не по нему (а также довольно пренебрежительно относиться к человеческой жизни). 11) При Петре, что лишь год как историю с сыном своим пережил, что казнью за измену закончилась – царевич Алексей, старший сын Петра, рос совершенно непохожим на отца, поддерживал тесный контакт со своей опальной матерью, негативно относился к реформам. Неприязнь между отцом и сыном зашла настолько далеко, что Алексей сбежал от него в Австрию. Различными ухищрениями Пётр заставил его вернуться в Россию, после чего Алексей отрёкся от престола и был подвергнут суду. Вскрылись доказательства того, что Алексей планировал захватить русский престол, опираясь на помощь австрийской или даже шведской (!) армии. После чего его приговорили к смерти за государственную измену. Казни своей царевич не дождался и при неизвестных обстоятельствах скончался в заточении. Есть основания полагать, что его умертвили по приказу самого Петра. 12) Убийца да дикарь до скончанья веков таковым останется – хоть ты в масле его изжарь – Финская поговорка «русский есть русский, даже если его изжарить в масле» появилась благодаря памяти об ужасных зверствах времён великого лихолетья. Когда я пишу главу, я люблю слушать соответствующую музыку, которая вдохновляет меня создавать новые сцены. Конечно же, в главе о Великой Северной войне не обошлось без прослушивания песен “The Lion from the North”, “Carolus Rex”, “Poltava”, “Ruina Imperii” группы Sabaton, а также “Гвардии Петра” и “Гангута” нашего отечественного Радиотапка. Но все эти песни – слишком театральные, слишком патетичные, в них поётся о величии – потерянном, либо обретенном. Думаю, что лучше всего настроение работы передает песня “Savages” от Marina and the Diamonds – что своей мелодией, что своим текстом. One man can build a bomb, another run a race To save somebody's life and have it blow up in his face I'm not the only one who finds it hard to understand I'm not afraid of God, I am afraid of man Underneath it all, we're just savages Hidden behind shirts, ties and marriages How could we expect anything at all? We're just animals still learning how to crawl