Сказ о вражде и верности

1611 Смерть плясала на кончиках пальцев его, белым саваном обволакивала. Уж десяток лет как чуял он её, уж десяток лет как основа твёрдая аки песок рассыпалась, заставляя беспомощно словно в тумане барахтаться. Дымка белёсая глаза ему застилала – и мир вокруг (и внутри) мерклым да смутным представал… Да. Смутный – вот слово подходящее; тревога, страх да растерянность воедино сплелись, и все истины твёрдые, что раньше опорой ему служили, в жизни его направляли, крошились под пальцами его; и сколько бы ни простирал он руки к небу, путь указать ему да людям его взывая, – глухи небеса были к мольбам его; казалось, сам Господь землю русскую покинул, оставляя в сумраке его слепо плутать. Пресечение династии столетней монарха нового ему подарило – царя Бориса, государственного мужа искусного да опытного, и не мог бы Иван ему нарадоваться, если бы только не отголоски злобы непостижимой, что внутри него вздымались, стоило лишь на царя ему взглянуть. Не Господом избранный, а людьми – да и как благословенье небес получить он мог, ежели Дмитрия, царевича малолетнего, умертвить приказал, дабы власть заполучить наконец? Долго вокруг него он вился, ещё при батюшке царя его прошлого, Иоанне Васильевиче, да сестру свою под наследника Федора подложил, на престол царский взоры завистливые бросая, – мысли сии ни во сне, ни наяву Ивану покоя не давали, сколько бы ни гнал он их от себя – но лишь сильнее звенели в душе его они, когда голод трехлетний на землю его пришел, кара Господня за грехи монаршьи. Пух он от голода, неделями из постели не подымаясь, пока заморозки невиданные всходы пожирали, пока люд обезумевший в Москву тянулся, и там пристанища не находя, в шайки разбойничьи сбиваясь; горем да проклятиями полнилась земля его – пока не засиял вдруг надежды луч, на чужой стороне, в королевстве Польском… Объявился человек вдруг, что себя чудом спасшимся царевичем нарёк – и обратились взоры тысяч к нему, спасения ища. Помнил Иван царевича тело бездыханное, помнил, как в гроб клали его да в землю опускали – но не мог он уж верить себе: не обвёл ли Бориска-убивец вокруг пальца его? Не выдал ли царевича тело за другое какое, когда улизнуть удалось ему? Ведь нет злодеяниям его предела – и помнил он, как с кулаками на царя бросался, стражей едва сдерживаемый, как глядел на него Борис с ужасом бездонным во взоре – или показалось ему в горячке бредовой сие? Уж ни в чём Иван уверенным быть не мог. Дмитрий тот, в пределы земли Русской вступивши, войско польское с собою привёл – да разбит был почти войсками царскими, ежели не случай судьбоносный, так кстати пришедшийся – смерть Бориса внезапная, что словно Господом дарована была. Перекинулось войско к Дмитрию, и до самой Москвы дойти он сумел, пока бояре, пользуясь людом восставшим, сына да жену Борисовых умертвили, а дочь заложницей сделали – и вступил в Москву он под колоколов звон да плач радостный, матерь свою обнимая, у гроба отца своего, Иоанна Васильевича, рыданиями заходясь. Кинулся Иван на руки ему, царя своего истинного приветствуя, коему, не иначе, чудо Господне выжить помогло, улизнуть от рук убийц, тираном подосланных… Но сколько бы Иван ни силился, не мог он лица человека того в памяти своей восстановить. Когда не устремлен на царя был взор более, в голове его шум стоял, да дымка место лица его покрывала, сколько ни вглядывайся. Не помнил он, чтобы было с ним такое раньше – но чувствам своим он давно уж доверять разучился, то яростью, то любовью, то ужасом захлестываемый. И лишь когда люд, бесчинствами поляков в столице разъяренный, «царя» того по Москве протащил, нагого да мёртвого, да на площади для поруганья оставив, лишь тогда прояснилось зрение его – да увидел он лик самозванца воочию, что менее всего на покойного царевича да на отца его походил. Но рассмеялись бы небеса его надежде, что на сём закончатся злоключения его. Новый царь был избран, свержением самозванца стоявший, Василий, плоть от плоти боярин, что в интригах придворных гораздо искуснее был, нежели в делах государственных – выкликнут был он кучкой сторонников своих да коронован, избрания народного не дожидаясь. Перенос царевича останков из места убиения в Москву да креста целование не спасло его от гнева народного, что по всей державе вскипал, пенясь, восстаниями да волнениями изливаясь, захлёстывая душу да разум мутя. Когда горячка отпускала его, находил Иван себя вдали от палат царских, в помещении ото всех запертом – только венец водрузив, тотчас Василий избегать его стал, страхом охваченный, что на гребне восстания очередного самолично Иван его порешает – а уж когда весть разнеслась, что Дмитрий-царевич второй раз чудом спасся, так посадили Ивана под надзор окончательно. Не жалел средств царь, лишь бы на престоле усидеть, и даже до земель его раздачи дошел – и когда войска Дмитрия столицу окружили, связался с королевством Шведским, крепости карельские взамен на войско наёмное предлагая. Не укрылось от людей соседа его положение дел в Русской державе истинное – по тому, какие вести до них доходили, да по тому, что не было Ивана на переговорах сих, лишь посланцы царские в королевство прибыли – да не могли отказаться от сделки столь заманчивой; войско шведское двинулось, к Новгороду, а затем к Москве продвигалось, медленно, но верно армии Дмитрия громя (в армии той поляки хозяйничали, что ещё годы назад на землю его пришли), через год Москвы достигнув. Знал Иван, что войско то из Выборга двинулось, а значит, он должен был там быть, дух земли Финской, и хохот громогласный сотрясал стены узилища его при мысли, кому царь его спасением власти своей обязан. Но забыл о спасении он, когда Речь Посполитая счёты с ним свести вознамерилась – да в пределы его вторглась, Смоленск осадив. Чувствовал Иван, как ревёт земля его, ненавистью к захватчикам пламенея, – но и страх вздымался в душе мутный, страх, что уж несколько веков не испытывал он дотоле. Разбился натиск Феликса да Ториса о твердыню Смоленскую, о храбрость да упорство защитников её. Но никогда державу его изнутри так не раздирало, никогда к царю на Москве презрение столь великое в народе не бурлило, никогда пред самозванцем (самозванцем ли?) полстраны главы не склоняло. Самозванец тот в Калугу бежал, поляками в войске своём оставленный (что под начало короля своего перейти предпочли) – да народ вокруг себя собирать принялся, к борьбе супротив поляков да литовцев взывая, обещая клятвенно ни пяди земли русской не отдать. Вера в истинного Дмитрия вновь умы людские захватила, что от чужеземцев, да от царя неправедного избавить их призван был – но прорвались полки шведские к Москве, осаду с неё снимая, и решился вдруг царь Ивана из неволи выпустить да супротив поляков вместе с войском шведским на Смоленск послать. Подозрения подтвердились его – и впрямь Тино в войске том находился, вместе с финнами, шведами, шотландцами да французами. Да не оправдались надежды царя в поход его отправить – ибо Иван меч едва в руках держать был способен, настолько слабость да горячка одолели его. Досада, что пред духом земли Финской он столь обессилевшим предстает, каплей в море ужаса упала – да не сравнился ужас этот с тем громом среди неба ясного, когда вести до столицы дошли, что войско русско-шведское отрядом польским в четыре раза меньше него разгромлено было – и бежали войска его, а наёмники шведские попросту в сторону отошли – и теперь уж ничто Москву от захватчиков польских не могло защитить. Царь его, бояришко малодушный да трусливый, в палатах прятался, народу показываться не смея, в крики люда московского вслушиваясь, что не царь он им боле; бояре прочие вняли крикам тем, царя свергнув да в монастырь насильно сослав. Польского королевича Владислава на престол опустевший возвести решившись. Только весть о сём разнеслась, забурлил народ, гневом на бояр московских воспылав, ненавистью к королевичу чужеродному, что захватчиком на землю их ступил, а теперь на престоле царском сидеть вознамерился. Чувствовал Иван, как кипит в нём всё, как гордость оскорбленная ярится, да помыслы, что докатилось царство прегордое до злосчастья такого – враги землю топчут, шведы, что в союзе с ним были, пределы его северные разоряют – да воспылала в народе вновь вера в Дмитрия, царя истинного, чудом выжившего да теперь супротив захватчиков войско собирающего. Уж давно думал Иван, что в Москве не сыщет он себе помощи, что бояре ради злата да власти своей земли его последние раздадут да хоть чёрта на престол посадят, и лишь в решении своём утвердился, когда послать те его с посольством Сигизмунду под Смоленск вознамерились – Феликсу в ноги упасть. Выскользнул из Кремля он ночью, с сердцем тяжелым Москву покидая, надеждой слабой томимый, что помогут ему в Калуге от супостатов избавиться да к порядку державу привести – и ненавидел он чувство тонкое, гадкое, в душу его струйками проникающее… …что покорность королю польскому явить следует, да пред королевичем колено преклонить. Уж три века он позывов тех не испытывал, посему гнал он чувства те прочь, на дне души их запирая – но ужас снедал его, тело обессиленное дрожью сковывая. Едва помнил он, как до лагеря Дмитрия в Калуге добрался, мимоходом по дороге узнав, что польский отряд в Москве его теперь хозяйничает, боярами из страха перед Дмитрием пущенный – да пуще прежнего решительность его окрепла к человеку сему в услужение пойти. Приняли в лагере его да на службу поставили, ободренные, что сам дух государства Русского к ним прибыл – истинность слов Дмитрия доказав. Почти не изумился Иван, когда вновь в памяти его дымка лицо Дмитрия окутывала, как и тогда, при самозванце на троне его – принял он сие в надежде хрупкой врагов с земли родной прогнать. Войска «Дмитрия» поляков жестоко теснили, да войска русские, что королевичу присягу принесли, – и казалось Ивану, что, кровь родную проливая, сечёт он себя самого. Дни лихие в памяти всплыли, когда князья его, от гордыни ослепшие, войны вели меж собою беспрестанные – да только теперь вся страна в войну вверглась, изнутри раздираемая; смерть да боль вокруг него в пляс буйный пустились, города дыханьем смрадным своим помечая, народ выкашивая. И по лагерю «Дмитрия» пляской своей те прошлись: ярился человек без лица, изменников в боярах своих усматривая, по навету малейшему головы сёк. Смеялся Иван, истошно да громко, ибо сейчас стал «Дмитрий» всего более на «батюшку» своего покойного, царя Иоанна Васильевича похож; да не до смеха ему стало, когда узнал он, что вознамерился «Дмитрий» татар да турок на Москву повести, дабы войску своему силы прибавить – словно рухнуло что-то в душе да оборвалось: и этот лишь хозяина его сменить хочет ради власти своей… От выбора мучительного смерть самозванца спасла его – пал он жертвой руки слуги своего, за родича неправедно казнённого мстившего – да и бродил неприкаянный, отчаяньем снедаемый, посреди зимы, посреди смерти и разграбления, пока однажды грамоту он в руки не взял да в слова громогласные не вчитался: …Видите Вы, как Отечество ваше расхищается, как ругаются над святыми иконами и храмами, как проливают кровь невинную… Бедствий, подобных нашим бедствиям, нигде не было, ни в каких книгах не найдёте вы подобного… Сердце сжималось его, от благодарности да любви, когда воззвание в руках он держал, патриарха, что в застенках польских томился да что верных сынов на защиту Отечества встать призывал. Узнал он, что откликнулись люди на воззвания те и войска на земле Рязанской собирали – двинулся он туда, надеждой вновь вспыхнувшей гонимый, к армии примкнул да уж в марте у Москвы оказался – как раз когда восстание вспыхнуло, произволом польским подстёгнутое; ворвались отряды ополчения в город, москвичам на помощь, поляков тесня. Впереди всех Иван скакал, и вскипела кровь его, когда средь гарнизона польского он Феликса увидал, очи его, надменностью да злобой зелёной сочащиеся. Ярость сил ему придала – и навстречу ему он бросился, шрам на лице саблей косой оставив, – и лишь пожар, что поляки злонамеренно устроили, ненавистью преисполнившись да тысячи людей его сгубив, город взять не позволил. У московских стен ополчение засело, власть собственную укрепляя, связь меж землями русскими налаживая: даже Земский собор учредили они, из казаков, татарских царевичей, да людей служилых. Сила военная да согласие земель многих ополчению подчиниться не могли Ивана не радовать – и лишь вражда смутная меж казаками да дворянами, в воздухе осевшая, сердцу его тревогу внушала. Но не время было думы думать да рассиживаться – пришли вести под Москву, что Смоленск, твердыня на западе, уж почти два года осаждаемая, под польским натиском пала, а защитники его храбрые, те самые, что даже по приказу боярства московского, Владиславу присягу давшего, город не сдали, королём разгневанным растерзаны да пыткам подвергнуты. Осада войска польские столь измотала, что восвояси уйти им пришлось – но ясно было, как день, что не продлится долго передышка та; тем временем шведы, возмущенные неуплатой за услуги их ратные, уже год как северную сторону его грабили, а теперь и подчинить себе вознамерились – и полки их уж под Новгородом стояли. Пока не вступили в город они, согласия от жителей добиться пытаясь, посему уладить дела с ними требовалось, деньгами ли, обещаниями ли – но любой ценой град древний не отдать. Ивана в Новгород послать решено было; летом двинулся он на север, сквозь отряды польские по дороге продираясь. Когда стены Новгорода на горизонте уж показались, сердце Ивана забилось в тревоге – увидел он лагерь шведский пред стенами его. Вспомнил он, как чуть более века назад с огромной армией к городу продвигался, брата своего подчинить вознамерившись – а теперь идёт он, словно на поклон, к захватчикам своим, дабы земли свои в обмен на помощь против других захватчиков расторговывать… Выдохнул он резко сквозь зубы да поводья сжал – ежели позволит он сейчас себя горечи да гордыне охватить, поражение ждёт его неминуемое; да и врагами его наизлейшими вовсе не шведы были сейчас. Когда сотня аршин до лагеря уж оставалась, увидал он, как человек скачет на коне к ним – и разглядел он в человеке том духа земли Финской. Затрусил он к нему – дернул за поводья, с Иваном поравнявшись. - Неужели издалека приближение моё ты почуял? – сими словами поприветствовал его Иван, приосанившись. Вид пред духами иными как можно более величественный принять, даже когда всё в пропасть рушилось, – так чутьё ему говорило. - Делагарди в трубу подзорную тебя увидал, послал меня за тобою выехать да сопроводить, - просто ответил Тино, коня разворачивая, с Иваном наравне к городу следуя. – Не ожидал тебя я увидеть здесь. - Духа земли Российской у российского же города увидеть – невероятнее и не придумаешь, - боль вновь под рёбрами затрепетала, когда вспомнил он, что принимал он в городе сём посланцев шведских столько раз, а теперь… - Не то имел в виду я, - бросил Тино взгляд на него столь быстрый, что так и не понял Иван природу взгляда сего. – Думал я, под Москвой ты сейчас. Разговоры, что ополчение против королевича польского поднялось, по всему северу ходят. Помолчал Иван, ответ свой обдумывая. - Разговоры правдивы те. Рать огромная под Москвою собирается – столицу от войск польских отбить. Но нашел я возможность и сюда наведаться, - молвил он ровно, будто не страх град древний потерять, а выбор свободный в края северные его привёл. Вновь ответил Тино ему взглядом нечитаемым. - Думал я раньше, что в Москве ты, вместе с гарнизоном польским, - слова «где я в последний раз видел тебя, обессиленным» так и висели в воздухе несказанными. – А затем передал мне Бервальд, что Феликс с лицом рассечённым ходит, саблей порезанным. - Даже про лицо его известно теперь? – изумился Иван, голову к духу земли Финской крутанув. Тот ответил ему, уголки губ чуть приподняв. - Ты же знаешь Феликса. Ежели взбешен он чем-то – ропот о том поднимается на десять государств соседних. Не удержался от смеха Иван – да плечи расправил, чувствуя, как ком тугой в груди растворяется постепенно. Ждал он насмешек едких, разладом в державе его вызванных, да вместо уважение в словах Тино слышалось – чувство победное охватило его вдруг; и мысль в голову пришла – как для задач своих использовать сие возможно… - Верещал он, как кошка, коей хвост прищемили, - по лицу да голосу судя, к Феликсу дух земли Финской неприязнь великую питал (хоть и сталкивались реже они; но одного лишь нрава духа королевства Польского для того достаточно было); и смех Тино в ответ на слова его лишь тому подтверждением оказался. – Для ушей моих звуки те слаще мёда были. - Не могу тебя в том винить, - собеседник его с ухмылкой головой покачал. С сим решил Иван к главному перейти: - Знаю я, что за службу верную царю Василию не рассчиталось царство моё с вами, - что решились отряды шведские землю его разорять, дабы плату за службу добыть, опустил Иван: не ко времени упоминать сие сейчас. – Ежели вопрос сей уладить удастся, можете вы вместе с войсками моими на пару пойти да Феликсу жару задать. Как тебе мысль такая? Просьба о помощи под затею соблазнительную сокрытая – глядел Иван пристально, как задумывается Тино, очи васильковые к небесам возводя; как размышляет, улыбку едва сдерживая. - Признаться, давно уж домой бы отправился я. Почти два года земли родной не видел. Однако же ежели с господином Делагарди да с Бервальдом вопрос об оплате решите, - Бервальд тоже в Новгороде, стало быть – сие усложняло многое; отголоски тревога Ивана охватили. – Думаю, согласятся они против Феликса с Торисом вновь повоевать. Король их на престол шведский виды имеет – осадить его дело не только приятное, но и полезное. - Ежели станется такое, представь, как судьба повернётся, - вслух Иван размышлял. К лагерю были они уже близко – фигуры знакомые просматривались у ограды его. – На одной стороне мы окажемся. Готов поспорить, здорово будет с таким искусным воином бок о бок биться. Ждал Иван, что ответит Тино ему – глядел он на брови нахмуренные да лицо задумчивое – и собрался уж дух земли Финской сказать ему что-то, голову к нему повернув – как вдруг топот копыт совсем близко раздался – да увидел Иван, как подъехал к нему воевода шведский, Якоб Делагарди, что отрядом наёмников командовал – а рядом с ним Бервальд в доспехах сияющих. Словно нарочно оделся он как можно величественнее – в плащ из ткани богатой, в шлем, до блеска начищенный – дабы по сравнению с Ивановой наружностью королевичем истинным предстать. Выделялся он средь всех остальных, даже Тино, с доспехами его простыми да легкими, мощь королевства своего взору всех вокруг являя. - Приветствую тебя, Ryssland, - дух королевства Шведского в поклоне вежливом голову свою склонил. – Тино, спасибо, что сопроводил его сюда. Ты можешь идти. По бровям, вверх взлетевшим, видно было, что не ждал дух земли Финской, что уйти ему приказано будет, – но возражать не стал. Лишь бросил на Ивана взгляд последний, на коне от него отъезжая, – Иван кивнул ему твердо, улыбнувшись сдержанно, словно в благодарность – да не мог не заметить, как взгляд Бервальда льдом лишь сильнее подёрнулся. Может быть так, что Делагарди Тино ему навстречу отправил, с духом королевства Шведского не посоветовавшись? Не укрылся и от Делагарди обмен взглядами тот – командир бравый кивком на Тино указал, что уж отойти на расстояние значительное успел. - Познакомиться уже с Тино успели? - О, давние знакомые мы с ним. Боевые навыки его уж больше века мне известны – да впечатлять не перестают. Рассмеялся Делагарди – да ухмылка горделивая на устах его расцвела. - Правду говорите, боец знатный из мальца, как и народ его весь! Что пришли мы в леса к ним да оружием владеть как следует обучили – то для королевства Шведского отрада сплошная. Тугодумие их из себя порой выводит – но ежели терпения не терять, бойцы из народа его выходят отменные. Промолчал Иван, не зная, что ответить на слова столь внезапные и столь высокомерные. Перевёл взгляд на Бервальда он – дух державы Шведской на Делагарди взгляд косой обратил, как и прежде хмурый – но не раздражение или возмущение читалось в очах его синих, а равнодушие; ровен взгляд его был, словно волны моря Варяжского в штиль. Развернули они коней да в лагерь прошествовали – но долго ещё зрелище сие из головы у Ивана не шло.

***

С каждым днём переговоров затянувшихся всё сильнее Ивана тревога снедала. Предложил он шведам долги государства Русского за службу их оплатить, а взамен на помощь против поляков намекнул на возможность посадить на престол русский шведского королевича – условие, которое не то что предлагать, о котором думать было тошно; сколько раз гордыню ему усмирять пришлось – не счесть… но Делагарди, что встречал его так приветливо, несговорчивость проявил, сперва уступки крепостей северных требуя, да оплаты, во многажды раз больше той, что Иваном предлагалась, а Бервальд лишь кивал согласно – Иван кулаки под столом крепче сжимал, дабы ярость бессильная с головой не охватила его. Согласился он, скрепя сердце, нескольких крепостей лишиться да часть платы требуемой шведам отдать – большего не могла казна ополчения позволить – удалились Бервальд с воеводой своим на несколько дней, условия сии обсуждая. После чего отвергли предложения его – да Новгород силами войск своих брать решили. Кровь в ушах стучала да бешенство отчаянное по телу его гнала – договорами не получилось Новгород отстоять, значит, браться за оружие пора пришла. Уж на поле боя с Бервальдом они сошлись – и сражался Иван отчаянно, из последних сил, на усталость да раны невзирая, что теперь почти не залечивались – но не помогла ни ярость лютая, ни новгородцев сопротивление жестокое; лишь неделя шведам понадобилась, чтобы городом овладеть – и казалось, с облегчением новгородцы договор шведский подписывали, что порядок установить обещал да веру православную в неприкосновенности оставить. Теперь земля Новгородская государством независимым под протекторатом шведским объявлялась. Сопроводили Ивана из города на выход, вновь Тино к нему приставив – но в отличие от прошлой встречи их не было у Ивана ни сил беседы вести, ни желания: едва-едва он удерживался, дабы в седле ровно держаться и развалиной полной пред недругами своими не предстать. Не обернулся он, когда попрощался с ним дух земли Финской, лишь кивнул безучастно – да взгляда его, в спину направленного, не заметил. Теперь путь Ивана на юг лежал, к Москве – и за пределами взглядов насмешливых да торжествующих смог он наконец в седле сгорбиться, медленно на коне плетясь. Сперва Смоленск, теперь и Новгород – столько теперь отбивать придётся… Да и справится ли рать в ополчении с препятствиями столь масштабными – да супротив двух врагов разом выступить?.. Когда в шествии своём достиг он верховьев Волги-реки, тогда и дошли вести до него, до самой глубины души его потрясшие – что под Москвой казаки дворян видных порубили, да распалось ополчение сие, когда дворянская часть от стен столичных отошла, лишь малую часть казаков оставив. Отъехал Иван от селения, где вести услыхать удалось – да коня к реке привел, воды напиться. Здесь же, на берегу речном, упал на землю он, слезами горькими заливаясь. Не в силах сдержать он был капли более, что по щекам его катились – отчаянье великое душу охватило его, что не испытывал он в жизни дотоле. Столькими трудами возведенная, держава его, что веками строилась, в распрях внутренних гибнет, пока терзают враги её, словно коршуны, и плач по всей земле русской стоит, до самих небес возносясь. Голод да мор, войны да кровь людская, уж незнамо сколько льющаяся, разруха да смута – что же сие, как не кара Господня? Отчего столь глухи небеса к мольбам людей его, страждущих да в бедах бесчисленных погрязших? Уж плач тихий завыванием обратился – и хватался Иван за волосы, к земле пригибаясь, градом слёз её, несчастную, орошая. Гнев с виною мешался, гнев, что ввергся народ его в дрязги, гордыней да алчностью порождённые, что к бедствию великому страну привели, да виной, что не смог он людей своих от напасти вражеской защитить, и теперь гнить ему, в погибели да бесславии, ибо не смог он, не сумел… Пропасть чёрная будто разверзлась перед ним, где надежды искорки, что упорством да трудами великими так поддерживал он, навсегда угасали – безнадёга змеёй заскользила, яд отчаянья в душе распустился, мраком сердце его покрывая – и лежал Иван на земле, пока не иссохли слёзы да пока силы его, на рыдания ушедшие, не иссякли. Покой, тупой да тягучий, в теле разлился его – смотрел он взглядом бесцветным на реки течение, на деревьев верхушки да на то, как солнце лучами за них цепляется. Слышал птиц он чириканье да на поток облаков в вышине глядел – и не знал он, сколько так пролежал он, пока решение в глубине не оформилось каменное. С надеждой ли, без надежды – но врагам противиться до последней капли крови он должен. Так ведь не впервой ему действовать. Уже бился он против супостатов веками, раз за разом на щите возвращаясь, но раны залатывая да за волосы из бездны отчаяния вытягивая сам себя. И ничто, окромя надежды безрассудной да упорства непостижимого, не помогло ему напасти свои победить, ничто и никто – а посему и теперь уповать на них следует. Состояние дел государственных ничего, кроме ужаса, не внушало – но далека ещё земля Русская до разгрома полного. Он поборется ещё – и ежели всего лишившись, врагов одолеть не сумеет – лишь тогда голову сложит он, и никак иначе. Поднялся Иван с земли да на коня взобрался, одежды свои отряхнув, вдоль реки путь держа – сердце его по течению её звало идти, по причине, ему неведомой. В град, что Нижним Новгородом звался. 1) Пресечение династии столетней монарха нового ему подарило – царя Бориса, государственного мужа искусного да опытного, и не мог бы Иван ему нарадоваться, если бы только не отголоски злобы непостижимой, что внутри него вздымались, стоило лишь на царя ему взглянуть – здесь и далее идёт повествование о событиях Смутного времени, и если я буду расписывать всё, то фик будет ещё сильнее напоминать учебник истории, чем есть сейчас, так что вот вам изложение: https://www.youtube.com/watch?v=QofjXQEGqq4, а вот это ещё более суперское видео – из проекта «история России для чайников»: https://www.youtube.com/watch?v=o8UJ7Apn6vA&list=PL4odAV6gMdUV9tJQL2Lx6u7r22sTyIKwg&index=28 2) И когда войска Дмитрия столицу окружили, связался с королевством Шведским, крепости карельские взамен на войско наёмное предлагая – летом 1608 года положение Василия Шуйского стало критическим — Москва была осаждена войсками Лжедмитрия II, и 10 августа царь сам отправил письмо шведскому королю с просьбой военной помощи. В результате был подписан секретный протокол к договору, по которому Швеции в вечное владение уступалась крепость Корела с уездом, за что она предоставляла русскому царю корпус наёмников. В 1609-1610 годах шведский вспомогательный корпус под командованием Якоба Делагарди участвовал в сражениях против сторонников Лжедмитрия II и польских интервентов. 3) Знал Иван, что войско то из Выборга двинулось, а значит, он должен был там быть, дух земли Финской – хотя официально шведско-русский союз не был ратифицирован до июля 1609 года, уже ранней весной 1609 года Швеция собрала для этой миссии в городе Выборг в Финляндии около 5000 солдат, состоящих в основном из финнов. Так что по факту шведский воинский корпус был не такой уж и шведский. 4) Разбился натиск Феликса да Ториса о твердыню Смоленскую, о храбрость да упорство защитников её – когда поляки подошли к крепости, Сигизмунд III выдвинул коменданту Михаилу Шеину ультиматум о капитуляции, который был оставлен смоленским воеводой без ответа. Фролов пишет, что доставившему ультиматум гонцу Шеин заявил, что, если он ещё раз явится с подобным предложением, его «напоят водой Днепра» (то есть утопят). Войска Речи Посполитой стояли под Смоленском почти два года. Для Русского государства оборона Смоленска имела важное военно-политическое и идеологическое значение как один из наиболее результативных эпизодов борьбы против иностранной интервенции в период Смутного времени. 5) Да не сравнился ужас этот с тем громом среди неба ясного, когда вести до столицы дошли, что войско русско-шведское отрядом польским в четыре раза меньше него разгромлено было – и бежали войска его, а наёмники шведские попросту в сторону отошли – катастрофическое поражение в битве при Клушине (виной которому была бездарность командования, а именно брата царя, Дмитрия Шуйского) привело к тому, что шведские наёмники частично перешли на сторону поляков, частично просто ушли в сторону, а остатки русской армии разбежались – и дорога на Москву оказалась открыта. То, насколько поражение было позорным, видно из следующего: русский обоз, казна, артиллерия, знамёна, наконец, весь личный багаж полководцев, включая саблю и воеводскую булаву Шуйского, достались войску Жолкевского. «Когда мы шли в Клушино, — писал Жолкевский в донесении королю, — у нас была только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас было больше телег, чем солдат под ружьём». 6) Только весть о сём разнеслась, забурлил народ, гневом на бояр московских воспылав, ненавистью к королевичу чужеродному, что захватчиком на землю их ступил – временное правительство Семибоярщина, возглавляемая Фёдором Мстиславским, заключила соглашение с гетманом Жолкевским и выбрала русским царём на Земском Соборе 16-летнего польского королевича Владислава, вероятного наследника и польского и шведского престола, правнука княжны Ульяны Александровны, дочери Великого князя Тверского Александра Михайловича Рюриковича. Московские бояре и дворяне целовали крест королевичу в надежде на немедленное прекращение войны. Но Семибоярщина не учла того, что кандидат не обладал необходимой популярностью ни в русской столице, ни в провинции. Московский договор поставил людей перед трудным выбором: признать польского королевича царем, либо предпочесть «истинного царя Дмитрия». В ряде регионов России царила анархия. Какие-то города целовали крест Владиславу, какие-то — Лжедмитрию II, а другие местности жили сами по себе. 7) Смеялся Иван, истошно да громко, ибо сейчас стал «Дмитрий» всего более на «батюшку» своего покойного, царя Иоанна Васильевича похож – в Калужском лагере Лжедмитрия II царила атмосфера жестокости и подозрительности. С каждым днём самозванец испытывал всё большее недоверие к своему боярскому окружению. Всё больше придворных подвергались казни по подозрению в измене. Образ правления Лжедмитрия II приобрёл черты сходства с опричниной Ивана IV Грозного, что и послужило причиной гибели самозванца. Людей хватали по малейшему подозрению, предавали жестоким пыткам и убивали. 8) Сердце сжималось его, от благодарности да любви, когда воззвание в руках он держал, патриарха, что в застенках польских томился да что верных сынов на защиту Отечества встать призывал – первоначально и патриарх Гермоген был склонен к согласию на избрание московским царём Владислава, при условии принятия королевичем православной веры и соблюдения всех русских обычаев. Однако, обнаружив замыслы Сигизмунда и увидев в этом угрозу государственному суверенитету и православной церкви, Гермоген, не внимая ни убеждениям боярской Думы, ни угрозам поляков, освободил москвичей от присяги Владиславу и проклял его и короля. С этого же времени (декабрь 1610) он начал писать и делать воззвания к верным сынам России, призывая их постоять за православие и Отечество. Горячий отклик грамота патриарха нашла в Рязани, где воевода Прокопий Ляпунов первым из будущих вождей народного ополчения начал собирать патриотов русской земли для похода и освобождения Москвы от интервентов и уже от себя рассылал грамоты, призывая к борьбе против поляков. 9) И лишь вражда смутная меж казаками да дворянами, в воздухе осевшая, сердцу его тревогу внушала – остановившись под Москвой, народное ополчение не стало начинать активных боевых действий против оказавшихся в осаде поляков, а занялось восстановлением структур власти. В ополчении тотчас обозначилось различие интересов казаков и дворян: первые стремились к сохранению своей вольности, вторые — к укреплению крепостнических порядков и государственной дисциплины. Обстановка осложнялась личным соперничеством между двумя яркими фигурами во главе ополчения — Иваном Заруцким и Прокопием Ляпуновым. В дальнейшем это приведёт к краху Первого народного ополчения (см. ниже). 10) А защитники его храбрые, те самые, что даже по приказу боярства московского, Владиславу присягу давшего, город не сдали – Семибоярщина, намеревавшаяся посадить на престол Владислава, вскоре прислала Михаилу Шеину приказ сдать город королю. Однако Шеин по собственной инициативе отказался выполнять это распоряжение, что было поддержано и горожанами. Разгневанный Сигизмунд III поставил смолянам трёхдневный ультиматум под страхом смерти сдать город, но смоляне по истечении срока ответили подрывом батареи пушек, под которую совершили подкоп. 11) Королём разгневанным растерзаны да пыткам подвергнуты – при последнем штурме сам Шеин вместе с 15-ю ратниками и семьёй заперся в одной из крепостных башен и долго отбивал нападающих. Жолкевский писал, что Шеин убил около 10 немцев и собирался принять смерть, но в конечном итоге, вняв мольбам членов семьи, вышел из башни. Его сразу же доставили в ставку к Сигизмунду III, где подвергли пыткам и допросу. Король был настолько взбешён двухгодичной осадой, огромными потерями среди шляхты и подорванным личным престижем, что пренебрёг кодексом чести, по которому пленных командующих не пытали. Во время пыток Шеин не выдал ни одного из своих верных соратников и в полумёртвом состоянии был в кандалах увезён в Польшу. Сын Шеина достался королю, а жена и дочь — Льву Сапеге. В плену Шеин провёл восемь лет. Сигизмунд мстил ему за упорство в том числе позором, возя вместе с другими смолянами в открытой карете по улицам Варшавы, а также заставив присутствовать на приёме в королевском дворце, где привезённого из Москвы Василия Шуйского в знак полной покорности заставляли припадать к стопам польского монарха. 12) Посему уладить дела с ними требовалось, деньгами ли, обещаниями ли – но любой ценой град древний не отдать. Ивана в Новгород послать решено было – в 1611 году в Новгород было отправлено посольство во главе с Василием Бутурлиным, ходатайствовать перед шведским генералом Якобом Делагарди, стоявшим с войском у Новгорода, о помощи против поляков и подать ему надежду на возможность возведения на московский престол шведского королевича Карла Филиппа, если поляки будут прогнаны. 13) Перевёл взгляд на Бервальда он – дух державы Шведской на Делагарди взгляд косой обратил, как и прежде хмурый – но не раздражение или возмущение читалось в очах его синих, а равнодушие – шведы были склонны относиться к жителям восточной части их империи как к людям второго сорта. Геноцидов они, конечно, не устраивали, но смотреть на финское население сверху вниз было обычным делом для шведских аристократов. Шведский был языком культуры и администрации, к финскому же относились как к неразборчивому бормотанию, уничижительные стереотипы так же были очень живучи. 14) После чего отвергли предложения его – да Новгород силами войск своих брать решили – на переговорах Делагарди начал требовать уступки некоторых северных городов и значительную сумму денег; переговоры затянулись. Русские согласны были дать Делагарди несколько тысяч рублей и впустить его в одну из приневских крепостей, если только шведы помогут русским справиться с поляками, но Делагарди предпочёл захватить Новгород. 15) Что под Москвой казаки дворян видных порубили, да распалось ополчение сие, когда дворянская часть от стен столичных отошла, лишь малую часть казаков оставив – помните, шел разговор о том, что в лагере Первого ополчения были разногласия между дворянами и казаками? Так вот, этим умело воспользовались поляки. Они отправили казачеству сфабрикованные грамоты, где было написано, якобы Ляпунов, лидер дворянства, пытается уничтожить казачество. Ляпунов был вызван в казачий круг и там зарублен 22 июля 1611 года. После этого большинство дворян покинуло лагерь; казаки оставались под стенами Москвы вплоть до подхода Второго ополчения. 16) В град, что Нижним Новгородом звался – в Нижнем Новгороде в сентябре 1611 года возникло Второе народное ополчение для борьбы с польско-литовскими интервентами и освобождения страны от них. Ополчение состояло из отрядов горожан, крестьян центральных и северных районов Русского царства. Руководителями его были нижегородский купец и посадский староста Кузьма Минин и полководец Дмитрий Пожарский. В августе 1612 года с частью сил, оставшихся под Москвой от Первого ополчения, оно разбило польскую армию под Москвой, а в октябре 1612 года — полностью освободило столицу от оккупации интервентами, что позволило собрать Земский собор и избрать нового царя Михаила Романова, а затем – и очистить всю страну от интервентов.