Все псы попадают в рай

— Блядь, — цедит сквозь зубы Шимизу Киёко, рассматривая снимок мозга. В полумраке просторного кабинета, рассеянный свет негатоскопа добавляет её чертам жёсткости. В тридцать три года она уже заведует отделением нейрохирургии в одной из ведущих клиник Токио, и по скольким головам Киёко прошла твёрдым шагом, остаётся только гадать — она никогда не расскажет. Даже другу детства. — Слушай, ты совсем дурак? — поворачивается к Дайшо, хозяину снимка, злая как чёрт. Только вместо деланой злобы зрачки сжимает страх. Ужас холодный. Банальный приём: когда очень страшно — бей. Дайшо подобного на работе насмотрелся, — с этого момента осознания неизбежности можно картины маслом писать. Он усмехается, присаживаясь на край её стола, достает из кармана помятую с угла пачку сигарет. — Какая стадия? Шимизу делает два злых шага и почти что вырывает едва прикуренную сигарету, затягивается сама, принимаясь раздраженно мерить кабинет шагами. — Ты знал. И не сказал мне. — Она мечет недобрые взгляды. — Чтобы ты уложила меня к умирающим? — Дайшо устало вздыхает. — Ну не-ет. Это бесполезно, Киёко. Когда я узнал, объективно, было уже поздно метаться. — Последняя. — Отворачивается от него Шимизу, не может (или не хочет) смотреть в глаза. — Терминальная стадия. — Ох, и быстро же, — невесело усмехается Дайшо. — Когда ты узнал? Тебя же к врачам не загонишь. — Ну. — Дайшо мнётся, улыбается криво. — Я, вообще-то, к психиатру пошел. Понимаешь ли, прижало. Работать мешало. — Галлюцинации, конечно. — Шимизу поднимает глаза к потолку, будто там есть ответ на вопрос, что теперь делать. Выдыхает тяжело. Дайшо согласно кивает. — Затылочная доля потому что. Зрение садится? — Сбоит понемногу. Да и чёрт бы с ним. — Прекрасно. — Вздыхает Шимизу, давит сигарету в мраморной пепельнице. — Слушай. — Она смотрит на скорченный окурок невидящими глазами, соображает. — Пройди обследование для госпитализации? Сейчас. Заведующий онкологией — мой хороший друг. Хотя бы попытаться она должна. Дайшо всё понимает и улыбается краешком рта. — Мне нужно ехать работать, милая. Шимизу отмахивается: — Я тебе больничный дам на сегодня. Или давай недели на две сразу? Оформлю тебя как раз, посмотрим, что можно сделать… — Шимизу. — Мягко перебивает её Дайшо и ждёт, когда она посмотрит на него. — Ехать работать — в смысле, в другой город. Командируют меня. Завтра утром уезжаю. За годы работы в нейрохирургии Шимизу научилась блестяще держать лицо, но здесь и сейчас она будто отпускает себя, присаживается на край подлокотника дивана — оседает, проигрывает гравитации та сталь в позвоночнике, что помогает ей держаться. — Куда? — растерянно, потерянно. Будто очень нужно насытить словами воздух, который резко лишился кислорода. Будто теперь это важно вообще — куда. Но Дайшо лезет во внутренний карман кожаной легкой куртки, выуживает смятый в четыре раза приказ, отдаёт, зажимая между указательным и средним. Шимизу разворачивает бумагу, пробегается глазами: на её лице рябью пробегают смешанные эмоции, а потом застывают белёсым парафином. — Как странно. У меня там подруга. — Она возвращает листок, сложив как было. Дайшо силится расшифровать, что за выражение у неё на лице. — Алиса. Учились вместе, я на первом курсе, она — постарше. Потом она уехала туда работать. И… осталась вот. Мы с тобой тогда не общались почти, ты не знаешь её. Сложно было рассказать, а теперь это уже не важно. — Шимизу несколько долгих мгновений смотрит на негатоскоп со снимком умирающего мозга друга. — Ты её навести, пожалуйста. У меня так и не получилось. Не смогла. — Как скажешь. Будто ему сложно. Шимизу, вообще, единственная, ради кого Дайшо готов сделать что угодно. Кроме попытки выжить. — Ты оттуда не вернёшься. Ты же понимаешь? Шимизу смотрит в сторону таким пустым взглядом, что становится жутко. Будто дом опустевший, город разрушенный и всеми покинутый. Наверное, так теперь и есть.