ANNO DOMINI 1409

      Двое рыцарей ехали по ночному тракту. Несмотря на лето, погода в этом лихом крае всегда была неприветливой для чужестранцев: дожди, вечно размывающие дороги; болота, которые затягивали беспечных путников, а также бесы и демоны, которые ревут и кричат по ночам в лесах. Когда-то им поклонялись, а некоторые эсты, — местный народец, который недолюбливает рыцарей Христа, — поклоняются до сих пор. Старые рыцари рассказывали в тавернах и на стоянках на тракте, что однажды целая хоругвь пропала в здешних болотах, мол, бесы ночью затащили в болото часть воинов, а кого-то перебили. Некоторые из них висели на своих же кишках.       Но в этом есть что-то манящее. Эта злая земля манила широкими равнинами, на которых пасутся бородатые и сильные туры. Манили чужестранцев также загадочные и скрытые туманами холмы, покрытые бесчисленными деревьями, осенью горящие жёлто-красным пламенем, а конца этому пламени путник никогда не увидит. Яры, зарастающие кустарниками и прячущие в себе кроликов и другую мелкую дичь. Хвойные леса, в которых живут благородные лоси и ведущие вечную борьбу с волками.       Тихие деревни и великие замки, красивые города. Здешний народ уже свыкся с судьбой и худо-бедно уживался с ливонскими рыцарями. Уединенные деревушки, в которых кипела жизнь; замки, построенные по последнему слову военной науки. Здешнее рыцарство было лихим и железной рукой держало эту землю, и построило этой рукой здесь цивилизацию.       Злой, но манящий своей красотой край.       Туман был настолько густым, что дальше своей руки ничего не было видно, кроме неба, что гнало грозу с севера. Один другому сказал:       — Гроза, мать её. До ближайшей таверны версты две-три.       — Так едем же, Зигфрид, — и повёл в галоп французского шустрого коня.       Первый не отставал и гнал коня. Когда рыцари заехали с равнин в лес, то они передвигались по истоптанному яру. Это была плохая дорога, к сожалению, длящаяся через весь лес. Лишь за этим лесом есть большой трактир, на котором останавливались путники, который даже обнесли частоколом.       Вороны жадно поглядывали на путников и громко говорили о чём-то. Второго рыцаря напрягало это, поэтому он сохранял руку на рукояти меча в ножнах. Рука рыцаря была готова вытащить орудие Господа и использовать оное по Его воле.       Когда оба были в центре леса, до трактира оставалось полторы версты. Туман размыл сильный дождь с грозой. Вороны резко замолкли, как и другой зверь в лесу. Никаких звуков, кроме бьющего по ветвям и земле дождя. Он бил по доспехам так, будто не дождь это вовсе, а молот кузнеца.       Капли заряжали напряжением и недовольством сердца рыцарей.       Слишком тихо.       Резкий визг стрелы, пролетевшей рядом с головой Зигфрида, который ехал сзади первого рыцаря. Затем вторая стрела, которая также пролетела мимо.       — Карл, скачи галопом! Я за тобой! Стреляют по нам! — Зигфрид рванул галопом за рыцарем, который услышал слова рыцаря сзади, а краем глаза видел нечто кровожадное, нечто первобытное.       Не человек, а слуга князя мира сего.       Они ехали так стремительно, что все запачкались в грязи, которая летела по ним из-под лошадиных копыт. Стрелы сзади уже не доставали, и они расслабились, когда пролетели галопом полверсты. Затем ехали в чуть меньшем темпе, но опасность всё ещё не миновала.       Неожиданно с дерева на Карла упал камень прямо по голове. Тяжёлый камень и тяжёлый топхельм, который нацепил на себя для защиты от стрел, сделали своё дело — рыцарь пал замертво, даже не издал звука.       Шея сломана. Лошадь заржала и пошла вперёд. Рыцарь громко читал на весь лес чистой латынью: «Vade retro, Satana! Vade retro, Satana! In nomine Domini Patris et Filii et Spiritus Sancti! Amen!» Он схватил в подмышку копьё, когда увидел в сотне метров от него врага, который ждал его каким-то оружием. Напрягся. Он увидел уже в двадцати метрах в темноте, что в него целятся из арбалета.       Выстрел.       Рыцарю прострелили бригантину, но ни органов, ни кожи болт не задел, так как под ним была и кольчуга, и толстый пурпуэн. Рыцарь прошипел от жжения в грудной клетке, будто его ударили булавой.       Страх.       Зигфрид насадил на копьё беса и обломал древко об его телесную оболочку. Сбросил сломанное древко.       Он слышал, как кто-то кровожадно хихикает и бросает в него дротиками. Это хихиканье разносилось по всему лесу и перебивало звуки грозы и дождя. Он вновь перекрестился, произнёс молитву, взял меч и поцеловал его.       Применять оружие не пришлось. Далее бесы его не тревожили. Когда он доехал до таверны, то лошадь запыхалась и перед вратами частокола просто пала, но осторожно, не навредив хозяину. Рыцарь умело удержался в седле и заорал:       — Открывайте, Богом прошу!       Трактирщик видимо был на улице и весь промокший поглядел с небольшого балкона у частокола на рыцаря, сидящего на коне. Конь уже отдышался и вновь стоял на ногах, хоть и изрядно фыркал.       — Кто вы есть-то такой, уважаемый?       — Зигфрид фон Марбург! Рыцарь я! Открой ворота!       Трактирщик окликнул работников и те открыли деревянные ворота рыцарю.       Ему открылся вид: толпа зевак смотрит на снятый с коня труп другого брата-рыцаря: кто-то с отвращением, а кто-то безразлично. Но ясно одно: картина, тем не менее, мерзкая. Смятый шлем еле стянули с головы, а голова была как шарик и могла крутиться в любую сторону.       Когда увидели промокшего рыцаря, народ резко замолчал и смотрел на него. Весь в грязи, с болтом в доспехе и бегающими от страха глазами. Он спрыгнул с коня, подошёл к брату-рыцарю Карлу, перекрестился и сказал, тяжело вздыхая:       — Покойся с миром, брат, — рыцарь обернулся к трактирщику, который стоял в окружившей Зигфрида толпой, — а ты убери коней в конюшню, трактирщик, а труп... даже не знаю.       — В чулан его уберу, härra rüütel, — трактирщик даже не попросил оплаты, боясь гнева рыцаря, — я вашей милости самую лучшую кровать-то дам, накормить вас, энто самое, надо тоже, да? Так накормим, не волнуйтеся, а сейчас прошу вашу милость в трактир, авось, заболеете есчо!       Рыцаря проводили в таверну, а затем рабочие по приказу трактирщика убрали труп в чулан, а коней увели в конюшню. Пока рыцарь шёл, все вокруг него перешёптывались: кто на немецком, кто на эстонском, кто на русском... Это был трактир на тракте, которые соединяет дороги к Ревелю: с юга из Риги и проходящая через другие крепости области, называемой Видземе; с востока через Нарву и Везенберг.       До Ревеля оставалось два десятка вёрст. Рыцарь, который отошёл от переполняющего чувства мандража, задумался: «вроде до Ревеля недалеко, а эти дикари или бесы, Бог знает, кто это, тут носятся. Нужно командору Ревеля сказать об этом».              

Глава III.

      

      Арнольд и Альбрехт стояли за дверьми комнаты командора Ревеля. Оба что-то оживлённо обсуждали под сверлящими взглядами сержантами, охраняющих командора.       Ганс говорил с командором в его комнате. Само помещение освящали множество свечей, пахнущими мёдом. Из камина шёл приятный запах ели и пихты.       — В общем, ваша милость, — начал торговец, — мне нужна проездная грамота до Риги. Я через недельки три приеду и рассчитываюсь, мне к брату надо, ты же меня знаешь, я никогда не обманывал. Да и мне бы корабль отбить, может, поможете?       Ганс говорил с командором, словно это был его друг. А командор сидел и поедал кабанятину с бобами и кивал.       — Хорошо, фон Росток, дам я тебе грамоту. Но будешь мне пять гривен, раз ты щас пустой. А корабли отбивать я не собираюсь, твои это проблемы, сам и разбирайся, а то я знаю тебя.       Ганс подавился собственной слюной и вопросительно смотрел на довольную мину предприимчивого командора. Фон Росток, недолго думая, протянул руку:       — Ах, согласен, только нам бы ещё кровать и лошадей на время...       Ревельский командор пожал руку:       — Решено. Дам вам лошадей и кровати. Но лошадей вернёшь. А теперь иди и скажи сержанту моему, чтобы он показал ваше спальное место.       Ганс кивнул. Выйдя из комнаты, он тяжело вздохнул, протёр пот со лба и улыбнулся.       — Что ж, господа, давайте в трактир! Прогуляемся по Ревелю, а затем спать. Завтра отбываем в Ригу.       — Я не пью особо, поэтому воздержусь, Ганс, — зевая сказал Альбрехт.       — А я пойду, — отрезал Арнольд.       Ганс подозвал сержанта:       — Добрый сержант, мне твой командир сказал, чтобы ты проводил нас до кроватей, а так как мы уходим, но нам не помешает переодеться, то проводи этого доброго рыцаря и нас в наши покои.       Сержант недовольной миной посмотрел на троих и проводил их до комнаты в замке. Это были просторные, но простые покои, без прикрас. Неплохие кровати с хорошими матрасами и подушками, камин, но без роскошных ковров и богатой мебели. То, что кровати были хорошими, вероятно значило, что это гостевая комната. У Ганса фон Росток были хорошие связи как в самой Пруссии, так и в Ливонском ландмейстерстве, поэтому командор Ревеля предоставил им такую комнату. Но чуйка у Ганса была на командора негативная, потому что странно это: под боком у них грабители, а ему всё равно...       Когда все трое сняли с себя доспехи, то двое удалились, а Альбрехт помолился, попросил у Бога сил и лёг спать, утонув в блаженстве матраса, подушки и хорошего одеяла.              Арнольд и Ганс попивали пиво и жадно поедали похлёбку. Арнольд спросил Ганса:       — Ганс, давай начистоту. С тобой я работаю уже долго, поэтому прямо спрошу: ты уже хоть какую-то акцию или план придумал? Что делать собираешься?       Ганс кивнул и продолжил есть мясную похлебку.       — И всё? Какой план-то?       Фон Росток оторвался от еды и грозно бросил:       — Дай пожрать, не то премии лишу! — и засмеялся.       Когда торгаш доел, то сказал:       — Есть у меня идея… брат мне денег-то не даст, но думаю, если он мне своих человек двадцать даст, а ещё если мы возьмём полдюжины сержантов с луками и арбалетами, то отобьём и свой корабль, так ещё и когг Томаса присвоим. Но Томаса я ещё со времён… ох-х. Ох, каких времён. Это хитрый, жадный и кровожадный человек. Даже Бога не боится. Меня-то все жадным считают и это правда, есть такой грех, но Томас… с ним поосторожнее быть нужно.       В лице Ганса явно была ненависть и страх. Какие-то плохие воспоминания его уносили, и он их запил в пиве. А Арнольд задумался. Затем произнёс мысли вслух:       — Интересный план, работать будет, как пражские часы, — саркастически отрезал шваб. — Куда, интересно, Мацей пошёл?       — По бабам, сказал. Тут хорошенький бордель есть, один ганзеец из Гамбурга его держит.       — Надеюсь, скоро вернётся.       — Вернётся, я там договорился, чтобы его потом в замок проводили. А вот скажи мне честно, Арнольд — ты бы что на моём месте сделал? Ты же человек умелый в войне, молодой, горячий.       — Да сжечь их всех ко всем чертям. И дело с концом. Но люди нужны, арбалетчиков побольше, человек тридцать минимум.       — Я в тебе никогда не сомневался. Из Риги приедем, на разведку сходишь с Альбрехтом, а потом мы посмотрим, как и откуда отбивать скарб.       — Всех на лоскуты порежу, сукиных детей. Бог мне судья, если не сделаю, — рявкнул шваб и влил пиво в себя.              Мацей довольный купался в женском блаженном тепле. Оно обволакивало его. Он любил свою Йованку, но пар спустить нужно.       Чех был пьян. Он кувыркался с самой лучшей девочкой Ревеля, в самой лучшей кровати. Стены ходили ходуном, кровать скрипела, а девочка вопила, будто её режут. Они охали и ахали. А Мацей в пьяном состоянии стонал, приговаривая:       — Йова моя, Йова…              По балтийским болотам ехать всегда тяжело. Дождь и холодный ветер пробивал до костей путников. Мацей согревался и лечил голову вином, весь сжался и плотно укрылся плащом. Альбрехт и Ганс были в арьергарде, чех посередине, а Арнольд замыкал небольшую колонну.       Лошади фыркали. Им не нравились эти размытые дороги. Благородные скакуны были выше всех этих грязных дорог, но они слушали своих хозяев и как ни в чём не бывало шли дальше.       Лес шумел. Он говорил с ветром и Создателем, воздевая ветви к небу. Слышалась отчётливая молитва, хотя люди и не понимали языка деревьев. Люди отдалились от природы, только лишь язычники могли слышать язык Леса. Но не понимали истины. Такое противоречие: христианское рыцарство защищало эти леса, лишь охотясь там и иногда вырубая для частоколов и городищ деревья, но не говорило с ними, не уважало их, считая себя превыше природы; а язычники, неважно — жмудь или эсты, — любили природу, были с ними вместе, но не слышали и не понимали истины, поэтому и совершали свои бесовские ритуалы в лесах, считая леса за свои «священные рощи».       Кроны плакали. Эта земля с тяжёлым прошлым и не менее страшным будущим. Бог говорил им, что здесь будет в дальнейшем во всех подробностях. Лес рыдал, не мог смириться, но ничего не мог поделать. Они были заложниками своей судьбы.       Когда дождь прошёл, солнце заходило за горизонт. Ветерок, уже не такой холодный, обволакивал деревья и сжимал их в своих объятиях. Путники успели высохнуть и решили встать в поле на ночь, ведь до Риги оставалось около 230 миль. Мацей разбил лагерь, собрал камни и разложил их в круг для костра, а также вырвал в этом кругу траву. Арнольд и Альбрехт пошли за дровами.       — Альбрехт, — возвратил из раздумий своего друга шваб, — смотри.       Он указал в направление, где еле виднелся какой-то идол. Оба шли по лесу недолго, но зашли достаточно глубоко. Из-за кустов виднелась роща. Священная роща. Те двое нырнули сквозь кусты и тихонько стали подходить к ней.       Роща была окружена дубами и нетронутыми кустами. Был большой гладкий валун со свежей кровью. Альбрехт толкнул Арнольда и прошептал:       — Быстренько набираем веток и уходим отсюда. У меня от этого места мурашки по коже.              — Матушка, я дрова принёс, печь растопил! Прибуду вечером, потому что еду к Клаусу фехтовать! — Фридрих надевал акетон и окликнул матерь, которая была в спальной комнате.       В комнате было душновато. Настали тёплые дни позднего лета. Солнце заходило всё раньше и раньше, но вместе с этим из последних сил нагоняло тепла, что не дал за предыдущие месяцы лета. Фрид глубоко вдохнул и заулыбался, держа шлем в руках. Повесил его на седло, как и меч, и поехал на то же место, где они встречались, когда были с отцом. Договориться о встрече у них вышло случайно и вот как.              Фридрих решил выпить и погулять по предместьям Любека. Потом сходил на берег и посидел у моря, выпивал вино. И заметил — Клаус! С удочкой и ведёрком. Подошёл тихонько, решил пугнуть. Клаус только показал кулаком и сказал: «Дурак ты, Фридди, я тебя ещё издалека увидел, когда рыбку в ведро клал», — и заулыбался.       Потом они разговорились, сделали костёр, и Клаус накормил сына лучшего друга рыбкой. Там они и договорились о встрече.              Когда Фридрих подъезжал к тому же холму, то Клаус уже ожидал с мечом своего воспитанника. По словам отца, Клаус был очень хорошим фехтовальщиком и шустрым, несмотря на свой возраст. Фридрих спешно проскакал на холм и привязав лошадь, хотел поздороваться с фехтовальщиком, но Клаус задорно напал на него с мечом. Он попытался застать Фридриха врасплох, но юнец ушёл с линии атаки, забежал за левый бок лошади, вынул ловким движением меч из ножен и встал в стойку.       Клаус двумя шагами настиг Фридриха и попытался уколоть того в акетон, но юнец парировал удар и контратаковал его. Клаус попятился с тяжёлого укола и чуть не упал, но удержал равновесие. Затем убрал меч за пазуху и засмеялся.       — Отлично, хорошо, юнец! — Весь в отца, дядя Клаус! — гордо поднял голову и нахмурил брови Фридрих, держа меч руками за рукоять и клинок.       — Но-но! До отца тебе ещё далеко, юнец! Пойдём фехтовать, потом покушаем и выпьем, затем ещё потренируемся, а там вечер. В таверну сходим, пивка хряпнем, байки потравим... — снимал шлем Клаус, цокал языком и с удовольствием мычал.       — До отца далеко, но на вашем уровне уж точно, — отрезал Фрид и криво улыбнулся, намекая на поединок.       — Горячая у вас кровь, молодёжь. Ну, давай посмотрим, в первый-то раз я поддался, а сейчас по-серьёзному всё будет, малец! Нападай! — Клаус надел шлем и встал в стойку.       Фридрих надел шлем и резко попытался ударить по бедру наискосок, но Клаус спокойно ушёл от атаки и смеялся. Молодой пытался нагнать темп Клауса — как он быстро уходил от линии атаки и буквально кружился вокруг юнца, посмеиваясь. Клаус измотал Фридриха. Когда Фрид попытался уколоть Клауса, последний взял клинок подмышку и потянув юнца к себе, поставил подножку и уронил его, затем слегка уколол в грудь.       — Опять обвёл вокруг пальца тем же приёмом, ха-ха-ха! — Клаус подал руку краснеющему от гнева Фридриху, — ничему не учишься, малец, ха-ха-ха!       — Ничего не обвёл, просто поддался! — топнул ногой и рычал младший фон Танненберг.       Фридрих и Клаус тренировались до глубокого вечера. Уставшие, они вдвоём лежали, уперевшись спиной к одинокому дереву на холме и разговаривали. Тёплый ветер бил им в лицо, лучики солнца светили им в глаза, слегка ослепляя, а из города шёл шум. Когда оба выпили всё вино из бурдюка Клауса, они, немного отдохнувшие и весёлые направились в таверны.       Окутанные запахом зерна предместья Любека. Местные закончили свою работу и разошлись по домам. Иногда слышались смешки и крики детей, играющие в рыцарей и салочки, порой слышалась песня пьяного мужичья. Всё смешалось в сельский протяжный звук. Он шёл отовсюду. Он заполонял предместья Любека, как воздух, заполняющий лёгкие.       Домики с соломенными крышами и из дерева и глины, дома из кирпича и крышей из красной черепицы. Клаус любил это место по-настоящему. Каждый кустик и дерево, каждый домик и здешний люд. В предместьях жили простые люди, которые честны к друг другу и потому так любимы им. Обычно он любил рассказывать детишкам о своих приключениях, если они сбегают за пивом для него до ближайшего трактира, а ещё ему нравилось показывать им свои доспехи и оружие. Некоторые отцы и матери с осторожностью относились к его любви к детям, но это шло не от каких-то извращений, а от того, что он был, можно сказать, бездетен. И вот почему.       У Клауса было три ребёнка: Людвиг, Петер и Магдалена. Самый старший, Людвиг, поссорился с отцом и уехал искать своё счастье в Кастилию. Больше Клаус его не видел. Двойняшки Петер и Магдалена погибли вместе с его женой, Хельгой, когда ночью на них напала пьянь и избила их. Преступников нашли быстрее, чем это сделал Клаус, и погибли они быстро на виселице. Поэтому свою утрату он компенсировал разговорами с детишками. Он был добр к ним. Давал им по возможности разные сладости, так как был богаче среднего жителя предместий, несмотря на своё неблагородное происхождение, мальчикам он стругал деревянные мечи, а девочкам делал куколок из дерева и лошадок на палке.       Когда оба доехали до трактира, они оставили лошадей, привязав их к дереву. Оружие они взяли с собой и вошли. Затем попили пивка, поговорили и каждый уехал своей дорогой.       Вернулся Фридрих уже поздно, поел и лёг спать, так как был очень уставшим.              Ночью было холодно. Четверо спали у костра, в который периодически подкидывал дров Мацей. Ничего не предвещало беды. Лишь фырканье лошадей и тихие шаги, под которыми мнётся сырая от росы трава, разбудила сначала Альбрехта, а затем и остальных.       — Тс-с, — указал в высокую траву Альбрехт, — кто-то идёт.       — Слышу, — вполголоса процедил Ганс, — к оружию.       — Увидят.       — Насрать.       Четверо приготовили оружие и стали ждать. Через пару мгновений из травы и леса, где была священная роща, вылезло с дюжину бойцов. Они говорили на эстонском, когда подходили к компании. Четверо резко встали во все оружии. Хотя на каждом был только акетон, гамбезон и пурпуэн, все были наготове. Ганс рявкнул:       — А это что за пердуны вылезли? — и захохотал.       Эсты не оценили шутку немца и с криками на них набросились. Кто-то из толпы бросил дротик в Мацея, но он лихо увернулся, увидев его полёт в последний момент.       Альбрехт вцепился с несколькими эстами и с трудом одолел их. Схватка против местных жителей продолжалась до тех пор, пока несколько человек не побежали, быстренько схватив с собой раненых, и скрылись в лесах, что были сразу после поля, где начинался яр.       Все с облегчением вздохнули. Альбрехт протёр лоб и клинок меча об одежду погибшего эста и огляделся. Остальные отдышались и молчали, окидывая взглядом все стороны, от которых может появиться противник. Затем Ганс, плюнув, сказал:       — Сучьи дети... Все в порядке? — и укусил от злобы губы.       — Нормально, — подтвердили спутники торговца.       Затем они обыскали тела усопших. Нашли шиллинги и гривны, а оружие оставили мёртвым. Но Мацей жадно смотрел на дротики. Альбрехт цокнул и почесал голову, глядя на думную голову чеха:       — Не бери. Всё равно класть некуда.       — Так же думаю, друг, — уставший пражец согласился с фон Танненбергом, — но с телами-то что делать?       Взгляды двух устремились на Ганса, который вместе с Арнольдом обыскивали тела. Взгляды кололи в затылок Ганса, а Арнольд не обращал внимания на их дела, дальше смотря, что с собой можно взять у эстов. Ганс обернулся и вопросительно поднял бровь:       — А что с телами-то? Мне всё равно, они же язычники, — грубо отрезал и отрицательно отмахнулся рукой от двоих.       — Как-то не по-христиански всё же. Не на корм же их оставлять, — скривил рот Арнольд.       — Да дьявол с ними, с псами этими языческими. Пусть валяются, только убрать их надо, наче спать мешать будут, — хмыкнул фон Росток и вновь оглянул тела, — ладно, поспим, а утром закопаем. Решено.              Солнце улыбалось молодой паре, идущей по узким улочкам. Было необычно тихо для такого большого города. Господин Любек сегодня дремал под убаюкивающий ветерок и под покровом одеяла из облаков. Ева была в необычном платье мятного цвета с необычным вырезом на ключице. Фридрих шёл по левую руку от Евы, которая держала его за локоть. Он был в красных шоссах, зелёной рубахе и худом, завязанным в шаперон, с отличным мечом для показа статуса и защиты себя и своей пассии. Оба непринуждённо обсуждали тепло и мечтали об осени, которая была так близко, и так далеко: несмотря на август, солнце кричало, настаивало на то, что не будет уходить и продолжало приносить тепло.       «Как я его люблю, — думала про себя Ева, — никому не отдам. Никогда».       Фридрих просто наслаждался моментом и был максимально расслабленным. Запах лаванды, шедший от Евы, забил нос юноши, а мысли ушли далеко в небо. Когда пара дошла до дома, то он пришёл в себя. Ева сказала, стоя у порога:       — Сейчас я приду, подожди во дворе, — улыбнулась и растворилась за толстой дверью.       Ждать долго не пришлось: только теперь Кристиан, отец Евы, звал будущего зятя.       — Фридрих, добро пожаловать, заходи, сынок, — позвал Кристиан.       Когда Фридрих увидел, как богато был одет Кристиан, то обомлел. Прежде он видел его либо в грязной небелёной рубахе и в кожаном фартуке, с молотком и пахнущим углём и огнём. Теперь же он был одет в статный пурпуэн, приталенный идеально, в шоссы из хорошего льна и роскошных высоких сапог. Пахло от него какими-то травами, а длинные светлые волосы были уложены безукоризненно. Альбрехт поприветствовал будущего тестя поклоном и скромно зашёл в дом.       Здешнее убранство было ему максимально знакомо. Его позвали на кухню, где тетушка Мария накрыла блюда, а затем ушла из дома.       Был вечер. Замечательный, непринуждённый вечер.       Вино, вкусное мясо и прочие закуски украсили эту встречу. Кристиан напрямую спросил Альбрехта, будучи уже слегка пьяным, пока Ева сидела рядом с матерью:       — Любишь мою дочку? — и взял за плечо Фридриха.       — Люблю.       — Тогда женись, сынок, даю тебе благословление! А ты, любимая, согласна? — взор Кристиана отвлёкся на мать Евы, Хельгу.       — Конечно, мы благословляем вас, дорогие наши!       Ева еле сдерживала улыбку. Румянец залил ей щеки, и она выпила немного вина. Альбрехт воскликнул:       — За любовь!        Затем Кристиан и Хельга спросили Фрида:       — Тогда надо договариваться с твоими родителями. Матушку твою я иногда вижу на рынке, а вот отец…       — …а отец у меня сейчас работает, так что это придётся отложить, думаю, до октября, если не ноября. Точно неизвестно, когда он прибудет, потому как работа сложная и в меру опасная. Сами сейчас знаете, как в море дела обстоят с этими разбойниками.       — Что ж, тогда… Тогда ты или Ева нам сообщат насчёт прибытия. Тогда мы тут сядем, вина и пива выпьем, покушаем вкусно, да обсудим, — пьяными глазами стрелял во Фридриха бронник.       — Да, я наслышана о твоих родителях, Фридрих. Папа у тебя рыцарь, а матушка — дочь купца, Тилля, так? — тронула свои губы платком Хельга, дабы протереть его.       — Так, госпожа. Мой отец родом из Саксонии, а матушка здешняя. Дедушка и бабушка мои не против свадьбы, только за. Вашу семью они знают, как трудолюбивых и скромных. Они вас уважают.       — Мы о твоей семье такого же мнения. Ты сильный и широк в плечах, Фридрих, — сказала Хельга, — ты защитил нашу дочь от какого-то сброда, когда те пытались над ней надругаться. Мы уважаем твою смелость.       — Не стоит благодарностей. Любой уважающий себя мужчина совершил бы подобное, неважно: любовь всей жизни она или незнакомка.       От таких умных речей Хельга зауважала нрав Фридриха и лишь скромно кивнула, а затем улыбнулась, глядя на сидящую по правую руку от неё дочь.       — Хороший муж будет, ой хороший! — и заплакала.       Все удивились.       — Что случилось, радость моя? — воскликнул слегка пьяный Кристиан.       Хельга плакала, смотря на свою дочь. Ева тоже заплакала, смотря на заплаканные глаза матери.       — Что у вас случилось? — удивился Фридрих и подал платок Еве.       — Ой, совсем наша Евочка выросла! Совсем, — и заревела навзрыд.       Ева встала изо стола и пала на колени матери. Обе плакали. А Фридрих и Кристиан недоумевали. Кристиан шепнул юноше, схватив бутылку вина:       — Пойдем выйдем, когда они плачут, то лучше им не мешать, как муж и отец говорю.       Фридрих кивнул. Оба вышли из дома во дворик и присели на лавочку под широким дубом. Ночной ветер в волосах Альбрехта обволакивал разум. Они сели с Кристианом и начали пить. Без бокалов.       — Весной жениться хочу, дядь Кристиан, — уверенно процедил юноша.       — Милое дело, Фридрих. Милейшее. Люби мою дочь до конца жизни. Не обижай — обижу вдвойне. Уважай её и носи на руках, ты же её знаешь, она у нас скромная чаще всего, хотя иногда и может голос показать.       — Мне голос не показывает. Люблю её. Она меня тоже любит, сами видите. А приданое и наследство у меня хорошее, всякое может произойти, вон, папка мой — рыцарь.       — Оно, конечно, да. Наследство своё я тебе отдам. Сына нет у меня, а кузня у меня хорошее, работника найдёшь, хорошего работника, и кузня моя будет тебе деньги хорошие приносить. Твоё-то дело — война. По взгляду и духу твоему вижу. Ты — воин, — Кристиан отпил вина из бутылки и передал Фридриху. Фридрих выпил, и бронник продолжил, — поэтому воюй.       Затем Кристиан положил руку на плечо Фридриху и спустя непродолжительное молчание сказал полностью трезвым голосом:       — Сынок, тебя я люблю. За то что ты мою дочь спас тогда. До этого я думал – ай, хулиган какой-то, если один промах с твоей стороны или что-то такое, что меня обидит или мою дочь, то побью, а теперь понял – ошибался я. Прости меня, если что, теперь я полностью тебе доверяю свою дочь. Пойдём же в дом, Фридрих, женщины уже наплакались, думаю.              Четверо всадников приблизилось к стенам Риги. Дожди наконец прошли, и настало солнце. Тепло.       В городе было шумно. Рига была похожа всем на Любек – такие же улочки, те же люди: докеры, купцы из ганзейских и русинских городов. Пахло рыбой, железом и свежим кирпичом. Мимоходом заглянули в трактир, где сидели купцы и моряки. Те сердечно поздоровались с компанией Альбрехта и предложили выпить. Но Ганс, как и другие, отказались, предпочтя только перекусить.       Подъезжая ко двору Генриха, брата Ганса фон Росток, у Альбрехта наконец появилось воодушевление, лицо переменилось со злобно-поникшего на весёлое. Появилась надежда на то, что Генрих поможет им отбить корабль, и Альбрехт отправится домой с деньгами, а не пустым и разочарованным.       — Парни, стойте, — Ганс постучал в дверь двухэтажного дома из кирпича и дерева с богато украшенными окнами.       К двери подошёл громила и спросил:       — Кто? — был слышен глухой басовый голос из двери.       — Шлюха портовая, кто! Голос мой не узнаёшь, Маркус? Ганс фон Росток тут, к брату своему любимейшему приехал!       — Ганс?! Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого! Ушам своим не верю! — и стремительно отворил тяжёлую дверь. — Здорово, Ганс!       Ганс заулыбался своими жёлтыми зубами и пожал руку громиле. Маркус был действительно высоким и широким в плечах. Но взгляд мужчины был чрезвычайно весёлым и добрым. Альбрехт, который хоть и был высоким, но меркнул по сравнению с ростом охранника Генриха. Рыцарь сглотнул слюну и поприветствовал Маркуса:       — Слава Иисусу Христу!       — Слава навеки Богу! — Маркус обвёл по контуру силуэт Альбрехта и обратился к купцу. — Что за славные мужи у тебя в компании, Ганс?       — Моя охрана: Альбрехт фон Танненберг, саксонский рыцарь, Мацей из Праги, мой лекарь и Арнольд из Ульма, моя правая рука.       — Суровые люди, все до зубов вооружённые. Но да ладно, чё тут у двери стоять, проходите, господа, — Маркус провёл четверых внутрь дома.       Внутри первого этажа сидело ещё пять человек с богатыми костюмами и добротными фальшионами. Они играли в кости под свет свечи и не обращали внимание на вошедших людей, Маркус лишь проговорил в сторону:       — Это Ганс фон Росток и его люди.       Те поздоровались и вновь принялись играть. Ганс каменным взглядом провёл по столу с игроками и саркастически процедил:       — Добро охраняют братца моего, вижу...       На полках были добротные мечи, булавы, фальшионы и топоры. Пахло пивом и сухарями, малосольными огурцами и солониной. Первый этаж целиком принадлежал охране Ганса, которые здесь спали и охраняли его от непрошенных гостей. Поднявшись на второй этаж, взгляд Альбрехта был нацелен на множество кольчуг, акетонов и нескольких латных нагрудников из Милана и Аугсбурга. Здесь была другая комната, опечатанная тяжёлой укреплённой железом дверь с качественным и дорогим замком. «Видимо, здесь казна», — подумал рыцарь.       Маркус отвёл людей на третий этаж сразу в комнату брата Ганса. Третий этаж состоял из нескольких комнат, как первый этаж. Здесь были счетоводы и сам Генрих. Богатые ковры и гобелены украшали и придавали богатства кабинету и комнате. В углу, где была полка, был богатый длинный меч в искусно выделанных ножнах из какой-то дорогой кожи. Слева от полки был щит, державшийся на петельках. Сам Генрих сидел в углу за дубовым столом и что-то писал. Сзади него висел арбалет, а на стремени арбалета висел мешочек с болтами. Старший фон Росток, то есть Генрих, сидел и не обращал внимания, только спросив:       — Маркус, кого ты привёл ко мне?       — Брат ваш пришёл, господин.       Генрих отвёл взгляд от бумаг, убрал перо и посмотрел на Ганса. Цокнув, он пригласил его за стол, а остальных приказал увести на первый этаж. Ганс посмотрел на парней и сказал:       — Иди-ка пока что на первый этаж, а я с Генрихом потолкую.       Трое кивнуло и направилось вниз.       С надеждами на то, что они отобьют корабль и спасут моряков, а заодно и свои деньги.       Ганс уже начал садиться, как Генрих злым донельзя взглядом пронзил младшего брата:       — В прошлый раз, когда ты просил у меня помощи, мы оказались на эшафоте.       — Я тоже рад тебя видеть, брат, — криво и неуверенно улыбался Ганс.       — Что на этот раз? Занять денег, вложиться куда-то, кого-то убить? — ударил по столу и гневно закричал брат. — Ты зачем приехал?! Я тебе что сказал? Чтобы ты ко мне за помощью больше не обращался! О Боже, зачем ты меня испытываешь моим братом, что я сделал такого?!       — Брат, успокойся, Христа ради, не гневайся. Денег не прошу, но прошу деньги отбить. Присядь, пожалуйста. Без тебя – мне кирдык, ты же сам знаешь! Помоги, пожалуйста!       Генрих сел и так же на повышенных тонах спросил:       — Какие ещё деньги отбить?!       — Корабли, отжали у меня корабли... — склонил голову Ганс.       — О-о-о... Нет, я всё понимаю: потерять что-то, ну ограбили бы тебя на улице, но корабли ограбить?! Нет, с тобой что-то действительно не в порядке, Ганс! Ну как?! Скажи: как?!       — Томас меня ограбил, ну, ты сам помнишь, я же ему до сих пор деньги должен за то, что он нас с тобой спас тогда в Норвегии от виселицы...       — Прекрасно помню. И помню, что я тебе деньги дал, чтобы ты этому хорошему пирату отдал их, — Генрих исподлобья посмотрел на Ганса и тихим низким басом спросил, резко взяв за одежду брата, — куда деньги дел?       — В экспедицию вложился, на товар и поплыв в Таллин, потом бы в Новгороде поторговал, в Стокгольме... А тут этот хер... — глядел полностью стеклянными глазами Ганс, несмотря на то, что он чего только в жизни не повидал, он боялся как огня старшего брата, хоть и разница была у них всего в 6 лет.       — Так. А теперь другой вопрос, — отпустил брата Генрих, — а чего вам рыцари в Таллине не помогли. Много купцов видел и все как один говорили, мол, «пираты вечно деньги просят, а не дашь, так убью».       — Сука, Панкрац! Как я сразу не понял, что он с ним в сговоре! — запыхтел младший брат.       — Может, с жалобой к ландкомтуру обратиться?       — Так он же на войне со псковичами... — хмыкнул Ганс.       — Точно. Забыл совсем я. А если к Панкрацу так сказать, мол, не поможешь, то ландкомтуру нажалуюсь, шантажировать его, в общем?       Ганс постукивал пальцами по столу и думал. Думал долго, а затем выдал:       — А ты мне людей-то дашь? У тебя в бригаде есть нормальные парни, мне бы человек двадцать хотя бы.       — Двадцать? Хотя бы? Не, людей у меня нет, но денег дать могу, тут как раз англичане приплыли, походу, на войнушку собираются. Слышал уже?       — Я море вечно обитаю, какие мне слухи?       — Слышал я, опять вроде поляки с Литвой против Ордена пошли. Повоюют и опять будут сидеть, ничего серьёзного не будет, думаю.       — Дай-то Бог, а то мне торговать нечем будет, — резко Ганса осенило, — так порох можно продавать. Ха!       — Ты корабли сначала отбей, потом придумывай, — Генрих встал изо стола и направился к сундуку. Открыв тяжёлый замок, он достаёт мешочек с шиллингами и бросает брату, — на, найми наёмников. А теперь иди.       Ганс пал в ноги брату.       — Спасибо тебе, брат мой, спасибо!       И встал.       — Ну всё-всё... Иди, а Томасу этому башку снеси.       Ганс ушёл:       — Все деньги верну, клянусь Богом! — и закрыл за собой дверь. Ганс не рассчитывал получить денег и был чертовски рад этому событию.       Ганс по-настоящему любил старшего брата и уважал его. Кроме Генриха у него никого не было, детей тем более, поэтому он боялся потерять брата. Лишь перед Генрихом он представал таким, какой он есть: застенчивым, трусливым и закрытым. Все остальные знали Ганса как жестокого, жадного и бессовестного, наглого торгаша, который всегда доходит до конца. Но Ганс жил не своей жизнью, а так как зарабатывать больше никак, ведь их род – потомственные купцы, – пришлось заниматься купечеством с ранних лет.       Больше всего Ганс хотел быть рыцарем, но судьба осадила его.       И больше всего Ганс ненавидел самого себя. За то, какой он есть.       У него есть всё: деньги, лучшие доспехи и оружие в его богатом доме в Ростке, но ему это не надо. Ему нужен меч и конь, чтобы пойти на войну и умереть как воин, а не как старикан-торгаш в постели, в компании сиделок.       Да, в его жизни было множество сражений, но он торговец и пинал максимум берберских пиратиков да балтийских беглых крестьян, которые прибились к пиратам.       Ганс ещё хотел посидеть с братом и поговорить, но корабли сами себя не отвоюют, а Генрих сам уже как десятилетие не ходит самостоятельно в море, ведь денег у него полно, а всю торговлю за него выполняют купцы поменьше. Но младший брат не завидовал старшему, как это бывает. Он гордился им.       Генрих, несмотря на свою холодность и негативное отношение к младшему брату, который даже будучи уже состоявшимся человеком, продолжал быть раздолбаем, любил его. Но не показывал этого. Не сосчитать случаев, когда старший спасал младшего. Генрих выучил главное правило, которое ему сказал отец: «Семья превыше всего»; и продолжал его исполнять в отношении к своему брату и своей семьи, которая сейчас в далёкой Венеции, ведь жена у Генриха – венецианка из потомственных купцов. Генрих работает последние года, а потом едет к семье – встречать старость на юге, а деньги он уже имеет на несколько жизней вперёд.       Ганс поднял ребят, играющих с коллегами по цеху в кости и сказал:       — Так, идём в порт к англичанам. Маркус, где у вас здесь англичане, которые повоевать просятся?       — Так, господин, они в доках на когге с белым флагом и красным крестом. Там дюжина хороших ребят, мы с ними кулачные бои устраивали. Ребята как кремень, да и просят немного.       — Добро. Ну, пока Маркус, через годик заеду повидаться с тобой и братом, — протянул руку доброму гиганту торговец.       — До свидания, добрый господин, — и крепко пожал руку. Нет, не пожал – полностью сжал её, как клещи сжимают клинок.              Утро. Компания ехала в направлении севера, обратно в Ревель. Сзади них шли кнехты с топорами, фальшионами и копьями. Всего около пятнадцати прожжённых войной мужей. Англичане, оказывается, приехали сюда воевать против поляков и литвинов, однако, ждут команды командира их хоругви. Командир же и согласился выделить наёмников на авантюру за хороший звон монет в мешке. Они шли по сухому тракту, которого просушило настолько стремительно после череды дождей, которые давили на нервы любекского «квартета» в пути до Риги, что Альбрехт считал это за божий знак, что они вырвут корабли из рук витальеров.       После череды дождей Терра Мариана раскинулась в неожиданном, прекрасном свете для фон Танненберга. Изумрудные поля и леса шли до конца горизонта. Редкие холмы закрывали голубое небо, на котором не было ни облачка. По пути на тракте встречались речушки, через которые компания проезжала по каменным или деревянным мостикам.       Изумрудные поля сменялись цитрином. Поля, края которых не видать, были усеяны пшеницей, овсом, ячменем и другими культурами. Ветер теплом окутывал Альбрехта, но радость сменялась тоской по дому. Больше всего он скучал по жене и её объятиям, по своему сыну, который уже давно вырос, по своему другу Клаусу, с которым можно пропустить кружки две-три пива, потому как Альбрехт поклялся много и крепко не пить. Скучал по Любеку, по своему дому и своей постели.       С этими мыслями Альбрехт ехал вплоть до Ревеля.