«Убийца допустит ошибку, и я буду готова.»
Дождь барабанил по крышке гроба, приводя в беспорядок безжизненные бутоны, вплетенные в лживые венки с не менее лживыми скорбными надписями: «Любимому мэру», «Безвременно ушедшему отцу и мужу», «От друзей», «Покойся с миром». Мистеру Уокеру определенно стоило умереть ради того, чтобы добрая половина города напомаженная и прилизанная сейчас стояла на его могиле и лицемерно выражала никому не нужные, но, конечно же, «искренние» соболезнования жене и сыну почившего. Уэнздей была почти уверена, что из всех присутствующих лично покойника знали, от силы, человек десять, в то время, как остальные пришли сюда не только прогулять уроки или работу, но и собрать побольше свежих сплетен, чтобы за обедом растрезвонить обо всем на весь город. Как банально. Лично для себя Уэнздей ответила так: она пришла сюда для того, чтобы хорошенько осмотреться и подумать над теми частями головоломки, которые не сходились в единую картину. Воистину, нет ничего лучше, чем, не видя неба, стоять под проливным дождем, наблюдать за траурной процессией, вслушиваясь в мелодичный перезвон воды и взращивать в сердце ядовитые семена предвкушения. Пока над погостом раздавался плач и стенания, девушка представляла, насколько прекрасны будут ее собственные похороны. Еще в возрасте пяти лет она написала сценарий собственного погребения и даже выбрала место в фамильном склепе рядом с особняком. В редкие моменты грусти девушка писала музыку, которая, как ей казалось, усладит слух даже самого взыскательного гостя ее похорон и станет достойным завершением земного пути этой хрупкой бренной оболочки. Осознание того, что она встретит смерть, как равную себе, переполняли душу трепетным ожиданием, свербящим в костях. Несмотря на ожидание кончины, девушка не пыталась ее приблизить, потому что суицид считался в ее семье позорным поступком. На протяжении веков семейство Аддамс подвергалось гонениям, и единственное что спасло род от вымирания — это стойкость духа, смешанная с незаурядным умом и хитростью. Даже теперь, когда около главных ворот уже давно никто не стоит с факелами и вилами, семейство Аддамс не могло похвастаться большим количеством представителей. Учитывая это, Уэнсдей, на правах старшей сестры, всегда возвращала Пагзли живым и относительно целым после гильотины или пыток холодной водой. Отчего-то казалось, что из всех собравшихся не только Уэнздей получала истинное удовольствие от похорон, но и убийца. Притаившись за маской добропорядочного налогоплательщика, он или она стоит где-то поодаль и любуется своей работой, упивается триумфом, беззвучно смеется антрацитовыми зрачками. Туман, шелест зонтиков и дикий ветер позволяли многому остаться незамеченным, невысказанным, недопонятым, но от проницательности Уэнсдей не скрылись нечитаемые выражения лиц Тайлера, Ксавьера, психолога Кинботт, директрисы Уимс, а также учителя ботаники миссис Торнхилл. Кто из них лжет, а кто лишь недоговаривает правду? Кто способен на убийство или сокрытие преступника? Кого рисует Ксавьер во время видений? Кто и за что убил мэра Уокера и ранил Юджина? Заметив знакомую тень между деревьями, девушка напряглась. Силуэт в черном начал быстро удаляться от места похорон, и Уэнсдей, на секунду замешкавшись, решила проверить, что это за странный незнакомец.«Незнакомец ли?»
Этого просто не может быть. Она только-только перестала думать о Фестере и, как истинная Аддамс, углубилась в подковёрные интриги «Невермора», а также посильную для ее характера ассимиляцию среди изгоев. Мысли о дяде и приходили лишь под вечер, когда она разрешала себе немного поупражняться в игре на виолончели. Только играя мелодии из старой нотной тетради Уэнсдей могла мысленно побродить по старому замку Аддамсов, дотронуться до каждой могильной плиты, посидеть у фонтана или взобраться на крышу старой голубятни, где вечерами они с дядей, после тренировок по фехтованию, занимались астрономией и мертвыми языками, или просто сидели молча, в ожидании почтового ворона. Ей всегда было легче поговорить о чем-то с дядей, чем что-то доказывать авторитарной матери, слишком мягкосердечному отцу или слегка туповатому брату. Уэнсдей любила аргументированно спорить, иногда подло манипулировать, выгодно умалчивать или бессовестно выдавать секреты ради победы в конфронтации, а затем, до дрожи в коленях упиваться моментом триумфа. Все эти чувства она получала только от общения с Фестером. Он — единственный в семье, кто не стремился переделать Уэнсдей под себя, вбить в нее знания, выдрессировать или, наоборот, пустить воспитание на самотек. Удивительно, но дядя тонко чувствовал настроение своей племянницы и всегда выступал миротворцем в ее конфликтах с матерью. Любой мог бы принять это за слабовольный характер и бесхребетность, но, не по годам проницательная Уэнсдей, сразу разглядела в Фестере задатки грамотного дипломата. Беседуя с ней на равных, он никогда не повышал тона и не давил авторитетом, а всегда ненавязчиво давал девушке пищу для размышлений. Мужчина также знал, как успокоить разбушевавшуюся мать, когда той снова приходилось искать для своей излишне деятельной дочери новое место учебы. Сейчас, преследуя тень в черном плаще, девушка тешила себя мыслью, что ее предположения верны, и племянница, наконец, увидит дядю. Она не получала вестей от Фестера уже больше года. Когда он в прошлый раз уезжал, прощание вышло, более чем, неуклюжим и скомканным. Всем было известно, что Фестера ждут срочные дела в Трансильвании и Бермудском треугольнике, но только одна Уэнсдей знала, что он в очередной раз отправился за ответами, которые обязательно расскажет ей при следующей встрече. Девушка хотела объясниться наедине, вынуть и препарировать чувства, иссушая этот колодец безумия, но, вместо этого, она просто пожала протянутую руку, скользнула взглядом по бледному лицу и немедленно, не оборачиваясь, побрела в волчью пещеру на краю владений. Если дядя узнает о влечении племянницы к нему, то будет избегать общения, ссылаясь на постоянные исследования или какие-нибудь неотложные дела. Кто-то однажды сказал, что если любишь, то нужно отпустить. Уэнсдей не устраивала такая тактика: потерять единственного в целом мире человека, который понимает все оттенки ее молчания, было бы беспросветной глупостью, а девушка была далеко не глупа. Если нужно, она будет притворяться до конца жизни, что Фестер — просто любимый дядя, в надежде, что не менее проницательные серые глаза никогда не увидят тщательно скрываемый жар карих омутов. Потеряв человека из виду, Уэнсдей сделала еще пару кругов вокруг дерева, в надежде получше осмотреться и найти этого любителя поиграть в прятки, но неожиданно за ее спиной послышался отчетливый звук падения. Не теряя ни секунды, девушка применила скрытый клинок, круто развернувшись на каблуках, объятая адреналином погони, но ей не удалось нанести противнику даже малейшую царапину, ведь ее атака была сразу же отбита до боли знакомым приемом. Сверкнула молния, обвивая клинок и добравшись до самого верха, оплавила деревянную ручку трости. — А ты все такая же быстрая, моя маленькая ученица. — оружие с глухим стуком падает на ворох пожелтевшей листвы, и сердце Уэнсдей начинает, будто бы, отмирать от счастья. Тонкие пальцы подрагивают от адреналина, и, кажется, даже холодеют, но взгляд сосредоточен на собеседнике, чье лицо скрывает черная шляпа. Она где угодно узнает этот голос. — Дядя Фестер!