Pappenheimer

Уэнсдей до конца не понимала, зачем она, не придумав никакого плана, решила вломиться в дом к Галпинам. Она хотела поискать хоть какие-то зацепки, которые скрывает от следствия отец Тайлера, и это бы ей, бесспорно, удалось, если бы не внезапно вернувшийся с работы бариста. Увлеченная изучением личных дел в подвале дома, она не заметила движение за спиной, и уже через две секунды ее руки были прижаты к столу, а сама девушка встретилась лицом к лицу со взбешенным юношей. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, чем все закончится, но разум отказывался принимать происходящее, как единственно правильный итог. Разум шептал, что если она не заговорит парня, то ее могут сдать в участок для выяснения дополнительных обстоятельств происшествия. На благосклонность Тайлера рассчитывать не приходилось: мало кто смирится с правдой, которую ему недавно бросили в лицо, как мокрое полотенце. Секунды текли, как песчинки между зажатых пальцев, а Уэнсдей лишь могла вглядываться в лицо напротив, пытаясь сорвать личину зверя. Она не была уверена, что Тайлер и есть Хайд, но огромная не до конца изученная папка с личным делом его матери внушала, более чем обоснованные, сомнения в психологической стабильности младшего Галпина. Нужно было что-то придумать, и желательно, поскорее, иначе тонкие ледники запястий треснут под напором горящих пальцев. Тело напротив вжималось в девушку с яростью, пытаясь подмять Уэнсдей под себя, как волк накрывает собой обессиленную погоней лань, но Аддамс никогда не была ланью. Неожиданно все кости пронзила боль, сравнимая лишь с тяжестью от ожога: все ее внутренности выворачивало пламя, будто сама девушка — не что иное, как горнило, убаюкивающее первородную стихию. Дрожь пронзила сначала одну руку, затем другую и рассекла полосой лопатки. Глаза сами собой закатились, и мир поник. Крики, кровь и хруст костей: все, что было в ее видении. В лице, искаженном предсмертными муками, она видела ныне покойного доктора Кингботт. Хлюпанье, чавканье, и все вокруг: даже, кажется, небо, красного цвета. Стальной запах свежей крови вперемешку со звериным потом. Стеклянные глаза женщины и лишь одинокая слезинка, пересекшая щеку. Порванная блузка оголяет мраморную кожу и худые плечи со следами от когтей, а в свете заходящего солнца блестит серебряная цепочка с кулоном — единственный по-настоящему заметный акцент в этом месиве кадмия и охры. Теплая кровь все еще капает из распоротого живота, и человеческие внутренности ощущаются желейными фигурками, реквизитом — никак не настоящими органами. Однако, реальность такова, что тело под зверем стремительно остывает, и закатные лучи опускают саван на безжизненное лицо, лишь на мгновение остановившись на пушистых ресницах, которые никогда больше не дрогнут. Запачканные, мокрые руки впиваются в горло, обессиленно пытаясь остановить кровь из разорванной артерии, но пульса нет уже очень давно. Пелена морока и гнева спадает, оставляя убийцу наедине с поступком, и глаза не выдерживают этого зрелища. Дыхание учащается, перерастая в хрип, потом в истеричный шепот, затем, в прогорклый смех, и лишь в конце крик, похожий на воронье карканье, оглашает спустившиеся на голову сумерки. Пробуждение сулило еще большие муки, чем само видение, но девушка обязана была открыть глаза и осмотреться. Она сидела на стуле в каком-то подвале, а рядом с ней находился скучающий Тайлер. Молодой человек без интереса рассматривал пробирки и разные приспособления для пыток, совершенно не обращая внимания на очнувшуюся пленницу. Звонок телефона вырвал его из размышлений, и он, обменявшись с собеседником парой фраз, вышел на улицу, слегка хлопнув ржавой дверью. К сожалению, Уэнсдей не успела воспользоваться выдавшейся возможностью и разреза веревки, так как Тайлер почти сразу вернулся, и не один. Юная Аддамс любила детективные истории, потому что они помогали держать разум в тонусе и упражняться в дедукции. Девушке всегда удавалось находить убийцу уже через 20 минут после начала фильма, и она очень гордилась этим. Все же, проводя расследование в реальной жизни, девушка не могла не отметить, что все ее представления о своих умственных способностях не имели ничего общего с реальностью. Женская фигура блеснула стеклами очков, коварно цепляясь взглядом за связанные руки и разбитую губу, наслаждаясь произведенным эффектом. Красные резиновые сапоги были перепачканы в глине и издавали отвратительные звуки при каждом шаге, так что Уэнсдей, в глубине души, недовольно морщилась, еще не совсем оправившись от видения. Хотелось пить, и девушка с силой сглотнула вязкую слюну, чтобы хоть как-то смочить саднящее горло. Кажется, тот крик в видении был ее собственным. — Какой приятный вечер, профессор Торнхилл. Или мне лучше вас называть настоящим именем, мисс Лорел Гейтс? — звонкая пощечина очертила скулу, и девушка ощерилась, но тут же взяла себя в руки. Усилием воли она нацепила на лицо маску человека, который, вопреки происходящему, получает истинное удовольствие от впивающихся в кожу веревок и звона цепей. — Не смей открывать рот, пока тебя не спросят. — Гейтс поджала губы, давая Тайлеру знак поскорей разобраться с пленницей. Дальнейшие несколько часов Уэнсдей почти не помнила. Точнее, она помнила почти все: от опускающихся на плечи плетей до впивающихся под ногти игл и треска сломанных ребер. Не было лишь самого главного воспоминания. Дышать становилось все тяжелее, будто ее тело — огромная гематома, которая будет болеть вечно. Град ударов обрушился на голову, спину, живот и лицо. Уэнсдей где-то читала, что если слишком сильно пережать локтевые нервы, то даже после восстановления кровотока чувствительность к пальцам может не возвратиться. Возможно, ее ждет то же самое, потому что, даже если бы руки не были сейчас связаны, они бы покорно висели безвольными плетьми по бокам, не в силах сдвинуться ни на дюйм. Уэнсдей помнила, какой сейчас год, месяц и даже день, она помнила дом, любимый склеп с роскошным кипарисом и каждый побег в город. Девушка могла наизусть перечислить все даты рождения и смерти родственников, количество ступеней на лестнице в кампусе, что дают на обед по четвергам в городской психбольнице, но она не помнила тот голос, который настоятельно звал ее на самом краю. Она забыла, кто сейчас перед ней и чем она заслужила такую бездарную пытку. Пот застилал глаза и хотелось пить так сильно, что девушка слизывала с губ кровь вперемешку со слезами. Стараясь дышать поверхностно, чтобы не было так больно, Уэнсдей даже перестала задерживать дыхание перед каждым ударом или плевком в ее сторону. Сама ситуация казалась девушке безвыходной, потому что она все чаще стала терять сознание, погружаясь в блаженное Лимбо под утробное рычание и лязг крюков для свиных туш. И снова этот голос. Второе пробуждение было ничем не лучше предыдущего: локация сменилась, но действующие лица остались теми же самыми. Уэнсдей едва заметно поморщилась, узнав склеп отца-основателя Крэгстоуна: именно здесь она потратила столько времени на бесполезное приторное свидание, хотя могла бы провести это время с...кем? Похоже, ей окончательно отбили голову, раз она умудрилась забыть что-то важное, хотя никогда в жизни таким не страдала. Голос в голове стих, оставив после себя тяжелую пустоту, вперемешку с пестрым безумием, накатывающим волнами на песчаный берег сознания. Тяжело тосковать по чему-то или кому-то, не зная где его искать. Уэнсдей старалась максимально оградить себя от подобных разрушительных эмоций, по сотне раз на дню задаваясь вопросом: «Чего я хочу?». Неважно, когда она себя об этом спрашивала: выбирая у портного ткань для платья или размышляя над выбором дальнейшей специализации после окончания школы. Сейчас в сознании девушку держало желание понять, кого она забыла и что она здесь делает. — Кажется, виновница торжества оклемалась. — в глаза неприятно прыснули из пульверизатора, да так, что часть влаги осела в глотке, и Уэнсдей закашляла. — Пора начинать, нечего рассиживаться. — холод ножа поцеловал правую щеку, едва не задев глаз, и рубиновые капли неспешно стекали в пробирку. Как завороженная, Лорал наблюдала за этим маленьким спектаклем, в который раз удивляясь тому, что, с точки зрения физиологии, изгои были почти как люди. Почти. Кровь оросила печать, наложенную на саркофаг Крэгстоуна, и круг огня взметнулся в воздух, мгновенно сжигая не только органы жертв, но и кислород в легких Уэнсдей. Тошнотворный запах гнилой плоти, копоти, горелого жира и чернил заставил присутствующих недовольно поморщиться, скользя взглядом по столбу пламени, выискивая черты, мало-мальски похожие на фигуру живого существа. Хриплый смех откуда-то из-за колонны вернул Аддамс в реальность, хотя, она до конца не понимала, зачем ей в ней оставаться — ее дни уже давно сочтены, и никакие уговоры или манипуляции не заставят Гейтс ее отпустить. Тяжелая поступь кованой подошвы, будто молоток судьи, обрушилась на бетонный пол склепа, с нечеловеческой силой вдавливая его, будто подминая под себя. Черная шляпа скрывала обгоревшее лицо человека, но ошметки кожи, то и дело падающие на одежду и пол, давали понять, что пришедший из самой Преисподней отец-основатель выглядит не многим лучше своей обгоревшей статуи и едва ли привлекательнее Фредди Крюгера. Лорал с болезненным благоговением и собачьей преданностью суетилась вокруг воскресшего предка, но тот решительно не обращал на нее внимания. Под конец разозлившись, он ударил Гейтс, и та в удивлении замолкла. Молниеносно преодолев расстояние, мужчина навис над связанной Уэнсдей и, осклабившись, прошипел: — Я знаю это лицо. Ты из рода Аддамс — потомок Гудди, той шлюхи, которая меня когда-то прокляла. — Приятно быть такой популяр...— закончить фразу не дар молниеносный удар кортика в грудь. За ним последовал еще и еще. На черном школьном пиджаке было почти незаметно, как скромные алые цветы расстилались акварелью по некогда белоснежной рубашке. Если бы она могла, то прошептала слова проклятия или благодарности, но с полуоткрытых губ срывался лишь легких хрип — последние звуки души, покидающей тело. Воздух, вперемешку с кровью, болезненно пузырился в ранах, не давая умереть с достоинством. Она никогда не думала, что будет плакать перед смертью. — Здесь закончили. Теперь черед «Невермора». К рассвету все будет в огне. За мной! Замершее на полу тело стремительно теряло тепло, отдавая последние крохи жизни. Не было слышно ни удаляющихся шагов, ни злобного шипения мертвеца, ни сбивчивых объяснений Лорал, ни задумчивого молчания Тайлера. Уэнсдей не слышала даже шороха застывшей над ней фигуры и судорожного шепота посиневших от напряжения губ. Стремительно холодеющая кожа не чувствовала исступленных поцелуев, утопающих в слезах и стонах отчаяния. Если бы она могла получить эти прикосновения раньше, то отдала бы все, что имела, но ценой, как оказалось, была жизнь. Дрожащие пальцы путались в волосах, перебирая непослушные пряди, выбившиеся из косичек. Понимая, что это бесполезно, Фестер все равно звал племянницу, отказываясь признавать что пульса нет уже несколько минут. Разряды молний искрили с бешенной силой по всему склепу, опаляя и без того черные стены гробницы. На полу сидел ссутулившийся мужчина, дрожа всем телом от едва сдерживаемого гнева, а на руках у него лежала его прекрасная мертвая любовь, которую попрала жизнь. — Гудди. — прошептали губы, едва разомкнувшиеся от чужой запекшейся крови. — Услышь меня, Гудди. Возврати Уэнсдей в лоно семьи.— дрожащие пальцы с невыразимой нежностью оглаживают каждую рану, скорбно останавливаясь на закушенных девичьих губах. Мраморные капли застыли на пушистых ресницах, и Фестер, аккуратно наклонившись, губами собрал все до единой, оставив взамен на чужих щеках кровавые слезы. Убитый горем Рука что-то причитал, но Фестер ничего не замечал, кроме выточенного из тьмы отчаяния, свернувшегося удавкой у горла. — Верни ее мне! Живую! Ты слышишь?! — ответом служила тишина, прерываемая стуком капель по крыше склепа и воем промозглого осеннего ветра. Отчаяние срезало страдающую плоть кусочек за кусочком, оставляя лишь скорбь и жажду мести. Не помня себя, Фестер принялся крушить все, что попадалось ему на пути: книги, колбы, подставки, документы, испачканный в крови стул, массивные цепи. Костяшки пальцев были разбиты до неузнаваемости уже через минуту, но это не могло помочь обуздать те внутренние страдания — единственное, что на самом деле имело значение. Хотелось расцарапать грудную клетку и вынуть это заполошное сердце, чтобы его положили в одну могилу с Уэнсдей, с его любимой маленькой девочкой. Если с потерей памяти можно было как-то существовать, то потеря призрачной надежды быть рядом, хоть изредка мимолетом касаться руки или видеть улыбку стала приговором. Они замучили его любовь, выломали ей все кости, искололи сердце, не оставили на худом теле ни одного живого места, изуродовали лицо, надругались над каждым сантиметром ее аристократичных рук. Высокий неприметный мужчина, обманчиво миролюбивый дядюшка и прародитель всех добродетелей в семье, стоял на коленях перед телом девушки, заворачивая ее в свое пальто, будто в саван, и, запечатлев обескровленными губами последний поцелуй, шатаясь, направился к выходу.