***
Как только угли ритуального костра покрылись основательным слоем пепла, измученный шаман обратил свой взор на Уэнсдей и Вещь. Несмотря на многодневный голод и усталость, Ахэну выглядел настолько устрашающе, насколько это вообще возможно: его лицо скрывала деревянная маска, все тело было покрыто пеплом, вытащенным голыми руками из костра и нанесенным прямо на кожу, а с груди капала кровь. Девушка была горда тем, что ей удалось молниеносно пробить кожу шамана прямо на груди, хотя бы этим не доставляя этому достойному человеку столько боли, сколько ее мог бы причинить дилетант вроде Вещи. По настоянию Ахэну пришлось продеть в рану полоску ремня и приковать жреца к ритуальному столбу. Больше часа шаман стоял привязанный. Он пел, говорил не своими голосами, двигаясь и пританцовывая, пока на ногах болтались и трещали птичьи черепа. Как только зазвучал барабан, Ахэну с воинственными криками отпрыгнул, разрывая свои оковы. Собравшиеся завороженно наблюдали за таинством, открывшимся перед ними, не в силах оторвать взгляда от струящейся черной жидкости, которая капала на живот и ребра. Уэнсдей никогда бы не подумала, что для воскрешения из мертвых нужно столько крови и столько мороки. Впрочем, ради Фестера она бы отдала еще больше, если бы могла. Свою кровь, прядь волос и жертву в виде рыбы, птицы и зверя она положила к алтарю задолго до начала «мессы», но все это казалось ей настолько незначительным, что даже не стоило внимания. Вещь отдал куда более ценное: он отказался от одного из своих пальцев. На любые уговоры он лишь недовольно постукивал пальцами и сжимал кулак. — Он — мой друг, если ты заметила, — недовольно и даже зло бросал Рука. — Он из такого дерьма меня вытаскивал, что тебе с Крэгстоуном даже не снилось! Я сделаю все от меня зависящее, чтобы этот бледнозадый засранец вернулся! Что она могла возразить на это? Какое она имела право препятствовать Вещи выполнить святой долг и пожертвовать собой ради дорогого ему человека? Уэнсдей много раз видела такое в фильмах, но ей никогда не нравился ни контекст этих самопожертвований, ни сам способ: все казалось ненастоящим, проблемы виделись чересчур надуманными, а уровень пафоса и драмы зашкаливал. Сейчас, глотая пыль вперемешку с росой, девушка лишь могла восхищаться, с каким безмолвием и горделиво поднятой кистью Вещь подставляет свой мизинец под нож. После ритуала Ахэну сказал лишь то, что воскрешение может занять очень много времени, так как трупа самого Фестера не было. Мать-Амазонка «выпила» прах, рассыпавшийся по всей реке и приняла его, но это все еще не было телом. Маниту услышал молитвы и принял жертвы, но нужно время, чтобы вновь воскресший дух нашел себе плоть, кровь и кожу. Услышав такие размытые формулировки, девушка вспылила и много чего наговорила Ахэну, на что тот лишь покачал головой и сказал: — Ты всегда думала головой, но не сердцем. Сейчас пришло время слушать его стук и не сводить глаз с горизонта. Она и не сводила. Ухаживала ли за Вещью, готовила ли добычу, помогала ли Ахэну заготовить травы для ритуалов, ворочалась ли на шкурах в надежде на короткие мгновения сна: ни на минуту ее взгляд не отрывался от горизонта, где шумели ненавистные Пещеры Ропота. Ни знака, ни мало-мальски читаемого послания так и не было. Духи оглохли от песен шамана, но по-прежнему безмолвствовали. Через месяц Ахэну вручил Уэнсдей сумку с провиантом и велел возвращаться домой.***
Особняк встретил прибывших тишиной, но она отзывалась не многозначительностью или достоинством, как это было обычно, а пустотой в самом неприглядном и пыльном виде. Вещь удивленно оглядывался вокруг, силясь хоть что-то понять, но ничего не получалось. На вечно блестящих люстрах и многочисленных статуэтках был огромный слой паутины, где все-таки обосновался тот мерзкий паук вместе со своей кривоногой братией. Окна давно не видели мыльной воды и губки, кастрюли на кухне валялись в беспорядке, а мебель в столовой и вовсе была накрыта чехлами. Вопреки ожиданиям, Пагзли не было видно ни в его комнате, ни во дворе. Мортиша не копошилась на клумбе около склепа, не срезала розы в обширной оранжерее, не пыталась наладить связь с умершими предками через хрустальный шар в своем кабинете. Ларч не стоял, как истукан, возле входной двери, изредка подслеповато щурясь, едва завидев на горизонте кого-то из гостей. Бабушка не хлопотала на кухне, улучшая свои же рецепты мазей и примочек. Дом будто вымер, иссох, истощился, пришел в запустение. Два этажа вверх, и девушка оказалась возле комнаты родителей. Усмирив некстати занывшее сердце, юная Уэнсдей толкнула дверь и без промедлений переступила порог. Едва привыкшие к темноте глаза разглядели тусклый свет багрового ночника, проливающийся на атласные подушки. В человеке, лежащем на этих простынях Уэнсдей с трудом узнала отца. Полубезумные глаза горели огнем, впрочем как и алебастровая кожа, покрытая бисеринками холодного пота. Гомес бредил, ворочаясь на своей кровати: он то плакал, то смеялся, то истерично пел колыбельные, путая слова. Тряпица, покоящаяся на его лбу, быстро становилась сухой и требовала замены, но Мортиша не замечала этого и лишь сидела, ошарашенно глядя в дверной проем. Женщина была чрезвычайно взволнованной, когда увидела, наконец, свою дочь. Глаза матери жадно вглядывались в образ Уэнсдей, подмечая смертельную худобу и бледность наследницы. Девушка едва сдержала себя, чтобы не броситься на шею матери, но лишь подошла ближе к кровати, взяла руки Мортиши и слегка дотронулась губами до кончиков длинных пальцев, оставляя на них невесомый поцелуй. Слезы защипали глаза, но тут же исчезли под покровом густых ресниц. — Ты вернулась, моя косатка, — ласково прошептала женщина, обнимая Уэнсдей за плечи и разворачивая ее к свету. — Дай-ка мне тебя получше рассмотреть. — Что с отцом? — мрачно отозвалась девушка, переводя взгляд на ложе. — У него жар, — пояснила Мортиша, смаргивая непрошенные слезы. Ее сердце разрывалось от тоски потерь и одновременно пело от счастья неожиданного приобретения. Твердость чужих костей и бархат кожи под ее пальцами говорил о том, что все что происходит — реально. — Когда ты уехала, он слег окончательно. — Где Пагзли? Где Бабушка? Где все? — в нетерпении простучал Вещь, уворачиваясь от объятий. Он был рад оказаться дома, но эти телячьи нежности сводили его с ума. — Я отправила их за покупками и кое-какими лекарствами. Дома шаром покати, — вздохнула Мортиша, переводя взгляд то на дочь, то на Руку. — Уэн...Уэнсдей, — шептали почти синие пересохшие губы. Девушка кинулась к изголовью кровати и впервые в жизни встала на колени по собственному желанию. Не в силах вымолвить ни слова, она просила прощения, хаотично выжимая влажную тряпку, дотрагиваясь тонкими пальцами до горящей огнем кожи, вцепившись второй рукой в широкую ладонь отца. — Я здесь, отец, — прошептала девушка многим позже, но ее голос все равно дрогнул, будто некстати сломавшаяся музыкальная шкатулка, что играла сотню раз для китайского короля. После стольких месяцев разлуки девушка поняла, насколько сильно любила своих стариков и насколько ей хотелось защитить их от всех бед, что причиняла своими же руками. Уэнсдей отдала бы все, что угодно, лишь бы вернуть те скучные вечера, когда мама и папа бесили ее своим хорошим настроением и романтичными лобызаниями под луной. На сердце стало еще горше, когда она вспомнила, что Фестера с ней нет и оправдать свое долгое отсутствие ей нечем. Прав ли был Ахэну, давая надежду на лучшее или это путешествие было обречено принести только разочарование? Стоит ли верить словам шамана, который не знает ни грамоты, ни математики, ни медицины? Что делать сейчас, когда у тебя на руках страдает по твоей же вине дорогой тебе человек? Девушка обессиленно положила голову на грудь мужчины и прикрыла глаза, слушая стук сердца.***
Если бы вы спросили, как Уэнсдей провела еще один напряженный год, то она бы, скорее всего, хмыкнула и ничего не ответила. Говорить действительно было не о чем: школу она уже давно закончила, поэтому вся семья активно начала подыскивать девушке достойную партию. Пересуды и сватовство закончились, когда уставшая от всего этого Уэнсдей собрала, наконец, всю семью за обедом и рассказала, как на духу, о том, что чувствует и к кому она это чувствует. Дальнейшая трапеза прошла в молчании. После этого разговора заметно помрачневший Гомес лишь сокрушенно покачал головой, понимая всю безвыходность положения: с момента смерти Фестера прошло три окаянных года. Жить по инерции оказалось гораздо больнее и безнадежнее, чем могло показаться на первый взгляд. Уэнсдей уже 19, и она до сих пор не сводит глаз с горизонта.***
Эту ночь нельзя было провести в своей кровати: над головой трещали балки чердака и весь дом вместе с ними ходил ходуном от разразившейся летней грозы. Такие ночи как нельзя лучше подходили для обращения или смертельной дуэли. В такие ночи грех было лежать в постели и читать по сотому разу сонеты Шекспира. Книга с романтичными стишками уже давно похоронена в саду рядом со склепом, но, видит бог, Уэнсдей в тот момент хотела вытащить свое бедное сердце и положить его рядом, в ворох пропахших плесенью страниц, баюкающих глупые несбыточные мечты о счастье. Что вообще Шекспир мог знать о любовных страданиях, если у него уже в 18 лет была семья? Он не мучился годами от невысказанных чувств, расползающихся лавой по раскаленной грудине, не видел мучительную смерть любимого человека, не кричал во сне, захлебываясь слезами, не мечтал поскорее встретить смерть лишь бы снова почувствовать прикосновение жемчужных крыльев к своим глазам. Почему тогда, читая эту писанину, хотелось выть от боли? Уэнсдей с ногами забралась на подоконник и открыла окно. В воздухе пахло прибитой к земле дорожной пылью и озоном. Свежесть ночи застряла в горле, мешая дышать, но девушка с радостью самоубийцы глотала дождевые капли, бросающиеся в лицо плотной непробиваемой стеной. Теплая кофта в миг стала мокрой и неприятно липла к телу, но Уэнсдей была приучена не обращать внимание на такие вещи. Сказать по правде, ей было все равно. Девушка не сразу заметила странное свечение вдалеке, будто вплетенная в серебристую косу молний черная прядь. Вспышка. Еще вспышка. Черная молния приближалась к особняку, и Уэнсдей, подстегиваемая любопытством выпрыгнула в окно и побежала в сторону поля. Когда-то здесь выращивали овощи и лекарственные травы, но после огромного количества угроз и вредительств со стороны местных жителей, Аддамс приняли решение не рисковать и оставить эту землю незасеянной. Народ и правда думал, что эта семья изгоев выращивает белладонну и ядовитые грибы, чтобы потом ими отравлять скот и воду. Конечно, это была ложь и клевета, но никто не хотел болтаться на дереве из-за несчастного пучка базилика. Свежая, умытая дождем трава клонилась к земле, отдавая коже всю горечь стеблей и сладость пыльцы, но Уэнсдей не могла отвести глаз от горизонта. Сердце затрепетало, хаотично забилось, будто кулаками выбивая себе путь из учащенно вздымающейся груди. Ноги сами несли ее к силуэту, что принесла гроза. Фестер стоял, взирая на эту ночь, на бегущую к нему Уэнсдей и не мог оторвать взгляда от копны обсидиановых волос, обрамляющей бледное, но такое родное лицо. Открывшаяся ему картина стоила тех лет, что он боролся с Фаустом, раз за разом проходя муки превращения, выгрызал гнилые нити, сковывающие рот, и рвал цепи, опутавшие тело. Он научился управлять зверем внутри себя, и теперь его маленькой девочке будет безопасно рядом с ним. Трава хрустела, трещала и искрилась под его торопливыми шагами. Что для человечества значат объятья? Уэнсдей никогда не понимала этих вещей, хотя была довольно умна и проницательна. Девушка всегда игнорировала эти жесты привязанности, вечно уворачивалась от рук Энид или Бабушки, в нетерпении фыркая, когда кто-то обнимался или целовался у нее на глазах. Сейчас она жалела, что не смогла в полной мере оценить необходимость этих навыков и отточить их. Последние шаги дались с трудом, но девушка упорно не сбавляла темп и не сводила глаз, как будто если она сейчас ненароком моргнет, силуэт, словно морок, исчезнет навсегда. Фестер упал на колени перед Уэнсдей и взял ее руки в свои. Не сводя глаз с девушки, он принялся осыпать ее пальцы поцелуями, смешанными с кровавыми слезами. Тихо всхлипнув, Уэнсдей устало опустилась рядом и обняла возлюбленного. Ветер усиливался, разбивая каплями пространство вокруг себя, трепал верхушки деревьев, вгрызался в землю и крыши домов, налетал ураганом на тихие лодки у причала, отрывал и уносил вывески старых потрепанных магазинчиков, что годами не знали ремонта. Вода была везде: в воздухе, на стеблях душистых трав, на одежде, но больше всего ее было на пылающих огнем бледных щеках и искусанных губах. Поцелуй вышел торопливым, как дорога домой, как первый глоток чая, голодным, как сотня оборотней и нежным, как инъекция морфия. Так они и стояли: две вещи в себе, два корабля, нашедших родную гавань, два одиноких сердца, бьющихся, как одно. — Пойдем домой, — только и могла сказать девушка, с трудом разжав непослушные пальцы, отпуская лацканы чужого пальто, но только чтобы снова вцепиться в него мертвой хваткой. Руки Уэнсдей тут же накрыли широкие и теплые, живые, настоящие ладони. Ладони, которые она со слезами отпустила в лимбе и уже не надеялась почувствовать на своей коже. Уэнсдей 19, и она, наконец, не мечтает о смерти. Фестеру 39, и он только сейчас понял, что значит вернуться домой. Ответом был кивок.