Pappenheimer

Старик Доусон доживал свои последние минуты в камере для особо буйных. Его кашель перерастал в стоны и сейчас походил на воронье карканье или скрежет ржавых цепей оставленной в сарае газонокосилки. Старика никто не пытается лечить в привычном смысле этого слова: кроме электросудорожной терапии в этой больнице нет никаких процедур. Коротать последние дни на матрасе из соломы было бы грустно, если бы все предыдущие годы жизни хоть как-то походили на человеческое существование. Никто не знает, сколько вчера стукнуло Доусону, но до завтра он не доживет. Старик любил петь песни с утра пораньше и кормить птиц хлебным мякишем. Когда ему еще можно было выходить на улицу, он протаскивал с собой горбушку и устраивался на лавочке, зябко ежась. Птицы никогда не клевали с его рук еду и никогда не подлетали на брошенные в грязь ошметки и крошки. Впрочем, это не мешало мужчине с завидной регулярностью снова и снова проводить эти манипуляции. Чувство небольшой загадки и упоение собственной изобретательностью иногда согревало больше самого толстого одеяла, хотя, физически иметь плед тоже неплохо, а то в камере постоянно гулял сквозняк и в зимние месяцы насморк не проходил. Особенно зябко было после сеансов электрошока и гидротерапии. Если честно, старику Доусону вот уже десять лет как холодно. Ну ничего, скоро это пройдет. Не успеет на больничной кухне вскипеть чайник, как эти мучения прекратятся. На том свете тепло, а в райских садах вечный бархатный сезон и много вина. Доусон об этом когда-то читал, но какая именно книга тогда ему попалась он не помнил. Бедный-бедный старик. Когда было скучно, он разговаривал с незнакомцами из камеры слева, но никогда не запоминал их имена: то ли потому что люди обычно там не задерживались, то ли потому что у терапии электрошоком есть целый букет побочных действий, в том числе амнезия. Он не помнил имени того бледного соседа, который уже несколько лет скрашивал его дни. Доусон называл его Бланк и был чрезвычайно рад тому, что после лоботомии помнил хоть одно французское слово. Бланку тоже не разрешали выходить гулять или с кем-то общаться. Ему каждый день делали уколы, а потом он засыпал прямо так, стоя на коленях, прикованный за смирительную рубашку четырьмя цепями, концы которых были прочно вбиты металлическими колышками к стене. Несмотря на свое плачевное положение, Бланк любил говорить о путешествиях и предпочитал проводить большую часть дня с гордо поднятой головой. Ночью он был особенно молчалив и устрашающ. Впрочем, лично Доусон выбрал не видеть в своем соседе угроз. Не бояться —осознанный и похвальный выбор каждого человека, но особенно легко этот выбор делается, когда вот уже десять лет через твой мозг пропускают разряды тока разной частоты. Доусон никогда не признается, но ему нравился Бланк, несмотря на его лысину и слишком живые для этого места глаза. Собрат по несчастью любил шутить над прическами мед сестер, а также пересказывал свои самые удачные шутки и умные мысли, которые посещали его воспаленный мозг на электрическом стуле. В том, что этот парень много раз был на грани смерти Доусон не сомневался: его пичкали препаратами, как индейку на День Благодарения. Старик предпочел бы умереть, чем быть здесь так долго и терпеть все это. Впрочем, он и так скоро умрет. — Я в первый раз вижу, как ты плачешь, — хрипло прошептал Доусон, которому вдруг стало удивительно. Он давно дал себе обещание ничему не радоваться и не удивляться, потому что это гиблое место имеет глаза, и скоро все, что приносит хоть какие-то эмоции, будет выброшено в огонь, а на его место придет надзиратель и хорошенько тебя отмудохает. — Неужели тебе жаль меня? Сегодня Бланка отвернули от окна в наказание за особую буйность и завязали глаза тряпицей. Доусон видел поблескивающие рубиновым дорожки, прочертившие бледные щеки. Бланк стоял на коленях, повернутый лицом к своему соседу по камере, но их разделяла плотная решетка вовсю стену. — Нет, с чего ты взял? У меня просто насморк, — и Доусон второй раз за десять лет удивился: дрогнувший голос принадлежал не вечному балагуру из соседней клетки, а скорее разорванному садовому шлангу или видавшей виды свече зажигания. Он хотел бы своими руками снять повязку и еще раз увидеть глаза, в которых плясали огоньки жизни, но где там...Старик с усилием зажмурился, ощущая холод и лишь прошептал: — Не плачь обо мне, Бланк. Не для того ли ты оказался здесь, чтобы перестать плакать? Доусон не дожил десять минут до первого в этом году снегопада.

***

Его разорванной щеки коснулись холодные пальцы, и Фестер по привычке с силой мотнул головой. Цепочка, продетая в кольца на смирительной рубашке, противно звякнула. Что эти люди знают о страданиях, когда снисходительно обещают ставить уколы нежнее? Он не мог поведать им, как больно делают инъекции в глаз или под лопатку, но, видит бог, еще больнее кусать продетые сквозь незаживающие проколы грубые нити, связывающие рот на замок и вместо дождевой воды пить сукровицу, сочащуюся из разбитой губы. Плохо реагирующие на свет глаза он предпочитал не показывать солнцу, лишь иногда в безлунные ночи удавалось слегка приоткрыть правое веко и разглядеть на полу крысу, копошащуюся в соломе. Прикосновения стали настойчивее и они не были похожи на попытки поставить укол или дать таблетку. С трудом выдохнув, мужчина пошевелил губами, но решил лишь тихо хмыкнуть. Кто-то опустился перед ним на колени, отчего закованный человек впал в замешательство. Неужели это его воспаленное сознание снова с ним играет? — Дядя... — послышалось откуда-то издалека, но Фестер не понял, к кому сейчас обращаются. У него точно нет никаких племянниц, да и сиблингов тоже. Он один, без прошлого и будущего, сам по себе, свой собственный. — Дядя Фестер, — кто-то выдохнул ему в губы, отчего те обдало жаром. Тело мгновенно напряглось, сбрасывая с себя оцепенение. Откуда она знает его имя и почему называет дядей? Мужчина решил рискнуть и распахнуть глаза, даже если это грозило потерей зрения. Перед ним стояла какая-то девушка. Ее лицо было Фестеру смутно знакомо, но даже после стольких лет шоковой терапии он бы точно вспомнил, если бы раньше встречал такую красавицу. Да, она точно сошла с полотен Ботичелли, а может сам Дюрер видел ее в своих черно-белых снах. А вот Фестер точно грезил наяву, потому что иначе объяснить, как посторонний человек попал в одиночную камеру самого закрытого мед учреждения Европы было невозможно. Может, так выглядит его смерть? — Это я, Уэнсдей. Вспомни меня, — трясла она его за плечи, а потом снова взяла худое осунувшееся лицо в свои ладони и прижала к груди. Фестер тихо выдохнул и расслабился в ее руках. Непонятно почему, но он доверял этому голосу и хотел продлить прикосновения, которые были совсем другие, нежели касания мед сестер или грубые тычки под ребра от конвоиров. Возвращало в реальность хаотичное биение чужого сердца, которое, будто заживо похороненный, стучало о доски своего костяного гроба, молило выпустить его наружу и сделать выстраданный глоток воздуха. Что делает этот прекрасно-печальный ангел в таком месте? Фестер хотел бы задать этот вопрос, но зашитый рот не давал ни шанса издать хоть какой-то звук. Ненавистный доктор Фернандес не поощрял праздные разговоры или крики во время процедур. Что-то подсказывало Фестеру, что живодеру просто не нравилось осознавать, что его терапия не приносит результатов и нобелевской премии за прорыв в лечении психбольных ему не видать. По скромному мнению Доусона, за такие апартаменты и процедуры он бы не отдал ни цента. Старик... Воспоминания с трудом возвращались к нему, хотя с кончины Доусона минуло от силы две недели, верно? По большей части, это он сам так определил, потому что по внутреннему убранству камеры не было понятно, сколько времени прошло и шло ли вообще оно, это самое время. Девушка с черными глазами смотрела неотрывно, пытаясь найти хоть какие-то признаки узнавания на лице, но ничего не находила. Тогда она решилась: не без стеснения расстегнув верхние пуговицы своего платья, она обнажила ключицы. На коже виднелось родимое пятно в форме запятой. — У тебя такое же на груди, рядом с сердцем, — рассказала она удивленному узнику и, наконец, увидела искру узнавания в карих глазах. — Я твоя племянница, а дома тебя ждет брат Гомес. Он очень тоскует по тебе и твоим выкрутасам. А еще вся семья по тебе скучает: Мортиша, Бабушка, Ларч, Пагзли и Вещь. Ты помнишь кузена Итта? Узник затряс головой, будто ему стало больно от этих слов. Цепи накалились, когда по ним блуждали разряды тока, но Уэнсдей не одернула руку от стремительно нагревающегося тела и лишь сильнее сжала чужие худые плечи. Бледное лицо с засохшими дорожками кровавых слез исказилось нечеловеческой мукой, но лишь тихие стоны вырывались из зашитого рта. Напряженная спина согнулась еще сильнее под тяжестью воспоминаний, обнажая огромное количество ремней и пряжек, опоясывающих смирительную рубашку. За два дня почти получилось яростно прогрызть нити и разорвать намертво сшитые губы, поэтому сейчас осталось всего-то три узла. Три узла, чтобы, наконец, выплюнуть этот ком унижения и гноя. Второй узел почти поддался, когда мужчина почувствовал, как его внутренний зверь поднял голову. Горло сжало спазмом жажды, а из носа потекла кровь. Пот проступил на бледном лбу душевнобольного человека, как никто другой осознающего неотвратимость происходящего. Он превращался. Мелкие сосуды на сломанных руках снова полопались, когда из кожи начали стремительно вырастать перья, смешанные с сукровицей. Они гнили там уже так давно, что и не сосчитать. Лопатки начали кровоточить и невыносимо болеть оттого, что новые прорастающие перья упирались в плотно прилегающую смирительную рубашку. Дышать становилось мучительно, будто перья стремятся не наружу, а внутрь. Девушка с черными глазами в удивлении смотрела на это превращение, не отстранившись ни на дюйм. Ее ресницы подрагивали от осознания и понимания, но Фестер не помнил, чтобы вообще кому-то что-то говорил о своем альтер эго. Второй узел поддался и с хрустом отошел. Пара движений губами, и гнилые веревки выскользнули из дыр. Фестер принялся за третий стежок, хотя оставаться в сознании было мучительно: голова болела от прорастающих на ней перьев, мысли путались, новые ногти появлялись на руках и на ногах, превращаясь в когти. Если эта девушка, его племянница, останется рядом еще ненадолго, то ее увезут отсюда в пакете. Разведя максимально далеко горящие огнем губы, он прошептал: — У-уходи. — Без тебя не уйду, — последовал ответ. — Я найду способ развязать тебя, и мы сбежим отсюда. — Нет! — закричал он, да так сильно, что последний шов лопнул, и кровь из разорванных губ полилась прямо на черное оперение. — Оставь. Я опасен, — едва дыша процедил узник, выплевывая сгустки крови и слюны. На эти слова Уэнсдей лишь оскорбленно фыркнула. Он правда думает, что таким обличием ее можно напугать? Она же Аддамс, как и дядя! Треск костей стал ощутимо громче, и это вывело Уэнсдей из оцепенения. Стоны, срывавшиеся с побледневших губ ни с чем нельзя было спутать: так страдала Энид в своей клетке по полнолуниям, когда ее внутренний волк выгрызал дорогу на волю сквозь разодранное горло. К сожалению, камера была пуста: лишь кучка соломы в углу да длинные цепи, рассекающие пространство на четыре части. На девушке было лишь ее черное платье и ботинки, а волосы были распущены. Не нашлось ни гвоздика, ни заколки, ни хоть какого-то кусочка проволоки. Пока Фестер пытался отдышаться и привести свои мысли в порядок, чтобы отсрочить появление зверя, Уэнсдей остервенело принялась осматривать спину дяди, чтобы понять, с какого ремешка стоит начать. Не встретив мало-мальски яростного сопротивления, она наощупь нашла первый ремешок и с трудом открыла его. — О, предательница, — прошелестел голос, который тут же отскочил от каменных стен и ударил девушку в спину. На коже проступили болезненные мурашки. — Зат-кнись, а-а-а-а-а-а-а, — Фестер ревел и хрипел, кричал и брыкался в попытках сбросить с себя перья, начинающие облеплять шею и лицо. Уэнсдей тем временем открыла второй замок. — Привет, Уэнсдей, давно не виделись, — шелест перерос в мягкий звук дождя и чуть слышно отдавал треском молний на клинке. — Если ты знаешь, кто я, то почему Фестер меня не вспомнил? — Уэнсдей обошла узника и встала к нему лицом. Сквозь черные перья не было видно ни клочка бледной кожи. Лишь лицо сохраняло подобие человечности. В который раз она не знала, что ей делать, но сейчас ей виделось разумным попытаться наладить контакт с альтер эго Фестера. — Ты правда хочешь, чтобы он оставшуюся вечность страдал по тебе, зная, что ты умерла? — Вечность? Так мы в аду? — Это лимб, но из-за тебя он стал для моего дорогого Фестера сущим адом, — осклабилась огромная птица. Из глаз снова потекли кровавые слезы, и существо в теле Фестера опять громыхнуло цепями. — Как нам отсюда выбраться? — А зачем? — Он нужен семье. Его ждут дома. — Семье, которую он не помнит? Семье, которая его ни во что не ставила? А, может, он нужен тебе, слепой заносчивой зануде, которая своими глупостями приносила ему лишь страдания? — птица на секунду захрипела, раскачиваясь на цепях, но потом снова успокоилась и улыбнулась половиной обезображенного перьями человеческого лица. — Ты хоть знаешь, что мы с ним пережили, дрянная девчонка? — Я пришла забрать его, и я это сделаю. — Я не позволю тебе, — закаркала птица и беззвучно засмеялась. С головы существа на грязный бетонный пол упало бархатное перо. — Но почему? Неужели тебе нравится тут? — попытка заговорить зубы. — Даже больше, чем ты думаешь. Здесь меня не сдерживает ни Фестер, ни его чертовы нормы приличия, и я могу выходить погулять, когда захочу. Да будет тебе известно, я съел уже пять человек, — похвасталась птица. — Только Фестер, конечно, ничего не помнит. Не надо его тревожить, он и так у меня тонко чувствующая натура. Сейчас он поспит и снова тебя забудет, а я пока сожру твои кости, идет? Вот и славно... — птица задрожала, снова взвыла, тяжело дыша и смеясь. Хруст костей сменился сгустками крови и чернил, которые вытекали из плотно сомкнутых губ и разорванной цепями щеки. — ...не с-с-с-смей-й...а-а-а-а-а-а-а...б-е-е-е-ги-ии, — вместе с кашлем из дрожащих легких выходил пепел. Нечеловеческие крики снова и снова давили на глаза, забираясь под веки, оседая в гортани цементной крошкой. Уэнсдей была в панике, но оторвать взгляд от стремительно чернеющих птичьих глаз она не могла. Если Фестер все еще борется, то, возможно, шанс есть. Лишь бы дядя захотел пойти с ней. — Что, таким он тебе нравится меньше? Я знал, что он для тебя лишь игрушка, верный пес, которого можно держать при себе и иногда гладить, но на его чувства тебе плевать. Ты всегда думала только о себе, — птица чуть наклонилась к собеседнице и с плотоядным наслаждением вдохнула воздух рядом с ней. — Не слишком ли много ты на себя берешь, курица? Да что ты вообще понимаешь?! — ярость всего дома Аддамс вскипела в жилах, обжигая даже свою хозяйку. — Довольно пафоса, девочка. В конце-концов, за свои ошибки нужно платить, и вот он — твой счет. Давай закончим все красиво. Я даже знаю, как: ты ведь любила смотреть «Челюсти»? Я сделаю это с тобой голыми... — Тольк-к-к-к-о...только тронь ее...Фауст! — О-о-о-о, поглядите, кто снова проснулся... Наш герой-любовник живее всех живых! — Дядя Фестер...Ты должен бороться, — девушка приблизилась и снова заглянула в воспаленные карие глаза. Из носа и из глаз мужчины текла кровь. Будто мироточащая икона, узник стоял на коленях, прикованный цепями к своей «раме». — Силы уходят. В голове лишь...обрывки. Он скоро заберет контроль, и я снова все забуду. Не приходи больше, не наказывай меня, прошу. Ты мертва. — Я живая и пришла забрать тебя домой! — возмутилась девушка и снова до хруста сжала чужие плечи. — Сейчас всплакну от умиления, — заскрежетала птица, когда тело Фестера безвольно повисло на раскачивающихся цепях. — Зат-кнись...— одними губами прошептал человек, сбрасывая с себя перья. Одно за другим, они кружили и приземлялись на грязный пол, оседая у ног Уэнсдей, но на месте ран вырастали новое, более жесткое оперение. Это была агония. — Ты была мертва.. на моих руках. Ты не дыш-ш-ала... — Меня воскресила Гудди в обмен на дар прорицания. Мы победили Крэгстоуна и спасли «Невермор». Пожалуйста, поверь мне! — Она лжет! Это просто морок. Она даже после смерти снова пришла мучать тебя. Ей всегда было мало твоих страданий. Она не ценила тебя, не берегла, вечно огрызалась и дерзила, а когда она вляпывалась в очередную историю, ты бежал ее спасать. Давай я лучше съем ее и мы забудем обо всем? — заговорщически прошептала птица, снова забирая контроль над телом. — Давай ты просто заткнешься, — прошептала девушка сердито и опустилась перед мужчиной на колени. Дрожащими руками она взяла обезображенное лицо в свои ладони и стерла слезы большим пальцем. — Я живая и я с тобой. Пожалуйста, поверь мне, — зрачки птицы сменились человеческими и удивленно расширились, когда разорванных губ коснулись чужие. Такие теплые и желанные, они не терзали, не кусали, не требовали, не сминали. Они были невероятно, ошеломительно мягкие и сладкие на вкус. Это было в разы лучше, чем Фестер себе представлял: терпкая, пряная, ароматная вишня, почти горький жженый сахар и что-то еще, чего мужчина не смог уловить с первых секунд поцелуя, но потом до него дошло... Гроза. Грозовые ночи в горах, когда небо светилось сотней вспышек, а пляска молний отражалась дамасской сталью в черных глазах. Эта девочка принесла ему запах дома, запах его магии и безоговорочной радости жизни. Она и была все это время его жизнью. И только сейчас Фестер понял: Уэнсдей, наконец, стала частью его самого, пропиталась им, приняла его и она...любит его так, как он и мечтать не смел. Перья с болью и огнем отходили от кожи, медленно, неохотно, почти как в самый первый раз. Ладони оглаживали худые плечи, лаская каждый миллиметр, отчего саднящие губы несчастного узника задрожали, хватаясь за последнюю соломинку, за расхристанный образ Уэнсдей, стоящей на коленях перед самым большим в мире грешником. Смирительная рубашка давно разорвалась от проросших перьев, но, вопреки ожиданиям, не сжала снова его ребра после того, как зверь уснул. Лохмотья ткани вперемешку с кожей и пухом свободно свисали с рук, ног и спины, горели, саднили, будто миллионы введенных под кожу ржавых игл, но Фестер не отводил слезящихся от яркого света глаз. — Он ушел, но это на время, — прошептал мужчина, едва удерживая себя в сознании. — О чем ты говоришь? Мы ведь победили его, ты свободен, — сердце девушки учащенно забилось, обжигаясь об раскаленные прутья ребер. — Ты так и не поняла... Фауст — часть меня. Он так просто не уйдет. — Мы справимся, я спрошу у Ахэну, как тебя вылечить, и он что-нибудь придумает. Сейчас нам нужно уходить, мое время заканчивается. Еще несколько минут, и я исчезну, — голос девушки сорвался, но Фестер лишь покачал головой. Семена гордости и надежды проросли в нем, и впервые это было не больно. Тело Уэнсдей начало искриться и мерцать, а через мгновение ее образ стал размываться и исчезать в лучах лунного света. — Я слишком слаб. Ты должна завершить ритуал. Тебе нужно подготовить мое тело. Только так я смогу вернуться. Девушка снова вцепилась в лицо Фестера и с отчаянием припала к его окровавленным губам. Поцелуй вышел обжигающий, терзающий, соленый. — Я найду тебя, любовь моя, — прошептал он в пустоту.