Nobody Like You

      Если у Вонючки спросят, что для него ценней всего, он надолго задумается. Задумается, внутри себя точно зная ответ. Вслух он промямлит что-то о благосклонности лорда Рамси, и это даже не будет ложью: Вонючка жив только из-за его милости и будет жить ровно до тех пор, пока он разрешает, — так как же он может дорожить чем-то ещё, кроме этой болезненной доброты?       Но Вонючка дорожит — дорожит тем, что никогда не сможет дать лорд Рамси. Будучи не в силах ни вложить, ни забрать, тот может злиться на Вонючку, но даже злость не даёт ему власти над памятью. Именно память Вонючка бережёт больше всего, хотя вместе с ней в нём остаются и отголоски боли — чужой, почти исчезнувшей за горизонтом.       Воспоминания Вонючки принадлежат не ему, но именно он обречён хранить их — а значит, никогда ничего не забудет. Человека, который навсегда запечатан в разуме Вонючки, больше нет, но от этого не легче: их воспоминания порой настолько переплетаются, что Вонючка перестаёт понимать, где кончается его память и начинается чужая — того, чьё имя лорд Рамси терпеть не может слышать из его уст. Вонючка быстро усвоил, что он не должен говорить об этом человеке, а тем более называть себя им. Но всё же он помнит, и эта память дороже всего на свете — если, конечно, в мире действительно было что-то кроме тусклых факелов в коридорах Винтерфелла и скулящих собак под боком.       Всё, что происходит с ним в последнее время, снова кажется Вонючке сном, но на этот раз неожиданно приятным сном после череды жутких кошмаров. От него требуют совсем мало, и Вонючка удивлён: как же прежде они с лордом Рамси не могли понять друг друга? Тот всегда требовал от него только то, что было по силам, и наказывал только за то, что было заслужено — за поступки да и, пожалуй, за те самые воспоминания. Теперь Вонючка больше не ошибается: понимает приказы с полуслова, не издаёт ни звука, если кто-то из пьяных дружков лорда Рамси всё же отпирает его клетку, желая почувствовать себя сильным и храбрым. О да, ему это удаётся: Вонючка, одетый в тряпьё, теперь терпит удары молча. Он знает, что лорд Рамси обязательно справедливо накажет приятеля — эти пьяницы ничем не лучше прежнего Вонючки, которому когда-то хватало отчаянной смелости идти против хозяина. Они — такие же псы лорда Рамси, как и сам Вонючка, и они обязательно получат по заслугам.       Вонючка уже потерял возможность отличать времена суток: он судит лишь о звукам, доносящимся из-за огромной двери псарни. Порой он слышит человеческие голоса, громкий смех и невольно сжимается: он боится, что к нему придут; он боится, что его будут бить. Иногда, просыпаясь после прерывистого сна, Вонючка ещё какое-то время не может вырваться из чужих воспоминаний, и тогда к этим страхам прибавляется еще один: он боится, что сейчас к нему войдёт кто-то знакомый. Знакомый не с ним, конечно, но с тем, чью память он так бережно хранит. Они, конечно, сразу же узнают его, а что случится потом… Вонючке не хочется думать об этом, и он сжимается в углу клетки, сглатывая солёные, как море из чужих грёз, слёзы.       Когда во дворе всё тихо, Вонючка развлекается тем, что садится близко-близко к прутьям клетки и протягивает вперёд руки. Оттого, как совсем маленькая часть его самого вырывается на свободу, преодолевая решётку, ему одновременно и весело, и страшно. Вонючка часто думает о том, что было бы, выйди он из клетки: что, если лорд Рамси захочет чаще видеть его, как это было прежде? Что, если ему предстоит вернуться в Винтерфелл?       Вонючке сложно думать о большом мире. Он быстро привык к этой клетке, но если ему скажут, что его место — там, рядом с его лордом, он беспрекословно подчинится. Впрочем, что бы ему ни сказали, он всегда поведёт себя одинаково: он будет верным, он не допустит тех ошибок, памяти о которых суждено жить в нём до конца его дней.       Дверь скрипит — в глаза Вонючке ударяет луч света, который так редко озаряет его новый дом. Вонючка жмурится, пытаясь спрятаться от пришедшего: кто решил навестить его? Что с ним сделают на этот раз? — Вонючка, вот ты где, — всё тот же снисходительный тон, который невозможно не узнать, — совсем за собой не следишь. Ничего, я этим займусь… Вставай — мы идем в замок!