Мгновения

Это был первый и последний раз, когда он видел её: окинув только открывшего глаза мальчика холодным взглядом, она поспешно отдала приказ погрузить его в ожидающий у ворот экипаж и повернулась спиной, отрезая этим, как она считала, любые связи между ними. На его внутренней стороне век навсегда было запечатлено фиолетовое кимоно, коса и прямая осанка, а собственное непонимание не отпускало еще несколько месяцев: что произошло и почему от него отвернулись? Неужели он чем-то заслужил немилость создательницы, что наверняка приложила для его рождения немало сил? Сидя на гнущихся с трудом ногах в карете, мальчик разглядывал свои одежды и положенное ранее в карман перо. Повозку потряхивало, пока они с несколькими мужчинами снаружи ехали в неизвестном направлении. Из-за плотных штор в неё едва просачивался свет, а открывать их строго запретили, поэтому создание Архонта тихонько разглядывало свое небольшое имущество. Перо ему в руки всучила перед отправкой лисица — женщина своими длинными ушками напоминала именно этот вид животных — она потрепала по голове, спутав длинные волосы, и сказала в напутствие: — Это перо Её Величества Электро Архонта. Ты можешь его использовать для аудиенции только в крайних случаях. Будь послушной куколкой и веди себя хорошо, — Глаза незнакомки хищно сощурились, и она отошла в сторону, уводя за собой приторно-удушающий запах духов, которые, признаться честно, в какой-то степени понравились ему. Что имелось в виду под «вести себя хорошо» мальчик не знал, однако решил, что постарается оправдать чужие ожидания. Золотой предмет в руках тяжеловат и удивительно ярок, очин пера был инкрустирован фиолетовым камнем и обернут в длинную ленту. Мальчик из раза в раз проводил по диковине пальцами и ногтями царапал металл между искусственными ниточками опахала, восхищенно вздыхая. Такая красота и теперь принадлежит ему! А впереди столько всего невиданного: еще находясь в помещении, кукла отметила, как прекрасно место жительства создательницы, а деревья сакуры захватывают дух воспоминаниями о розовых листочках, в то время как грудь наполняется свежим воздухом с легким дискомфортом, нисколько не мешающим уповать новыми ощущениями. Хочелось всё потрогать и посмотреть, может забрать с собой, чтобы доставать и любоваться так же, как пером. Фантазия вырисовывала перед глазами дивный мир, полный тысячи красок и животных. Надеясь на свою память, кукла мечтала запомнить каждый миг, даримый жизнью. Ах, как жаль, что он не сможет провести свое познание окружающего в компании матери. Мальчик убирал перо в карман, когда казалось, что он налюбовался, но доставал снова через пару мгновений, начиная по новой с жадностью оглядывать. Когда оно находилось в руках, внутри становилось спокойнее, и тело переставало трясти от странных ощущений внутри, которые люди называют эмоциями. Может, дело было в самом напутственном подарке, ведь это проводник к дорогой создательнице, напоминающий о ней, а, может, сам предмет обладает невиданными способностями. Как бы то ни было, мальчик уже любил эту тяжелую диковинку и ни за что её не отдал бы. Он прижимал к груди металл, пряча в ткани рукавов, словно его кто-то мог отобрать, и прикрывал глаза, ощущая плывущие чувства где-то в груди. Кукла прислушивалась к ним и на манер осторожного зверька пыталась потрогать, тут же уходя подальше и продолжая наблюдения. Они словно небольшое озеро, разливающееся в груди. В водную гладь впадали капельки, заставляя рябь расходиться вокруг. Находясь в таком маленьком месте, как карета, мальчик ощущал так нестерпимо много и, отхватив кусочек, останавливаться не хотел. Неровные дороги, уже далеко за пределами дворца, отзывались неприятной встряской в теле при каждой кочке, и хотелось скорее закончить путь. Через продолжительное время даже перо не скрашивало тянущееся безмолвие и, нагревшись, ощущалось как продолжение кисти. Дыхание — не столь ему необходимое, сколь необычное — приелось, и веки всё с меньшим энтузиазмом разлеплялись. Решив не сопротивляться минутному порыву, мальчик прикрыл глаза и оперся о ближайшую поверхность затекшей спиной, проваливаясь в дрему.

❥｡⁠｡｡ᕗ

Жизнь оказалась… Не совсем такой, как он представлял. Пустые комнаты павильона, куда его доставили, отвечали холодным молчанием на попытки сложить звуки во вразумительные предложения. Здание было роскошным: каждая комната просторна, заполнена минимумом вещей и выполнена в темных тонах со всей скрупулезностью, какую только могли предложить лучшие дизайнеры Инадзумы. Множество деталей и оттенков мальчик рассматривал с детским восторгом, пытаясь встать на ноги, но чаще просто переползая от одной разрисованной стены к другой. Одна из комнат даже была использована для обустройства алтаря с большим изображением создательницы, и оно понравилось мальчику больше всего. Поддавшись минутному порыву, впервые увидев его, он просидел на коленях, склонившись к полу, час, а то и больше, желая выказать благодарность и почтение божеству за подаренную жизнь. Портила всё впечатление невозможность уйти от павильона дальше, чем на двадцать шагов из-за последнего приказа стражи. Зеленые равнины вокруг, где за несколько месяцев не проскользнуло ни души, да тихое море вдалеке оплетали новый дом со всех сторон, интриговали и пугали собой одновременно. Только прилетающие зяблики скрашивали тихое одиночество места, куда его заселили, и даже такая компания была очень дорога жалобно сжимающейся пустоте в груди — вытягивая из горла подобие человеческой речи (скорее скачущие по волнам гласные), он делился своей короткой историей с пролетающими птицами в надежде на ответ. Они снисходительно становились слушателями, если мальчик держался на расстоянии, что огорчало неопытного рассказчика, так старательно демонстрирующего свои результаты в саморазвитии. Попытки устоять на некрепких ногах и умение разговаривать со временем оказались в приоритете, так как занятий в закрытом пространстве больше не оставалось, а возможность соответствовать интересующему его виду была очень заманчивой: может, его даже выпустят в какое-нибудь поселение стражники, которых, если честно, ни разу не замечалось за все время, проведенное в павильоне. Если руки, пусть моментами не очень скоординированные, подчинялись приказам, то часть тела ниже пояса, будто в отместку за покорность братьев, действовала крайне неохотно. Держась за комод с запасной одеждой, мальчик пытался заставить конечности выровняться, представляя, как мог бы беседовать с кем-то извне: — Как вам этот зяблик, мистер? — Замечателен, как и любые другие птицы. Не желаете ли тоже, так сказать, расправить крылья? И губы растягивались в улыбке, что не сходила даже после падения из-за подкосившихся ног. Больше всего на свете он хотел повидать мир, встретить существо — не обязательно человека, ведь он и сам им не являлся — которое составило бы ему компанию и, да простят его боги, повидаться с матерью. Рассмотреть получше. Почувствовать тепло её рук на искусственной коже. Но всё, что он имел: пустой павильон с причудливым названием Сэккеи и перо, тянущее ткань штанины вниз своей тяжестью. Ну и зяблика. Со стороны окна послышалось звонкое чириканье пернатого друга. Совсем недавно появившийся на перилах коридорчика, что шел вдоль здания, птенец привлек внимание мальчика своей неожиданной смелостью и напористостью. Он единственный остался на своем месте, когда кукла в очередной раз пытала удачу в надежде коснуться оперения гостей. Птенец рассматривал его немигающим взглядом и привлекал внимание краткими репликами, понятными лишь ему. Найдя пристанище подле жильца павильона, он предпочитал сидеть на его плече или голове — по настроению. Мальчик, будучи в восторге от подобного внимания, оставлял окна всегда открытыми, ожидая прихода нового друга, что не заставлял себя ждать, в отличие от матери. Она же часто всплывала в сознании во время бездумного разглядывания сакуры во дворе. Лепестки напоминали о мягких чертах лица, ствол — о стойкости женской фигуры, само растение о том, насколько она прекрасна. Только сакура росла совсем рядом — стоило только подойти-подползти — и рука упиралась в крепкие корни, а создательница — так далеко, что даже дворца не видно. И попасть к ней, как ни хотелось, не получилось бы. Вряд ли она вернется за ним, ведь прошло уже достаточно времени. День сменялся ночью так много десятков раз, и все безрезультатно, так что в груди осталась только тоска цвета заката и смирение, отливающее коричневым. Мало-помалу, мычание за мычанием, мальчик начинал выговаривать какие-никакие слова. Выходило далеко до идеала, но руководствовался он лишь вложенными создательницей в мозг данными, да и зяблик поддерживал любой диалог чириканьем. Нисколько не взволнованный скудными умениями собеседника, он сидел на чужом плече, нахохлившись. Первым словом, произнесенным им, было «птица». С ошибками, невнятным произношением, но оно было. От этого разливалось в груди приятное тепло, губы плыли в улыбке, пернатого хотелось прижать ближе к себе, а тот не особо сопротивлялся такому проявлению чувств. Не только в речи были небольшие успехи: придерживаясь за стены, мальчик — не без подбадриваний зяблика — мог делать неторопливые шажки. Не так удобно передвигаться, как на коленках, однако тоже неплохо. Так проходили месяца. Компания птички стала чем-то неотъемлемым и скрашивала дни, полные красивой, но всё же бездушности павильона. Да, часто было нечем заняться, кроме как практиковаться в ораторстве, ходьбе или же расчёсывать волосы одним-единственным гребнем. И мальчик, несмотря на это, любил те дни. Они остались в груди воспоминаниями рядом с памятью о создательнице, когда незнакомый мужчина забрел в его павильон одним днем. Утро на редкость неприятное: тучи строгим маршем проходят по небу, захватывая неровными взводами всё голубое пространство, а вместе с ним вытесняя солнечные лучи. Пока ещё лёгкий ветерок уводит за собой в сторону волосы, из-за чего они лезут в скучающе приоткрытый рот и такие же глаза. Взгляд блуждает по виднеющемуся из окна морю, а пальцы лениво крутят ветку дерева, непонятно зачем подобранную, но почему-то очень желанную. На оконной раме рядом сидит зяблик, стараясь не нарушать тишину заброшенного места. Царившая идиллия очень приятна для них обоих, поэтому проводя уже второй час в молчании, они наслаждаются прохладными минутами. По крайней мере, мальчик хочет в это верить. — Как думаешь, куда плывут облака? — шепчет он одними губами, косясь на птицу, которая не шевелится, игнорируя вопрос или просто не понимая его, но мальчик думает, что все же первый вариант. — Возможно, сегодня будет дождь. Угрюмо вздохнув, он кладет подборок на руку и кончиком ветки приподнимает прядь своих волос, чтобы начать закручивать. Не так давно он полностью вычесал длинную копну, доставшуюся от создательницы. Мелькает мысль, что, наверное, не стоило этого делать: весь труд пойдет насмарку — впрочем, она его не останавливает. Ощущение скуки тяготит, даже слишком. Зяблик не выглядит озабоченным погодой или чем-либо ещё, но мальчик осознает, что совсем скоро он расправит крылышки и полетит на поиски пищи. Вокруг павильона не растет что-то, что может послужить кормом, пусть перила снаружи здания и являются одним из излюбленных мест для птиц, поэтому зяблику время от времени приходится покидать родное пристанище. Хотелось как-то донести свои опасения, растянуть оставшиеся совместные минуты и предостеречь. Губы при мысли о скорой разлуке недовольно поджимаются. Не удержав себя, мальчик кидает обиженный взгляд на светлую спинку и тут же отворачивается, когда маленькие глазки смотрят в ответ. — Может, не полетишь? В ответ слышится короткое чириканье, и зяблик, напоследок ткнувшись клювом в чужой рукав, поднимается в воздух, с каждой секундой все больше отдаляясь от павильона. — Вот же. Иногда его смелость бывает не самым лучшим качеством, и это явно тот случай. Помахав напоследок птице палочкой и мысленно взмолившись о благословлении Электро Архонта, мальчик возвращается к бессмысленному разглядыванию пейзажей. От неудобного положения вскоре начинает болеть подбородок, и кукла, шатаясь, бредет вглубь дома, чтобы прилечь напротив алтаря и бросить палочку рядом. С картины на него смотрит недовольная создательница, что уже не так сильно пугает. Она ещё ни разу не возражала в ответ на посещение священного места, застыв на месте. Мальчик вытягивает руку и обводит кончиком пальца изображение в воздухе. Начиная с тонких пальцев и переходя к оружию, он с точностью повторяет увиденное, стараясь довести линии до совершенства. В прошлый раз он закончил с волосами — одной из самых кропотливых и сложных частей. Сейчас же остается только кимоно, рука, да копьё. Вряд ли кто поймет и оценит его занятие по достоинству, хотя бы потому что даже он сам не может видеть плоды своих работ, но на душе становится лучше, когда очередные очертания предметов повторяются хрупкой рукой. Будь у него краски, он бы разрисовал всё доступное, лишь бы занять себя и оживить здание. Оно крепкое и уверенное, защищает от любой бури, дарит спокойствие и веру в собственную безопасность, но от этого не становится более дружелюбным. Скорее выполняющим определенную функцию без права выбора, свободы и эмоций. Сакура за окном же всегда выглядела девицей в глубокой печали, отчего старалась пощекотать розовыми листиками друга по несчастью и утешить, обратить на себя тусклый взор, который еще ни разу не смогла заполучить, и улыбнуться. Оба вынуждены служить на благо куклы. Такие же брошенные и одинокие, как и он сам. Без возможности быть друг с другом ближе, чем на пару метров. Видимо, такова участь отданных ему в собственность вещей. Может, у людей они более счастливы будучи со своими хозяевами, и это только его вина, что павильон и сакура безмолвно страдают. Очень хочется верить, что нет. Мальчик, слушая завывающий за окном ветер, полностью погруженный в свои безрадостные мысли, опускает руку рядом с собой и осматривает конечность. Белая кожа, длинные пальцы, неровные ноготки, которые периодически он сгрызает, дабы избавиться от длины, и тонкие запястья. Собственное тело вызывает смешанные чувства: оно сильно отличается от тел тех мужчин, что он видел по дороге. Они высокие, с широкими плечами и крепкими руками. Он же — полная противоположность, ещё и с линиями на месте стыка локтей и запястий. Он тоже неживой, точно такой же, как сакура и павильон, однако способный действовать по своему желанию. Благословение или же проклятье? Недостаточно безвольный, чтобы исполнять роль украшения собственности Архонта, и недостаточно органичный, чтобы быть живым существом с бьющимся сердцем. Мальчик прикрывает глаза, проваливаясь в темноту.

❥｡⁠｡｡ᕗ

Погода нетерпеливо гоняет траву из стороны в сторону, будто пытаясь осудить и наказать за ведомые только ей грехи. Ветер бьет по ушам, оставляя неприятное подобие жжения в ушной раковине, и мужчине приходится периодически закрывать их руками, дабы прекратить эту пытку. Черт дёрнул его именно в этот день пойти на поиски травы наку по просьбе знакомой: ей очень понадобился десяток-другой колосков для какой-то целебной мази, а Кацураги, так звали мужчину, не смог отказать женским глазам, полным надежды. Утром, когда по улицам поселка бродила прохлада, мужчина подумал, что лучше дня для похода будет не сыскать — в жаркой Татарасуне плохая погода была редкостью — поэтому поспешил собраться в путь, но не успел вернуться до того, как хлынул ливень, ухудшая видимость. Кацураги редко бродил по острову, предпочитая оставаться в поселке, где работы всегда было достаточно — максимум девицам помогал принести воды или мокрую одежду с моря. Эта вылазка могла бы стать неплохим экспериментом, если бы не самонадеянность, которая привела к неутешительному итогу: он совсем — или не совсем — немного заплутал и потерял дорогу; трава наку, которой удалось собрать гораздо меньше, чем было необходимо, букетом лежала в корзинке на спине, чем утяжеляла передвижение; сам Кацураги вымок до нитки и продрог, рискуя заболеть; меч, спрятанный в ножны, обычно являющийся лучшим другом, в данных обстоятельствах становился обузой. Сжимая зубы от досады, Кацураги в очередной раз, смотря под ноги, начинает подъем и очень удивляется, когда вдалеке удается рассмотреть фигуристую крышу дома, очень похожую на те, что он видел в столице Инадзумы на зданиях в элитном квартале. На Татарасуне был всего один поселок, что существовал благодаря горнодобывающей промышленности, и Кацураги уверен — никто не знал о ещё каких-либо жильцах острова, если не учитывать изредка появляющихся похитителей сокровищ. Не безопаснее ли было жить вблизи деревни? И ведь их даже не предупредили об этом павильоне, а это очень опасно, учитывая непрекращающуюся работу в горне. Один обвал горных пород, и человек, а то и целая семья, окажутся на волосок от гибели. Сгорая от возмущения — и сдерживая рвущуюся радость от найденного временного убежища — мужчина прилагает остатки сил, чтобы добраться до дома. Здание выглядит величественным, такое убранство мало кто может себе позволить: с крепкими досками темного оттенка, резными узорчатыми перилами, строгое и отталкивающее. Не так давно построенное, судя по отсутствию потертостей и каких-либо признаков разложения. Что же за человек здесь живет, не боясь опасностей? Башмак опускается на лестницу, разгоняя лужицу и вдавливая опавшие розовые лепестки сакуры, что растет рядом, в древесину. Страшно и неловко. Возможно, здесь даже никто не живёт, или же его выгонят, но ледяные капли падают за шиворот рабочего бадлона, тем самым придавая уверенности. Кацураги старается стучать аккуратно и обходительно, словно извиняясь за нарушенный покой, но достаточно громко, чтобы его услышали. Ни на первый стук, ни на третий дверь никто не отворяет. Он с горечью окидывает её взглядом — и вправду пустует. Решая в последний раз испытать удачу, он исполняет череду ударов, а после дёргает за ручку. Дверь с щелчком отворяется, открывая вид на пустующий коридор. — Извините за вторжение. Есть кто дома? — крик отражается от стен холодного помещения, а после повисает пугающая тишина. «Я всего лишь пережду здесь непогоду, а потом уйду», — пытается найти себе оправдание Кацураги, переступая порог павильона. Помещение встречает его мрачно: доски не издают ни звука, не прогибаются под тяжёлой обувью. Привыкший к другим условиям, и так настороженный Кацураги начинает волноваться ещё больше. Он решает разуться после краткого осмотра, и ботинки остаются у входа в павильон. Изнутри чужой дом выглядит скромнее, чем снаружи. У комнат отодвинуты сёдзи, а сами они почти пусты — только в одной на залитом водой — окно открыто — полу валяется блестящий гребень, а в углу скромно стоит комод. Мужчина продвигается всё дальше, и последним местом осмотра становится четвертая комната. Она выглядит значительно лучше, чем предыдущие: алтарь, посвященный Электро Архонту, чьё изображение распознать не составляет труда, украшает пустующее помещение. И в любой другой ситуации Кацураги бы оценил по достоинству то, как искусно отделана комната, но сейчас всё его внимание привлекает лежащий без сознания молодой юноша. — Эй, парень, что с тобой? Ответом на вопрос служит тишина, и Кацураги, недолго думая, подбегает к источнику своих тревог, переворачивает на спину и хлопает по щекам. Лежащий человек поражает красотой своей, подобно искусственной, кожи, мягкими чертами лица и тонкостью тела. Кацураги не уверен с точностью, парень ли это, а не девица, но судя по костюму со штанами, вероятнее всего парень. Он отвлекается от рассмотрения незнакомца — если ему плохо, то нужно немедленно помочь. Пульс, к ужасу Кацураги, нащупать не удается, поэтому он быстро осматривает его тело на наличие повреждений, коих обнаружить тоже не получается, а после заглядывает в рот. Крайний раз похлопав юношу по щекам, Кацураги направляется к комнате с открытым окном, дабы набрать воды в ладони и полоснуть по чужому лицу в последней попытке привести в чувства.