❥｡｡｡ᕗ
Утро начинается, как ни странно, в собственной постели. Хисахидэ, кажется, впервые чувствует себя выспавшимся, к тому же еще и голодным. На улице уже давно светит солнце, и он, натянув на себя домашнее кимоно, выходит из комнаты, замечая, что со стороны кухни доносятся разговоры. Стоит только выглянуть из-за сёдзи, и ему предстает картина усердно пытающихся слепить из риса онигири Ёсико и гостя: у того получалось нечто между закрытой морской раковиной и снежнайским вареником, из которого сыпался рис. Рядом на одеяле сидит Кацуси, держа в руке маленькую деревянную ложечку и размахивая ей, словно тоже недоволен результатом готовки. Невольно Хисахидэ думается, что они выглядят мило, и он издает смешок, чем привлекает внимание троицы. Ёсико реагирует первая и просит немного подождать: обед пока не готов. Мужчина кланяется в знак приветствия и распологается рядом с парнишкой, интересуясь, как прошел его день. — Мне понравилось, Ёсико и Кацуси хорошие, — для убедительности тот еще и кивает, а после отвлекается от куска риса в руках и серьезно смотрит Хисахидэ в глаза. — Кацураги сказал мне поразить тебя ужином. Как это сделать? И тебя вчера не было. Хисахидэ на секунду теряется, игнорируя заливающуюся смехом от тона юноши Ёсико. Кажется, он впервые за этот год слышит её смех и подается настроению, кладя руку на чужое плечо, откидывая тем самым и приличие, и формальные обращения. Серые глаза удивленно расширяются, однако он не убирает конечность. — Приготовь его сам. У тебя наверняка получится, я же обещаю присутствовать на нем сегодня вечером, — он одобрительно глядит на юношу, пока тот о чем-то задумывается. — Думаю, сейчас я не прочь испробовать и обед. — А вот здорово питаться надо, — хмыкает Ёсико, возвращая пытающегося уползти Кацуси обратно на одеяло. — Поможешь нам? Тут немного осталось. Они продолжают уже вчетвером, если учитывать Кацуси, отползшего к коленке юноши и прилегшего на неё же, вяло водя ложечкой по воздуху. Юноша иногда поглядывает на ребенка, сам пытаясь справиться с крупой. У него не получается, и на бледном лице темные брови недовольно хмурятся. — Давай помогу, — Хисахидэ забирает чужой комочек и подправляет уже помявшийся рис, делая его похожим на треугольник. Юноша внимательно следит за его ладонями, а после набирает риса, чтобы попытаться повторить — получается немного лучше, а Хисахидэ замечает у него проблему с мелкой моторикой рук. Под кожей и мышцами медленно ползет нечто, зовущееся жалостью. Этот человек — а Хисахидэ безоговорочно определял его так — всесторонне недоразвит, несмотря на тело половозрелого юноши: предстоит немало работы, чтобы возместить упущенное, и Хисахидэ рад, что парнишка и сам стремится к самосовершенствованию. Тот упорно старается ходить, исследовать мир и учиться. Всего через десять минут они приступают к приёму пищи. — У меня кое-что для тебя есть, — Хисахидэ кладет на кухонный столик листы и коробочку. Позднее Ёсико и Кацуси снова уходят на короткую прогулку, а мужчины остаются дома одни. Вообще Хисахидэ хотел удалиться в свой кабинет и провести пару часов в беспамятстве за работой, однако всё, что только мог — сделал еще вчера, потому решил провести время с гостем. Он садится напротив юноши и выжидающе смотрит на него, тот теряется и наклоняет голову, волосы следуют за ней, скрывая непонимающее лицо от взгляда карих глаз. Хисахидэ подтягивает к себе коробку и снимает крышку, выставляя на обозрение мелки разных цветов. Выцепляя их, из-под темной челки сверкает заинтересованный взгляд. — Ты же не умеешь писать? — скорее для подтверждения своих догадок спрашивает, зная ответ наперед. — Можешь начать с мелков. Юноша дрожащей ладонью с повязкой берет желтый цвет, держа его неправильно. Со словами «позволь мне» Хисахидэ помогает удобнее расположить пальцы и притягивает тонкую руку, ощущая линию углубления, к бумаге, чтобы показать, как водить по ней кончиком. Лицо, выглядывающее из-под темных прядей, демонстрирует невинный восторг, рисуя кривые линии. Видно, что мелок плохо лежит в руке и коже доставляет дискомфорт. Сам Хисахидэ долго наблюдает, как юноша что-то пытается изобразить, и улыбается этому, чувствуя на душе небольшое облегчение и удовольствие за чужое счастье. — Когда кто-то что-то делает для нас, мы говорим «спасибо», — подсказывает Хисахидэ. — Это слово отображает нашу благодарность. — О, — юноша раскрывает широко глаза, а после пылко произносит своё «спасибо». Хисахидэ не может не признать, что это выглядит чертовски мило. — Всегда пожалуйста, — отвечает и следом спрашивает: — Хочешь, я помогу тебе что-то нарисовать? — и, дождавшись кивка, пересаживается поближе, обхватывая чужую ладонь своей. — Чего бы тебе хотелось нарисовать? — Сакуру, — он смотрит на изрисованный лист. — Хорошо, — Хисахидэ переворачивает лист обратной стороной и достает из коробочки коричневый мелок, также вкладывая в пальцы юноши, а после начинает с ним рисовать. — Сначала надо нарисовать ствол дерева. На белом расцветают краски — от зеленого до бордового, Хисахидэ не стесняется пользоваться всеми доступным оттенками и учит этому своего гостя, направляя и подсказывая. Он ощущает нежность чужой кожи и старается сильно не давить; в почти пустом доме говорит тише, чтобы голос звучал органично и сливался с общей атмосферой комфорта. От юноши пахнет той самой сакурой, которую они рисуют, травой и чем-то еще, что определить никак не получается. Он чувствуется совсем не так, как другие жители деревни — запах его собственного тела отсутствует, это вызывает отторжение, будто для полного вкусового понимания чего-то не хватает, но Хисахидэ понимает, что скоро его аромат поменяется: заимеет что-то от других людей, от еды или еще чего. А пока он позволяет себе насладиться чудным привкусом сакуры, под воодушевленные вздохи притихшего юноши. — Тебе нравится? — интересуется, когда рисунок закончен. В ответ ему активно кивают и прижимают бумагу к груди. На пальцах наверняка отпечатался желтый цвет. — Спасибо, — юноша растягивает губы в счастливой улыбке и Хисахидэ может поклясться, что видит у него в уголках глаз слезы, а потому придвигается и треплет волосы в успокаивающем жесте. — Если ты хочешь — поплачь, — как только Хисахидэ договаривает, по бледному лицу начинают течь слезы, а юноша — рыдать. Хисахидэ аккуратно притягивает его за плечи к себе, позволяя выпустить эмоции. Он понимает, что для одинокого ребенка оказаться в обществе будет тяжело, потому не удивляется. Не вовремя вернувшаяся с Кацуси Ёсико, услышав плач, едва успевает разуться и быстрым шагом проходит сразу к ним. Стоило ей показаться, Хисахидэ качает головой — «не время», и она уходит в другую комнату, чтобы уложить сонного Кацуси спать. Через минут десять плач начинает стихать, кимоно уже насквозь пропитано слезами и иными жидкостями. Мужчина на ухо шепчет предложение сходить умыться, а после ведет несопротивляющегося юношу к умывальнику, помогая привести себя в порядок и вытереть лицо полотенцем. Опухшее личико с красными глазами и носом выглядит уставшим, но определенно довольным, доверчиво смотрит в глаза Хисахидэ и укладывается отдыхать вслед за Кацуси, почти сразу засыпая. Сам мужчина идет за мелками и рисунком, чтобы оставить их в комнате юноши на самом видном месте — у подушки. Недолго посмотрев на юношу, Хисахидэ переодевается в рабочую одежду и, предупредив Ёсико, идёт в кузницу. Жители деревни заинтересованно его оглядывают, облепляя своими взглядами, словно окуня рисом. Это забавное сравнение заставило кончики губ нелепо дёрнуться вверх и тряхнуть головой — стало смешно с собственных мыслей. Конечно, люди беспокоились, увидев что-то, что не вмещалось в их размеренный и понятный образ жизни. Сразу двое новеньких, и если Эшер с радостью шёл на контакт, позволяя лицезреть себя во всей красе, быстро завоевал доверие, то прибывший парень сеял смуту в сердцах, объявившись эффектно и тут же скрывшись за кулисами, оставляя публику без шоу. Прошлым днём вокруг них крутились все: от стариков до детишек, как бы невзначай узнавая о событиях или подслушивая разговоры, потому приходилось уединяться и там тихонько вести беседы. Микоси не стали рассказывать все детали, передали только основное, а тот, многозначительно прищурившись, уже наслышанный, благодаря ходящим из уст в уста разговорчикам, недоверчиво кивнул. Оставил всё на потом, так как дел было и так достаточно. Хисахидэ идет и обдумывает, как познакомить гостя с людьми, представить в хорошем свете, однако так и не приходит к однозначному ответу. Мальчик не стремится к большому количеству контактов и сильно стесняется, о чем ранее предупредила Ёсико. Вероятно, его еще рано подвергать социализации, и стоит поговорить об этом с Кацураги: пусть тот временно и доверил попечительство ему — большая ответственность лежала именно на Кацураги. Кузница встречает его холодом: последние дни не удавалось выбраться, и каменная кладка успела остыть, излучая обиду и недовольство, словно брошенный близким приятель. Хисахидэ качает головой, принимаясь за дело.❥｡｡｡ᕗ
Утро первого полноценного дня на попечении Нивы задалось пёстрыми красками, режущими глаза, словно острые выступы камней, однако мальчик позволял им вонзаться в его тело, нещадно подставляясь. Ёсико восстанавливала сбитый ранее режим Кацуси, потому тот довольствовался вниманием сразу двоих, требуя его в необъятных количествах. Он привык к гостю, а потому тянул маленькие пальчики, чтобы ухватиться за темные волосы, причиняя небольшую боль. Ёсико аккуратно отцепляла их, нравоучая, что «нельзя нарушать чужое личное пространство». Мальчик в ответ неловко бормотал, что не имеет ничего против, будучи сам испуганным строгостью женщины и не имея возможности укрыться привычной сиреневой тканью. Без платка неуютно — это первое, что понял мальчик, стоило ему оказаться без него. Будто люди вокруг видели больше, чем должны были: и линии стыков, на которые мало кто обращал внимание в этом доме, и тело под слоями одежды, и происхождение. Слова Нивы о платке затронули душу мальчика, но звучали в голове шатко — подует ветер и они падут, согнутся, как трава к земле. Крепостью вокруг них выстроилось озарение, что пришло позже: никто не носит так платки и уж тем более не закрывает ими лицо. А он тем самым выделяется, привлекает внимание, которое и без того было лишним. Поджав губы, он оставил любимый кусок ткани в комнате. Также мальчику позволили взять в руки ребёнка, хотя по сути просто обнять и усадить на колени — тот был слишком тяжёлый для него, да и Ёсико опасалась. Удивительно, но у этой женщины находились силы держать его на руках, при этом ещё и укачивая, стоит тому броситься в слёзы. На ощупь он был мягкий и хрупкий, пальцы словно проваливались в его тело, от чего мальчик потерянно поглядывал на Ёсико, прося подсказки или же поддержки, которую находил в тихих смешках, одобряющих действия. Сам Кацуси лениво причмокивал губами, ворочаясь в руках и не находя себе место — то начнет куда-то убегать, то пытаться поменять положение, однако огонек интереса и смущения загорался в его глазах при взгляде на лицо мальчика, потому в ненасытные пальцы попадало всё, до чего мог дотянуться малыш. Мальчик был рад его обществу и кратким репликам Ёсико, которая позволила себе расслабиться, примкнув к полу всем телом и лениво поглядывая из-под ресниц, чтобы проверить мальчиков. Все остались довольны, но больше всех — мальчик, ощутивший себя свободным, несмотря на сдавливающие грудную клетку чувства, как колючка, вцепившаяся в одежду. Когда настало время обеда Ёсико подхватила Кацуси на руки и позвала мальчика присоединиться. Она сказала, что обед будет состоять из онигири и отправила мыть руки, сама раскладывая на столе чашечки с ингредиентами и ставя рис вариться. Мыть руки начало становиться привычкой после разъяснений Ёсико о том, что на коже остаётся грязь, опасная для организма. Вода скользила по рукам, оставляя капли, мягкая и тяжёлая. Процесс взаимодействия с водой мальчик старался растянуть на большее время, однако главный повар на кухне отвлекал от занятия, призывая к работе. Белая липкая крупа плохо поддавалась неумелым конечностям. Её кусочки легко сдавливались и мялись, а начинка, которой мальчик старался класть поменьше, не желала скрываться за белыми пластами. Чувствуя неприятно охватывающую тело обиду, мальчик грустнел, видел результат Ёсико и продолжал сжимать неудачные онигири: просить её о помощи почему-то не хотелось. На её лице была расслабленная улыбка, глаза смотрели на миски, однако она не выглядела как человек, пребывающий тут — мысли явно её утягивали, будучи, судя по нежному блеску глаз, очень приятными. Отвлекшись, Ёсико даёт забавный комментарий к получившимся онигири и тихо смеётся. В дверном проёме появляется Нива, он выглядит удивлённым, но быстро скрывает это, глядя потеплевшим взором. Его карие глаза напоминают ствол сакуры, что растет у павильона и невольно мальчик находит между ними сходства. Он бы хотел присмотреться к ним, особенно хорошо видя разных оттенков прожилки у зрачка, когда мужчина садится недалеко. Они с Ёсико неоспоримо похожи. С её слов, они — родственники, а потому и внешность имеет общие черты. Только у Ёсико глаза голубые — такие светлые, как кусочек неба, захвативший с собой облака, дабы расцвести в чужом глазном яблоке и наблюдать за всеми близи так пристально-пристально, словно затевая что-то. Холодная и коварная леди, оказавшаяся приятной собеседницей, чьи строгость и усталость мелькают в туго собранной причёске и небрежном макияже, едва скрывающем синяки у нижних век. Нива, в отличие от сестры, казался более… Простым? Его одежда удобна, без изысканных узоров, как на кимоно Ёсико, движения плавные и уверенные, а радужка — всё то же дерево печальной сакуры. Тёплой и красивой, скорбящей днями напролет. Мальчик плохо разбирался в том, что мог видеть: всё в первый раз и в новинку, однако в своих выводах он не сомневался. Нива — приглушенная сладость со скользящей кислинкой, словно разливающаяся река. Из размышлений его выдернули мужские руки и предложение помощи: человеческие пальцы забрали неудачный комочек и попытались его реабилитировать, а после поставили на тарелку. Физическая близость вызывала смуту в метафорическом озере — водяные запасы колыхнулись, словно отпрянув, а после с силой двинулись обратно к источнику движения. Мальчик признался себе, что хотел бы больше контактировать с чужой щемящей сладостью, попробовать все её оттенки, будучи лишенным этого ранее. После обеда Нива уводит его в гостиную, садит за стол и уходит на пару минут. Чувство предвкушения охватывает тело, пробираясь до пальцев ног и вынуждая их поджаться, чтобы усидеть на месте. Нива приносит бумагу и разноцветные палочки. Мальчик не может понять к чему они и просто осматривает предметы. Все встает на места, когда мужчина начинает учить рисованию. Сразу вспоминаются дни и ночи подле алтаря в попытках перевести картину в воздухе, только это ощущается лучше! С мелками — как их назвал Нива — и бумагой, плоды стараний оказываются видны, их даже можно нащупать, ткнув подушечкой пальца в линии. Да, выходят они ломанными и неряшливыми, зато реальными! Мелки в руках дрожат, а то и выскальзывают, не поддаваясь своим грубым материалом нежным пальцам. Вновь помощь предлагает Нива: сокращает дистанцию и увеличивает площадь их соприкосновения. Если бы мальчик сказал, что он не смутился чужим действиям — он соврал. Тепло чужой кожи и крепкие руки чувствовались определенными местами тела, что на время стали представлять будто бы и не часть организма мальчика, были вытеснены из его естества, горели огнем и покрывались потом. Пришлось сосредоточить все внимание на рисунке, чтобы успокоить жар лица. Пожалуй, такая реакция на соприкосновения у него впервые, даже с Кацураги было иначе, а с другой стороны — они и не взаимодействовали так. Лицо Нивы осталось невозмутимым: он задумчиво помогал рисовать сакуру, улыбаясь краешками губ. Он не замечал перемен в попекаемом — не смотрел в его сторону вовсе. Мальчик воспользовался возможностью незаметно утихомирить организм и совсем скоро с щек спал румянец. — Тебе нравится? — спросил Нива, отстранившись. Очень. С листа на мальчика смотрела розово-коричневая сакура на фоне зелени, она не совсем была похожа на ту, что росла у павильона: была изогнутой, склонившей свое могущество ближе к низу, с темными прожилками и другой формы листвой, однако мальчик не сердился: нарисовал ее он почти сам и она очень напоминала ту, грустную. Сейчас он понимал, что, кажется, ошибся: грустная сакура не была похожа на матушку, в отличие от этой. Они с грустной сакурой — мать и ребенок. Рисунок и далеко растущее дерево. Алтарь и кукла в людской деревне. «Как же складно получилось», — подумал мальчик, закусывая внутреннюю сторону щеки, пытаясь сдержать слезы, но в противовес счастливо улыбнулся: пусть дни заточения в павильоне подле сакуры едва ли вернутся — он рад остаться именно здесь, имея в напоминание лишь один близкий душе рисунок. Нива не противился его слезам, позволяя проплакаться и гладя по волосам — невесомо и аккуратно. Метафорическое озеро души больше не казалось метафорическим, вытекая из тела вместе со слезами, а после оставило на месте себя пустоту. На фоне мальчик слышал как вернулись Ёсико с Кацуси и не придал этому значения: великодушно подставленное под лицо кимоно интересовало больше. Когда Нива повел его умываться, а после укладываться в постель, в голове стояла тишина — мысли схлынули, оставляя его одного. Уже лежа на футоне и рассматривая потолок, мальчик вспомнил, что к ужину ему следовало бы проснуться: он обещал его приготовить.