Растворяясь

Когда твоя мама очень переживает об образовании, раз за разом проходишь через одно и то же испытание: новая школа. Новая школа – это новая жизнь, с той разницей, что старая не то, что не надоела тебе, а ты даже привыкнуть к ней не успел. Но не всегда причина только в заботе родителей. Хотя в этот раз я сменила место обучения из-за банальной причины: средняя школа сменилась старшей. Я пошла в десятый класс. Чему, честно говоря, ужасно рада. Это первая нормальная причина для переезда и смены обстановки. Все предыдущие разы заканчивались, мягко говоря, плачевно. Хотя и этой смене локации предшествовал целый долгий путь. Путь к долгожданной свободе, которая, увы, сейчас меня не радовала. Чувство уязвимости преследовало меня уже несколько месяцев. Уязвимости и потерянности. По некоторым причинам меня зачислили в крутой, закрытый пансионат где-то в горных лесах Альберты, и уже на следующий день мне предстоял путь в несколько часов на частном вертолёте, который специально забронировал для нас мой отец, чтобы мне не пришлось несколько дней ехать на поезде. Не представляю, сколько потребовалось для этого денег, да и если честно, не хочу вообще об этом думать. Иногда меня тошнит от богатства. Для кого-то это благо. Кто-то скажет: «Вот, ему повезло родиться в богатой семье, иметь все наилучшее и наироскошнейшее». Но поверьте: это может быть настоящим проклятием. Мередит Харпс, моя матушка, удачно вышла замуж в девяностые и ни дня в жизни не работала. Зачем, если муж – влиятельный бизнесмен? Собственное производство вкуснейших и питательных хлопьев, а также полезных быстрых перекусов из мюслей в какой-то момент «выстрелило» – дела пошли в гору. Мама смогла полностью посвятить себя домашнему быту, стать примерной хранительницей очага и впоследствии матерью, что нянчилась бы с детишками днями напролёт. Она действительно мечтала о такой жизни. И всё бы ничего, вот только судьба не наградила маму оравой отпрысков. Единственной её отрадой стала я – выстраданная долгожданная дочь, которую наконец-то удалось выносить и родить после десяти выкидышей. После моего появления на свет врач поставил неутешительный приговор: мама больше не могла иметь детей. Так что неудивительно, что всё внимание в доме оказалось приковано ко мне. В раннем детстве – принцесса, с которой сдували пылинки, а три домработницы перебинтовывали разбитую коленку втихую, чтобы их не уволили за то, что не уследили за ребёнком. Самое лучшее детское питание, красивые платья из натурального шёлка, висящие в личной гардеробной, комната просто огромная с кроватью в полстены, на которой мне разрешалось прыгать до потолка. Даже если сломаю – ничего страшного, обязательно привезут новую в тот же день. Любая игрушка, стоит только указать пальчиком, становилась моей сразу же. Любые развлечения от аквапарка до кино хоть каждый день. Как только я пошла и заговорила, в нашем доме стали появляться толпы репетиторов. Помимо общих «развивашек» меня учили трём языкам, скрипке, танцам, езде верхом, стрельбе из лука и фехтованию. Отец не возражал, отсчитывая очередную стопку зелёных новому учителю. Наверное, на подсознательном уровне родители хотели сделать из меня сверхчеловека. Или просто очень любили. Я не нуждалась ни в чём. Кроме, пожалуй, общества. И правильного поведения в нём. Долгое время его составляли исключительно родители и прислуга. Мать тряслась за моё здоровье, что лишний раз не позволяла никому даже дышать рядом со мной. Врач приезжал только на дом, если мне случалось заболеть. А если требовалось пойти в театр или на званый ужин, меня одевали как астронавта: три слоя одежды, перчатки и маска. В шесть лет из-за этого я думала, что больна чем-то. Разумеется, спрашивать у мамы правду стеснялась. И когда отправилась в первый класс, рассказывала какие-то небылицы, раз за разом ловя сочувственные взгляды одноклассников и недоумевающие выражения лиц учителей, которые никогда не слышали ничего подобного от моей матери. — Посмотрите, какие у меня перчаточки! Настоящий латекс, можно потрогать. Я очень тяжело болею, мама не разрешает мне брать предметы без них. Наверное, таким образом я привлекала всеобщее внимание. Меня расспрашивали о жизни, сочувственно кивали и вздыхали. А мне это ужасно нравилось. Нравилось, что мной интересуются, общаются. Нравились эти лучи славы. Печально лишь, что я не совсем понимала, что именно это за слава. Все изменилось тогда, когда эта ложь всплыла. Конечно, это была не то, чтобы специальная ложь, а лишь фантазия неокрепшего ума. Я всего-то додумала причину того, почему со мной так носились, холили, лелеяли. Но мама рассвирепела. — Неблагодарная девочка! Как смеешь ты подвергать нашу интеллигентнейшую семью грязной клевете? Это ты-то смертельно больна? Извольте ответить, чем же, юная леди! Она тащила меня по улице за рукав бордового платья так сильно, что тот начал расходиться по шву. Конечно, это неважно, ведь персональная швея уже завтра сделала бы такое же и ещё лучше. Больше меня заботило то, что никогда до этого я не видела маму такой сердитой. Напугало ли меня это? Едва ли. Я даже и не подозревала, что внутри моей мамы всё это время назревал бешеный ураган. Я не плакала, когда мама влепила мне звучную пощёчину, и я грохнулась пятой точкой на асфальт. Я совершенно не понимала, что происходит. Всё казалось мне каким-то сюром, я видела замыленную картинку. От удара вокруг меня начали кружиться искры странной на вид формы – в виде спиралей с шипами. Никогда ещё не видела чего-то подобного. Я зажмурилась, стараясь прогнать наваждение. Ведь наверняка это просто сон. Вот сейчас я проснусь, и мама снова позовёт есть на завтрак любимые сырники с малиновым джемом. Или не малиновым – у меня всегда был выбор. Мама испугалась за меня. Я видела ужас, перекосивший её лицо. Она подняла меня с земли, отряхнула порванное платье, даже протянула носовой платок на случай, если я вдруг разревусь, после того как убедилась, что я не ушиблась и ничего не сломала. А затем мы молча пошли домой, но я уже понимала: в эту школу я больше не вернусь. Что-то надломилось в тот раз. Какая-то малюсенькая, почти незаметная трещинка расползлась, и Вселенная дала сбой. Видимо, мои робость и покорность в тот момент развязали маме руки. В разговоре с отцом – я подслушала – они пришли к выводу, что уделяли моему воспитанию мало внимания. Я недоумевала – куда уж больше. Однако, оказывается, было куда. С тех пор ко мне стал ходить ещё репетитор по этикету – пожилой француз со смешными тоненькими усиками. Когда он говорил, усики двигались от воздуха, и я, как заворожённая, смотрела на это вместо того, чтобы слушать. Казалось, усы живут своей жизнью, отдельно от человека. Я провалила тест по этикету, а потом услышала, как месье Латур пожаловался на мою неуправляемость маме. За этим последовала новая порка. Всё было куда жёстче, чем в первый раз. Мама лупила меня отцовским ремнём до тех пор, пока из глаз у меня не брызнули слёзы вперемешку с искрами. Они были разноцветные: голубые, нежно-сиреневые, ярко-розовые. Я смотрела на весь этот фейерверк и тихонечко кряхтела. Только тогда она прекратила. Наверное, этого и добивалась. Удивительно, но и тогда я не заплакала, до победного закусив губу я терпела, мысленно чувствуя, как трещинка Вселенной стала чуточку больше. Из неё сыпались, вращаясь, золотые спирали, окутывая меня плотным кольцом, но никогда не касаясь. Маме ни о чём подобном рассказывать я не собиралась. В мультиках у упавших героев тоже искры сыпались из глаз. Другое дело, что мои «спиральки» преследовали меня и на следующий день и через день, пока в один момент просто не растаяли. Вечером дня, когда я не справилась с тестом по этикету, мама пришла ко мне в комнату. Я устроилась на боку, потому что лежать на спине, да и сидеть пока не могла – вся нежная кожа была покрыта ярко-красными болезненными полосами. Она подоткнула мне одеяло, хотела поцеловать, но я отвернулась к стене. Тогда она заломила руки и начала слёзно просить у меня прощения: — Бет, умоляю, прости меня, пожалуйста. Я была ослеплена яростью! Не ведала, что творю. Вот так вот? Оправдывать садизм и насилие яростью. А если бы она травмировала меня сильнее, и её бы привлекли к ответственности? Что бы она сказала в суде? Мы обе понимали, что до такого, разумеется, не дойдёт. Я понимала, что любая среднестатистическая семья нет-нет да и поколачивает своих отпрысков за ту или иную провинность. Но в чём провинилась я – мне до конца так и не стало понятно ни тогда, ни спустя много лет. А мать разрыдалась так, словно это я её ударила ремнём, а потом запретила есть сладкое целый месяц. Прижалась к моей подушке, и наволочка сразу стала влажной. — Сама не понимаю, что на меня нашло! Я лишь хочу для тебя самого лучшего. Надеюсь, ты это понимаешь. Ведь так? Меня настолько впечатлило её поведение, что я не знала, как реагировать, и просто молчала. Когда её истерика закончилась, мне сообщили, что через неделю я пойду в новую школу, третью в нашем округе. До неё не добраться пешком, поэтому меня стал возить личный водитель. Но теперь это стало происходить часто. Вошло, так сказать, в семейную рутину. Провинность – порка – смена школы спустя неделю лежания в кровати с краснющей задницей. Мать, вероятно, боялась, что я всем расскажу о побоях в школе, поэтому так и происходило. Тряслась за картинку идеальной семьи.