Растворяясь

Мне было четырнадцать, когда я впервые влюбилась. И когда потеряла сознание от порки ремнём, потому что мама нечаянно промахнулась и ударила меня так, что я упала затылком на угол журнального столика. За что? За то, что влюбилась и посмела разглядывать фотографии парня в социальных сетях вместо того, чтобы выполнять домашнее задание по французскому. И неважно, что это задание на неделю вперёд. Я должна делать всё заранее, чтобы числиться самой умной в классе. Мама так тряслась за статус отличницы, как будто это она была ученицей в школе Монткрест, а не я. На стене висели ленточки и грамоты почёта, на полках стояли кубки за победы в олимпиадах, а на крючках висели медали за спортивные достижения. А я лежала под всем этим великолепием с перебинтованной головой в первый день после выписки из больницы, и перед глазами плыли тёмно-серые круги вперемешку с золотыми спиральками. Мама снова слёзно извинялась, когда мы ехали на заказном автомобиле, украшенном шариками и живыми цветами. Это зимой, когда до цветения ещё очень далеко. Вся родня тогда собралась в нашем особняке, чтобы поздравить моё «второе рождение»: взбалмошная тётушка Мардж со своими отпрысками, бабушка Роуз, кто-то из папиных родственников, так редко бывающих у нас в гостях. Оно неудивительно: врач-травматолог говорил, что мне что-то задели хлёстким ударом, и сквозь пелену дремоты и темноту перед глазами я слышала, как мама завывала: — Она же не останется теперь дебилкой? Умоляю, сделайте что-нибудь, я заплачу любые деньги! Знаете, что она рассказала врачу? Что я играла с котом, который запрыгнул на стеклянный стол, и я – такая бестолочь – полезла за ним, не удосужившись перед этим проверить, что сверху. Красивая легенда, почти правдивая. За одним исключением. У нас нет кота. И никогда не будет, потому что моя матушка считает, что животные развращают психику, а ещё они грязные. На любых животных я могла смотреть только во время экскурсий в зоопарк или питомники. Даже у друзей поглядеть и погладить не получалось. За неимением оных. С частыми сменами школ и отсутствии социализации вне её ходить к друзьям в гости практически не представлялось возможным. Но обо всём по порядку. Ещё задолго до травмы головы появилась она. Каролина. Я не могу назвать точной даты, когда она вошла в мою жизнь. Наверное, это произошло не в одночасье, а постепенно. Шаг за шагом, день за днём мы приближались друг к другу. Она училась в параллели. Мы обе были в шестом классе. Подружились случайно ещё в старой школе, за несколько лет до Монткреста – школы, в которой я провела самое долгое и приятное время за всё обучение. Тогда у меня прихватило живот, и я отпросилась с математики выйти в туалет. Но получилось так, что в дамской комнате я застряла надолго. Судорожно отмывая нижнее бельё, колготки и руки от бурого месива, я не представляла, что мне делать дальше. Мама не рассказывала про месячные, и сперва я, разумеется, очень испугалась. Но мне повезло – пару месяцев назад по биологии была «частная» лекция только для девушек, где нам в подробностях с красочными слайдами рассказали про половое созревание. Тогда мне это показалось чем-то нереальным, чем-то настолько далёким от меня и даже… грязным. Почему-то возникла ассоциация, что месячные могут быть только у грязных, плохих девочек. Которые интересуются мальчиками, не слушаются родителей, занимаются чем-то неприличным и гордятся этим. Когда я поняла, что со мной случилось, то меня охватил ужас. Мама меня убьёт. Она не должна узнать. Она выпорет меня за это. Я не понимала, чем так провинилась, что Бог решил наказать меня этой кровью. Я ведь всегда была чиста помыслами и душой. Не воровала, не убивала, даже не клеила постеры с актёрами на стену, как это делали мои сверстницы. Мне было плохо физически. Я понимала, что никуда не смогу выйти в мокром и грязном исподнем, кое-как наспех застиранном. Тем более, что кровь могла пойти снова в любой момент. А ещё ужасно болел живот – тянущие боли иногда были настолько нестерпимыми, что хотелось стонать. Но отпроситься с урока я тоже не могла. Я никогда не отлынивала от учёбы. Даже если заболевала, то досиживала всегда все занятия до конца и только потом возвращалась домой. И потом я не смогла бы рассказать учительнице истинную причину своего желания покинуть урок. Температуры у меня нет, а скажи про живот – потащит ко врачу, и всё вскроется. А мама не должна узнать! По носу скатилась капля. Затем другая. Стало тяжело дышать. Я всхлипывала и тянула носом воздух, но это не помогало. Дрожащая водянистая пелена застилала глаза. — Слушай, голая задница, чего ревёшь? — услышала я оклик сзади и дёрнулась, как ошпаренная. Не ожидала, что в туалете во время уроков обнаружить кого-то. Когда эта девушка успела сюда зайти? Я её не заметила. У девушки в руках была зажигалка – чёрная, в виде бутылки с черепом, какие бывают у пиратов, любящих ром. Одета она была в школьную форму, но очень неряшливо. Я никогда не видела, чтобы девочка не заправляла рубашку. Странного оттенка ближе к вишнёвому волосы были неровно острижены и свисали сальными неопрятными патлами. Она равнодушно посмотрела на моё зарёванное лицо, потом на колготки в моей руке. Пожав плечами, щёлкнула зажигалкой. — Смотри, вот огонь, — она протянула зажигалку ближе ко мне, и в её ореховых глазах заплясало пламя. — Он вечен. А все переживания не вечны. Что у тебя стряслось? Я хотела ответить, но вместо звука из горла вышло непонятное клокотание, после которого я продолжила всхлипывать и стоять, как идиотка, посреди туалета. Каролина погасила зажигалку и сунула её в карман пиджака. И оттуда же извлекла маленький белый прямоугольник. Сперва мне показалось, что это бумажка, но на деле это оказалось совсем иным. — Держи, подруга по несчастью. Что ж ты без прокладок ходишь в такие дни? Я промолчала. Дрожащей рукой забрала прокладку, словно абориген какое-нибудь современное изобретение. — Первый раз, что ли? — Её тёмные неровные брови взмыли вверх. — Это нормально, так бывает с каждой женщиной… — Я не женщина. — О’кей, не женщина, — она подняла руки ладонями вперёд. Пока я возилась в кабинке прилепляя неудобные крылышки мокрыми пальцами, она, прислонившись к стене возле моей двери, сказала то, что заставило меня замереть: — Если ты сейчас думаешь, что какая-то там грешница, выкинь эти мысли из головы к чёрту. Или тогда все женщины грешны только за то, что они женщины. В месячных нет ничего такого, что должно кого-то пугать. Я осторожно высунулась из кабинки. — С тобой тоже такое было? — А я что, похожа на ангела во плоти? Совсем не похожа. Скорее уж тогда на чёрта. Особенно сейчас, когда я смотрела на неё снизу вверх в неярком оранжевом свете туалетной лампы. Только рогов не хватало. Но для меня Каролина оказалась действительно спасительницей, вовремя протянувшей руку помощи, в которой было средство гигиены, а также таблетка обезболивающего. С тех пор мы и подружились. Я попыталась её зарисовать. Просить о фотографии в первые же дни было как-то неловко. Когда мама увидела рисунки Каролины в альбоме, она брезгливо вырвала страничку, скомкала и выкинула в мусорку, брезгливо бросив напоследок: — Какая она уродливая! Ты не умеешь рисовать. После чего в нашем доме появился учитель рисования. За несколько лет я освоила разные техники в живописи и графике. Научилась пользоваться и пастелью, и акрилом, и тушью. Но самый первый рисунок Каролины я достала из мусорного ведра, расправила и сложила в свой личный дневник, который прятала всегда на самом видном месте – среди тетрадей. Маме и в голову не могло прийти, что в самой неказистой зелёной тетрадке я пишу не географию, а свои мысли, эмоции и чувства. Иногда я прятала дневник под подушку. Но мне не хотелось, чтобы дневник нашёл кто-то из горничных, менявших мне постельное бельё каждый день. В дневнике я описывала и Каролину, неоднократно делая всё больше зарисовок на его страницах. Освоив азы художественного мастерства, я смогла лучше передать то изображение, отпечатавшееся в моей голове. Миловидная худенькая девочка моего возраста с тёмно-медными густыми волосами, которые росли неровно, словно каскадом. Или же она сама тупыми портняжными ножницами откромсала себе передние пряди. Большие ореховые глаза всегда насмешливо глядели на окружающий мир, словно вся жизнь для Каролины являлась сплошной шуткой. Её кожа была необычно бледной, точно у фарфоровой куклы, и платья у неё были похожие: старомодные, многослойные с кучей украшательств в виде оборок, рюш и бантов. Если я видела её не в школьной форме, которую она принципиально не поддерживала в идеальном состоянии, то одевалась Каролина как на бал. У неё был маленький рот и мелкие зубки, скрывающиеся за нездоровыми бледно-серыми губами, вечно потрескавшимися от постоянных укусов. Скверная привычка. Я и сама когда-то кусала губы. Мама быстро отучила, намазав их однажды горчицей вместо гигиенической помады. Пару раз так побегав с криками и мольбами о воде, я перестала грызть и сосать эту часть своего тела навсегда. У Каролины же не было строгой матушки, которая могла позаботиться о сохранности губ своего чада. У Каролины вообще никого не было. Кроме меня. Или же она специально так говорила, чтобы сделать нас ещё ближе. И похоже, она нравилась только мне одной. Даже когда её портреты стали детальнее и живее со временем, моя мама всё ещё брезгливо заглядывала в мой блокнот и, особо не задерживая взгляд, говорила: — Жуть какая-то. Кто это? Где ты этого нахваталась? Но я считала это красотой. Стыдно признаться, но, наверное, я любила подругу даже больше, чем родителей. Она одна стала моей отрадой, единственным существом, с которым я могла разделить свои мысли. Иногда я жалела, что её больше никто не видит. В том смысле, что я не могу её просто так привести домой. Мама бы взбесилась. Каролина – не из тех девочек, которых бы она хотела видеть в моём кругу общения. Один раз я попросила накрыть стол к обеду на двоих, предупредив, что приведу подружку из школы, мама лишь высоко вскинула брови и хмыкнула, а потом долго делала вид, что ничего такого не слышала. А Каролина пришла! Хоть её никто не ждал, она проскользнула в дом ровно тогда, когда мама ушла к себе в спальню. Может, Каролина, конечно, обиделась, что ей не положили приборы, но взяла всё сама, не высказывая каких-то претензий и не строя козни семье и слугам. А потом, когда те недосчитывались очередной партии ложек и вилок, доставалось именно им. Ведь Каролину нельзя уличить в воровстве и поймать после этого. Её как будто и не было. Когда мы шли в зоопарк, Каролина шла за нами так, чтобы мама её не уличила. Эта шалость меня всегда забавляла. — Что ты улыбаешься? На кого ты там смотришь? Я дёргаюсь, а мама поворачивается туда, где стоит Каролина. Но она раз – и шныряет прямиком в кусты возле вольера с бегемотами. Мама только языком цокает, пока я вижу, как Каролина рожи строит из темноты. До тех пор, пока ей бегемот не заинтересуется и не попытается прокусить прутья, чтобы добраться до вкусной девочки. Тогда Каролина бежит вперёд и нагоняет нас, но мама-то уже не смотрит. Билет покупали только на меня и маму – Каролине он был не нужен. Так же и с другими мероприятиями. Она всегда знала, как пройти без билета, со всеми могла договориться. Это очень удобно, когда есть такой друг, с которым везде можно ходить бесплатно. Мы, конечно, богаты, но внутри как будто что-то радовалось. Ощущение как после маленькой, но удачной шалости, в которой тебя никто не заподозрил. В Монткрест я перешла потому, что разбила гипсовый бюст английской королевы в коридоре. Ночью, встав попить воды, в темноте столкнулась с ним и не успела поймать. Мать обозвала слепой курицей и выпорола до кровоподтёков на верхней части бёдер. Отец, правда, потом признался, что этот гипсовый декор в нашем доме ему никогда не нравился, да и вообще – зачем нам бюст английской королевы, когда можно повесить портрет президента Канады? Так ведь гораздо патриотичнее. Монткрест. Сейчас я вспоминаю о нём с тёплыми чувствами. Именно здесь я впервые начала жить. По-настоящему. Не просто выполняла бессмысленные указы и выполняла требования, а наконец-то услышала собственные мысли. Когда я пошла в Монткрест, Каролина осталась в старой школе, и мы стали видеться реже. Иногда я встречала её после уроков: она специально приезжала в Монткрест, потому что раньше заканчивались уроки. Иногда она даже заходила в здание школы, но никогда не оставалась надолго и не следовала со мной на занятия. Говорила, что ещё одной шумной школы не выдержит. Кстати, и домашнее задание, сделанное всегда наперёд, мы делили пополам – ей это интересно. Иногда у меня было время перед тем, как приезжал водитель, и мы сидели в школьной беседке и решали вместе уравнения. Каролина не так хорошо училась, как я, но мне было только в радость помочь. Мы были всегда не разлей вода. Вместе играли, вместе секретничали, учились, занимались спортом и дополнительными кружками, лежали в обнимку на траве школьного двора в большие перемены, вместе вырезали снежинки, и готовили подарки на Рождество друг для друга. Каролина относилась с уважением, она понимала, что это важные для меня люди, родившие и воспитавшие меня, сформировавшие мою личность. Своих родителей она не знала, жила у тётки с раннего детства. Тётка эта была не особенно заинтересована в племяннице, поэтому у Каролины была настоящая вседозволенность во всех сферах. И мы, такие разные, очень сдружились. И ни разу не ссорились. Всё начало меняться именно тогда, когда я поступила в Монткрест и поняла, что в этой школе я пробуду существенно дольше, чем в предыдущих пяти.