И рухнут небеса

      

***

                           Персонал кладёт поднос с фарфоровыми чашками на низкий журнальный столик. Над посудой дымится горячий шоколад, подслащивая запах кислой тоски и острой надломленности.              В библиотеке этой ночью свет горит до самого поздна. Чёрные тени от тёплых торшеров бродят по высоким полкам с тысячами книг; через настежь открытое окно слышен тихий корейский говор телохранителей из клана Пак и далёкий гулкий вой собак.              Создаётся ощущение, будто с верхней пыльной полки, там, где хранятся секреты Мерседес, случайно смахнули не только шокирующие тайны, но и пузырь с концентрированной усталостью. Всплески от вдребезги разбившегося стекла оставили густые пятна на каждом из семьи, проникли в тело, а после начали тянуть к земле, из-за чего даже поднять веки лишний раз казалось огромным трудом.              Поразительно, сколько всего может случиться за несколько часов. За несколько минут.              Если бы Чимин или кто-то другой спохватились раньше, то смогли бы они предотвратить это ужасное преступление? История не терпит сослагательного наклонения, но подобные мысли дают омеге пищу хоть для каких-то размышлений, подкидывают работу воспалённому мозгу.              Потому что иначе…              Иначе перед глазами Чонгук. Его бессознательное тело, белая бумажная кожа, испачканная в засохшей крови, еле слышное дыхание со свистящими болезненными хрипами. Почти дико видеть всегда деятельного, активного, сильного человека ужасным подобием на труп. Страшно осознавать, что Мерседес перенёс и что ему ещё предстоит, когда он очнётся.              Проблема не в том, останется ли Чимин рядом, хотя омега больше, чем уверен, — все в комнате думали об этом хотя бы раз на протяжении последних суток.              Проблема в том, захочет ли Чонгук, чтобы Чимин остался. Позволит ли он наблюдать за собственной слабостью, если даже рассказы про своё детство дались ему с таким трудом? Оттолкнёт или притянет ближе? Как повлияет присущая альфе огромная гордость, страх к демонстрации уязвимых состояний? Не станет ли это для них концом так и не начавшейся истории?              Юнги, который сидит рядом с омегой, устало откидывается на спинку кресла и прерывисто выдыхает. Он медленно поворачивает голову в сторону Чимина и, видя отсутствующее состояние того, кладёт ладонь на чужое бедро, поддерживающе сжимает. Он ничего не говорит, потому что сказать дежурное «всё хорошо» — соврать, а других слов альфа подобрать не может.              Каждый из них понимает, что хорошо и как раньше уже не будет.              Ситуация, которая произошла в семье Мерседес, — обрушение свода на и так потрескавшийся фундамент их взаимопонимания и поддержки. Либо они попытаются выстроить отношения заново, но на этот раз правильно, либо их дороги окончательно разойдутся и особняк превратится в бесконечный компромисс сосуществования.              К счастью или нет, зависит это только от них самих.              Чимин перевёл глаза на Исыль. Некогда яркие и сияющие, цвета топлёного мёда, ныне они не выражали ровно ничего, за что можно бы было зацепиться в утешении и успокоении. Омега тихо, но твёрдо произнёс, решительно избавляясь от затхлой тишины:              — Вы расскажете всё. Всё, что знаете. Про моего отца и то, как вы с ним связаны.              Старший омега вздрогнул от не терпящего отказа тона луноволосого, сжал тонкие иссохшие губы и поднял остекленевший взгляд. Ситуация с Чонгуком ударила по родителю с невероятной силой — внешний вид выдавал его с поличным. Если в последнее время Исыль выглядел нездоро́во, то нынешнего омегу и вовсе можно класть в гроб.              Несмотря на внешнюю отчуждённость, Чимину было жаль Исыль. Он помнил все его проступки, всё насилие, как физическое, так и моральное, однако подсознательно омега убедился, что старший делал это не из-за счастливой жизни. Исыль Мерседес не просто больной садист — он пытался защитить старшего сына, хоть и ошибся в своих суждениях касательно новоприбывшего зятя. И судя по страшному преступлению детоубийцы-Лукаса, Исыль было кому подтолкнуть.              Может быть, они никогда уже не станут названными папой и сыном и между ними не возникнет крепкая привязанность, которая есть в некоторых семьях. Но, по крайней мере, они способны объясниться и расставить все точки над i, попытаться понять друг друга. Возможно, когда-нибудь старший омега найдёт в себе волю извиниться.              И не факт, что Чимин простит, но… осознать мотивы тех или иных действий — уже огромный шаг по освобождению зла, которое таится внутри. Ненависть занимает огромный кусок ресурсов, и ни у Чимина, ни у Исыль просто-напросто не было сил, чтобы и дальше поддерживать вражду, которая не приносила ничего, кроме душевной боли и истерии.              — Мне было девятнадцать, когда родители решили выдать меня замуж, — как только Исыль начал говорить, практически щипцами выдёргивая из себя каждое слово, Тэхён убрал чашку на десертную тарелочку, поставил их на столик.              Обычно весёлый и оптимистичный альфа сейчас вёл себя непривычно молчаливо и сосредоточенно. Он держался вместе с Сокджином, который тенью сидел рядом. Пара уже практически не скрывала своей особенной связи. Старший омега, на удивление, не сказал ни слова. Была ли причина в общей ошеломлённости, которая ввела всех в подавленность и ступор, или же он оказался не против подобных отношений, пока что оставалось загадкой.              Чимин жадно глотал каждое еле слышное слово омеги, не отводя от него внимательного взгляда и напряжённо сцепив руки перед собой.              — Моя семья имела чебольские корни, но была уже не так богата или известна, как прежде. По сути, всё, что у нас осталось в качестве моего приданного, — это фамильные гордыня и тщеславие. Единственное место, где меня мог увидеть будущий жених, — один из благотворительных банкетов, на которые родители приводили своего единственного ребёнка, чтобы как можно выгоднее пристроить, потому что во всё остальное время я сидел дома, будто в изношенной, но всё ещё золотой клетке. Его описывали как одного из самых властных и опасных, жёстких мужчин. По крайней мере, такие ходили слухи, — Исыль будто задумался, чтобы сделать собственный вывод, а после поднял воспалённые веки на Чимина. Его лицо исказилось в сожалении: — как оказалось, зачастую репутация людей в мафиозных кругах работает против них.              Луноволосый замученно вздохнул — ему ли не знать.              — Пак Кихо, — Чимин впервые услышал, как нежно звучало имя отца из уст чужого омеги, — мой первый жених — Пак Кихо.              Смиренное принятие и в то же время горькое поражение заполнили всех присутствующих. Один Юнги выглядел спокойно и даже умиротворённо, так, будто альфа изначально был полностью уверен в том, что скажет Исыль.              — Конечно, когда моим родителям сообщили о намерениях Кихо, они просто не смогли отказать. Не то чтобы они и хотели, — горько признался омега, — но я очень испугался. Мне казалось, что меня используют, что я разменная монета, и не для простого альфы, а кровожадного монстра. Что из золотой клетки меня швыряют в клетку к тигру.              Чимин укладывает лицо в ладони, выдыхает сквозь сжатые зубы.              Ему было не по себе одновременно и от описаний отца, который никогда в жизни не повышал голос на своего сына, не заслужил подобных слов о себе после смерти, и от того, насколько знакомо звучали фразы Исыль — с болезненной тревожностью, с испугом. Всё то, что чувствовал Чимин перед тем, как прилететь в Испанию, в семью Мерседес. Он не мог винить старшего, потому что сам оказался в подобной ситуации.              Он всё больше и больше убеждался: омеги оставались уязвимы даже в современном мире, когда, казалось бы, все вокруг трубили о равноправии. Что изменилось за десятки лет? Чем ситуация Исыль отличилась от ситуации Чимина или Давида? Кто гарантировал, что подобное не повторится с любым другим омегой? С их будущими детьми? До какого времени омеги будут играть роль товара на рынке, пока их эмоции, привязанность, любовь переводятся в жалкий денежный эквивалент?              — Насколько я понял, Лукас был давним другом Кихо, — старший омега неуверенно приподнял брови и вопросительно посмотрел на Юнги, на что тот подтверждающе кивнул, — мы познакомились с ним на нашей с Кихо помолвке. Я… — он весь загнанно сжался, было видно, что рассказ об этих событиях доставляет ему печаль и пунцовый стыд, –… я сразу же заметил его, как и он меня. Между нами пробежала та самая, как это любят говорить, «искра». Мы встречались несколько раз втайне от всех, и перед самой свадьбой он предложил мне бежать.              Юнги выдавливает тихое «сукин сын», а Тэхён сжимает желваки на челюсти и почти неслышно бросает:              — Никакой уважающий себя альфа бы так не поступил. Предлагать любимому подобную участь… Как же трусливо.              — Ты не знал? — невольно подхватывает Сокджин, смотрит на своего возлюбленного. Вместо Тэлито слово вновь берёт Исыль, сразу же отводя подозрения:              — Никто не знал, даже Чонгук. Мы никогда не говорили об этом, — он прерывается, чтобы сделать глубокий вдох, будто удушье в миг схватывает пересушенное горло, — я согласился бежать с Лукасом.              Комната вновь погружается в натруженное молчание.              — Но?.. Вас поймали? — робко предположил Мануэль, хотя для старших это было больше, чем очевидно. С возрастом розовые очки бились стёклами внутрь, а потому они не лелеяли надежд на «счастливое» разрешение ситуации.              — Да. Было бы глупо надеяться на иной исход. Я думал, что Кихо убьёт и меня, и Лукаса, — Исыль качнул головой, — он не сделал этого. Не только не сделал. Он отпустил нас, несмотря на то, что Ушик-щи настаивал на наказании.              — Дедушка… — повторил шёпотом Чимин.              Он мог представить подобное. Несмотря на почтенный возраст и нежное отношение к внукам, Ушик оставался расчётливым и холодным, жёстким человеком, который беспрекословно соблюдал уставы и правила.              Иногда Чимина пугало то, насколько разным тот мог быть.              — Я решился на побег, потому что Лукас обещал золотые горы, уважение, почёт. Он описывал Кихо как жестокого пса, говорил о том, что наши будущие с ним дети никогда не будут в безопасности, если я решусь связать с кланом Пак свою жизнь. Тогда я думал, что Лукас поступает так из-за любви, потому что хочет уберечь меня, забрать из этого «логова». Но с первыми изменами я понял, что тогда это был, скорее, спортивный интерес. Он просто захотел утереть нос Кихо, он завидовал его замужеству. И ничего больше. Я был для него абсолютно таким же омегой, как и Давид. По крайней мере, я так полагаю, — дрожаще выдыхает Исыль.              Чимин вспоминает тот самый эмоциональный диалог омеги и Лукаса, момент, когда он стал невольным свидетелем чужой драмы. Судя по всему, Исыль не лгал. Он действительно отчаянно надеялся, что с Лукасом ему будет лучше, чем в «кишащем бандитами и голодранцами» доме Кихо. Он даже не думал, что вместо любимого и верного мужа получит разгульного испанца, который, словно Исыль мало унижений от бесконечных измен, привёл в особняк ребёнка от чужого случайного омеги; а как апофеоз своих безумия и бессердечности выстрелил в собственного сына.              — Получается, что для него важен сам факт… — Чимин неопределённо взмахнул ладонью, закинув ногу на ногу.              — Да, заполучить чужого омегу. После этого его интерес резко пропадает, — подтвердил Исыль.              — Боже, блять, — Тэхён откинул голову назад и сглотнул горькую слюну, прикрыл припухшие от недосыпа веки. Проступки отца, которого он любил всю жизнь, несмотря на все минусы, ощущаются тяжестью на собственных плечах, виной перед папой и братом.              В груди Чимина разливалось сочувствие к Тэхёну: одно дело подозревать, но совсем другое слышать подтверждение ужасной правды о собственном родителе, видеть, к чему это привело.              Разочарование в близких — это всегда поражение в самое сердце. В конце концов, даже самые родные люди — всего лишь люди, но как тяжелы принятие и осознание…              Сокджин перехватил ладонь Тэлито, чтобы притянуть её к себе, прижать к мягкой щеке, утешающе всматриваясь в усталое лицо любимого и получая на это некрепкие, обессиленные объятия.              Винодел сейчас оставался для альфы единственной причиной не опускать руки.              Видимо, это ощущал даже сам Исыль, потому что лишь неслышно вздохнул и на сцену между альфами лишь отвёл взгляд.              — И отец вас отпустил? — тихо переспросил Юнги больше риторически.              — Да, он отпустил нас, — старший омега кивнул, — однако Лукас был напуган. Видимо, понял, во что вляпался, и чтобы задобрить вашу семью — «великодушно» подарил часть виноградников с условием того, что будущие дети Мерседес и Пак вступят в брак.              — Так значит, эта затея с браком нужна была для того, чтобы в итоге всё равно сохранить виноградники в семье Мерседес? Он изначально не планировал отдавать их? Но к чему этот цирк с «хорошим» свёкром? — недоуменно пробормотал Чимин.              — Чтобы на его фоне Исыль выглядел ещё хуже? — объясняет Юнги. — В случае, если бы Чимин не выдержал и улетел, то ответственность осталась бы на Исыль. Лукаса ни в чём нельзя было бы обвинить. Он грудиной омеги сделал себе алиби, воспользовался ненавистью Исыль к Чимину, и подлил масла в огонь ревностью к Чонгуку, — он замирает на несколько мгновений, как и все остальные, чтобы выдать возникший буквально в мгновении вопрос: — только вот откуда изначально взялась эта ненависть?              Сердце Чимина сжалось. Он давно перестал об этом задумываться — принимал как должное, предполагая, что дело либо в его происхождении, либо в их отношениях с Чонгуком. И если последнее было провокацией со стороны Лукаса, то почему Исыль так рьяно презирал любое упоминание того факта, что Чимин — сын мафиозного лидера? Разве Кихо не сделал для Исыль щедрую услугу, отпустив омегу с Лукасом? Разве не заслужил благодарности?              Исыль мнёт свои худые пальцы и несмело поднимает взгляд мерклых карих глаз. Он признаётся с каким-то надрывом в голосе, с тупой болью, которая поражает всех присутствующих:              — Я пытался вернуться.              — Что? — неприлично открывает рот Тэхён.              — Я пытался вернуться обратно к Кихо спустя пару месяцев после того, как Лукас привёз меня в Испанию. Когда я понял, что ничего не получится, единственное, чего я желал, — вернуться обратно в Корею. Я послал письмо Кихо с просьбой забрать меня, дать мне шанс, извиниться. Я искренне сожалел, — руки Исыль начинают крупно подрагивать, горячие крупные слёзы текут по впалым щекам. Внезапно его худое лицо истязает гримаса глубочайшей, желчной обиды: — И мне пришёл ответ.              — Что там было написано? — нетерпеливо подталкивает Чимин, ощущая, как бешено стучит сердце.              Исыль поворачивается к нему, наклоняет голову и хрипло отвечает:              — Что Лукас слишком хорошо «откупился», чтобы возвращать меня обратно.              — Что? — недоуменно морщится Мануэль. — Откупился?..              — Обещанными виноградниками, — выдыхает Чимин.              Настаёт его черёд искать пятый угол в библиотечной комнате. Он пытается уложить новую информацию в голове, крупная трещина между ним и Кихо разверзается изнутри.              Неужели его отец, альфа, который всегда с особенной милосердностью и тихим уважением относился к омегам, мог просто напросто «продать» Исыль? Неужели у него было не такое большое сердце, как думал Чимин? По крайней мере не настолько, чтобы простить ошибку омеги? Тем более, когда тот столь безысходно просил? Отец Чимина действительно мог обойтись подобным образом с более слабым? Оценил страдания Исыль в несколько сотен гектаров?              Один Бог знает, что Исыль писал в той бумажке, но судя по форменной уязвленности, которая ощущалась от омеги даже спустя тридцать с лишним лет — что-то бесконечно интимное и отчаянное.              — Я возненавидел и Кихо, и любое упоминание о клане Пак. Я понимаю, что виноват сам, что я был первым, кто ударил в спину… Но я действительно ничего не мог с собой сделать. Я поддался чужой лжи. Я тоже был жертвой. И когда приехал Чимин… — взгляды омег встретились. В них не оказалось той жгучей ненависти или жажды боя — лишь вселенская усталость, –… я был зол не на него. Я ненавидел не Чимина. Я ненавидел Кихо в его лице, каждую схожую черту. Я пытался убедить себя, что Чимин такой же расчётливый, что в нём нет ни капли сострадания, что он никогда не сможет полюбить Чонгука по-настоящему.              Голова Чимина пухнет.              Он думал, что нет ничего тяжелее, чем держаться за холодную руку Чонгука, но с каждой секундой на его тело будто тонны и тонны сверху.              Оказывается, раскрытые страшные секреты имеют и другое, более разрушающее последствие — когда одна сторона внутри пытается понять и двигаться вперёд, а другая упрямо противится новой реальности и тянет обратно. Тут-то и появляется страшная оппозиция, а напротив показывается самый сильный противник — ты сам.              — Это не мог быть Кихо. — Тихий голос Юнги ошеломляет всех присутствующих, звучит громче набата.              И Чимин пытается ухватиться за него, впивается в брата взглядом:              — Почему нет?              Альфа размышляет ещё несколько секунд, прижимает кулак к подбородку — этот жест выдаёт омеге его нервозность, даже если для других Юнги максимально спокоен и уверен.              — Как думаете, почему Кихо отпустил вас, несмотря на то, что за такое серьёзное предательство в наших кругах полагается наказание ценой в жизнь? — он задаёт встречный вопрос.              В глазах Исыль мелькает что-то тоскливое, полное живой вины и неуверенного осознания.              — Я… Я не…              — Вы знаете, — перебивает омегу Юнги, который становится всё более и более убеждённым в своих догадках. — Кихо отпустил вас. Кихо никогда бы не ответил так, потому что единственный омега, которого он любил на протяжении всей своей жизни и до самого её конца, — это вы.              Еле заметный румянец окончательно отливает от лица омеги. Кожа становится чуть ли не серой, глаза с узким зрачком нездорово блестят, пока Исыль переводит их с Юнги на Чимина, пытаясь понять, не издеваются ли над ним в попытке отомстить.              Тем временем некоторые недостающие пазлы в голове Чимина возникают на месте пробелов, позволяя омеге увидеть неполную картину происходящего.              Вот почему Кихо так и не вышел замуж после.              Вот почему у Кихо не было единокровных детей, кроме Чимина.              — Но как же… Как же папа Чимина? Чимин ведь… Сын Кихо? Они так похожи… Я же не мог ошибиться? — судорожно переспрашивает Исыль, почти что в истерии заламывая пальцы.              Юнги набирает воздух в лёгкие, чтобы взять слово, но Чимин его опережает:              — Мой папа умер почти что сразу после родов, но он не жил с отцом ни до, ни во время беременности. Это был омега… — Чимин сжимает челюсть, бросает торопливый взгляд на самого младшего в комнате, пытаясь подобрать слова, –… из дома ночных бабочек. Беременность произошла незапланированно. Отец никогда не приводил в резиденцию никого, кроме нянь или телохранителей. Он больше не вступил в брак после того, как вы расстались.              Юнги смотрит на Чимина, которому явно не доставляет удовольствие рассказывать об этом, и в сожалении поджимает губы:              — Не думал, что ты знаешь.              — Хоть что-то, — невесело хмыкает тот, а после почти что обиженно добавляет: — по крайней мере, я знаю во много раз меньше, чем ты.              Юнги качает головой и тянется, чтобы обхватить тонкую кисть, сжать, привлекая к себе всё внимание омеги:              — Отец хотел тебя защитить. Он хотел, чтобы ты жил спокойно. — Хён оборачивается к Исыль: — На столе в кабинете Кихо всегда была фотография Чимина, как самого дорогого человека, который у него есть. В нижнем ящике этого же стола лежало фото ещё одного омеги, как самого дорогого человека, которого у него нет. Он никогда и никому не показывал, берёг даже от нас. Я нашёл эту карточку только после похорон. На ней, Исыль, ваше фото, датированное десятилетиями назад.              Альфа не замолкает ни на секунду, уверенно рассказывая, пока Чимин пытается усмирить холодную лихорадку, а Исыль почти что перестаёт дышать.              — Чимин и вы, Исыль, — голос альфы срывается на хриплый шёпот, — всё, что ему было нужно в жизни. Я не знаю, как и почему. Я не верю в любовь с первого взгляда, и со второго. Но факт остаётся фактом. Отец полюбил вас ещё с того банкета, он собирался позаботиться о вас, он отпустил вас только потому, что думал, что вы будете счастливы с Лукасом. Он просто не мог отправить то письмо, отказаться от любимого омеги из-за таких пустяков, как виноградники.              На Исыль страшно смотреть. Страшно смотреть на человека, что всю жизнь потратил на культивирование ненависти в сторону того, кто желал ему только хорошее. Невиновного, который в ответ на пощечину готов повернуться другой щекой, лишь бы быть рядом.              Исыль, как сам же говорил Чимину на свадьбе, действительно выбрал не того.              И это стоило ему счастья.              Юнги вновь посмотрел на брата, чтобы устало закончить:              — В последние годы жизни отец часто говорил нам с дедушкой о том, что хочет отказаться от договора с Мерседес. Он хотел освободить тебя от этой ноши, видел, как сильно она тяготит. Виноградники были ему не нужны. Он просто не успел.              Чимин опускает голову на руки и обессиленно прикрывает глаза. Ему нужно переварить всё это, нужно разложить информацию по полочкам и взять себя в руки. Иначе он не выдержит.              Глухой голос Тэхёна задаёт повисшие в воздухе вопросы:              — Но кто отправил письмо, если не Кихо? Кому они тогда нужны, если не ему?              Омега вновь поднимает голову, в затем переглядывается с братом, они без слов понимают друг друга.              «Нам нужно поговорить?», — мысленное, с приподнятой бровью и нервозностью в светло-карих глазах.              «Нам нужно поговорить», — твёрдое, с кивком головы и угрюмым лисьим взглядом.                     

***

                    Чимин долго стоит в проходе комнаты Чонгука, словно в первый раз осматривая каждую деталь под светом луны из больших окон. Он проходит внутрь с необъяснимой тяжестью и тоской, обнимает себя, пытаясь заменить этим чужие сильные руки.              На кровати лежит нетронутая персоналом сорочка, которую альфа сменил на костюм жениха прежде, чем всё произошло.              Матрас прогибается под весом омеги, когда тот глубоко вздыхает и медленно откидывается на подушки, что ещё хранят разделённое с Мерседес утро. Чимин утыкается носом в белую тонкую ткань одежды, втягивает приевшийся запах шоколадных сигарет.              Парадокс, однако никогда ещё важность присутствия Чонгука в жизни омеги не ощущалась так остро, как в момент его отсутствия.              Чимин не в первый раз лишается дорогих сердцу людей, казалось бы, что спустя столько испытаний можно и привыкнуть, выработать какой-то защитный барьер, через который в сердце не вонзится ни одна стрела горести и страданий. Однако всё равно болит. Будто это не извне, будто Чонгук залез так глубоко, что уже подкожно ощущается, что его травмы как собственные.              И надо же.              Омега всю жизнь винил обстоятельства в том, что ему приходилось идти под венец с незнакомым человеком. Он грезил свободой, мечтал выпорхнуть из золотой клетки, и когда госпожа Судьба насмешливо вручила омеге ключи, Чимин с каким-то внутренним поражением осознал: прутья превратились в заботливые мозолистые ладони и сильную загорелую спину, которая была готова защитить от всех невзгод.              — Чимин? — тень от мужского силуэта падает на кровать. Омега поднимает веки, а после прикрывает их вновь, узнав в нём своего брата.              — Я здесь, — тонко отвечает тот, прижимая сорочку ближе к лицу в попытке ухватить крупицы Чонгука через запах.              Юнги проходит к пустующему креслу и неторопливо присаживается в него, с сожалением смотрит на омегу. Они молчат некоторое время, пока альфа не начинает говорить, зная, что Чимин его слышит:              — Мы думаем об одном и том же человеке? О том, кто мог перехватить то письмо?              Чимин нехотя разлепляет пухлые бледные губы, шёпотом называет того, в чьей виновности почти что уверен:              — Ушик. — Он устало приподнимается с кровати на локтях, всматривается в бледное лицо альфы: — Мы никогда не принимали во внимание то, как сильно он желал держать в ежовых рукавицах всё, что касается клана. Он был намного жёстче, чем отец, и он всегда оказывался недоволен его политикой и отношением к другим.              — Ушик считал, что Кихо слишком мягок для главы клана, — Юнги кивает, — но он не решался на открытое противостояние с сыном. В конце концов, это Кихо стал тем, кого прадедушка пожелал видеть в качестве лидера.              — Прадедушка был самым влиятельным из всех, — вспоминает омега, пытаясь распутать факты, как клубок из застарелой пряжи, — клан Пак оставался в его руках до самой смерти, даже несмотря на то, что Ушик был в зрелом, солидном возрасте. К тому времени, когда он оказался почти при смерти, Кихо, его внуку, исполнилось около двадцати?              — И он решил, что Кихо станет хорошим главой клана, в обход Ушику, — короткий кивок от альфы, — конечно, это вызвало недовольство деда. Однако он не стал протестовать, думая, что сможет управлять кланом исподтишка.              — И у него почти что получалось. По крайней мере, он пришёл к выводу, что виноградники не станут лишним доходом, и самостоятельно провернул выходку с письмом, будучи тем, через кого проходила вся корреспонденция отца. Ему не было никакого дела до чувств Исыль и собственного сына. С такой хваткой… Удивительно, как он столько времени оставался в тени, — Чимин передёргивает плечами, пока Юнги отводит взгляд и поджимает губы.              — Это ещё не всё, — признаётся он в конце концов.              Омега выгибает тонкую бровь, а затем подталкивает:              — В каком смысле?              Юнги поднимается на ноги и начинает нервно расхаживать по комнате, словно загнанный в клетку зверь. Он оборачивается к Чимину, который уже напряжённо сидит на углу кровати, хмуро наблюдая за братом.              — Хён, — повторяет он, чтобы привлечь к себе внимание, а затем ещё раз вкрадчиво спрашивает: — что значит «это ещё не всё»?              — Судя по всему, наш отец умер не от болезни, как изначально нам говорили врачи, и как мы все об этом думали.              Чимин качает головой и хмурится. Сердце начинает бешено биться в груди, он часто моргает и наклоняет голову набок.              — Его отравили, — Юнги внимательно и будто с какой-то опаской следит за реакцией омеги. Не понятно — боится он того, что Чимин ему не поверит, или по какой-то другой причине. — Так же, как пытались отравить меня.              Чимин резко выдыхает с тихим чертыханием, сжимает зубы.              — Он. Это он.              Омега встаёт с кровати, чтобы широким шагом подойти к брату, берёт его лицо в свои ладони, всматриваясь в него буквально несколько секунд. Чимин притягивает его к себе и крепко обнимает, сжимая дрожащие пальцы на чужой рубашке, жмурится и выговаривает сожалеющее:              — Я должен был быть внимательнее. Я должен был понять, что с тобой что-то не так. Ты стал стремительно худеть, почти не ел. Я должен был уделять тебе больше внимания.              — Чимин, это не твоя вина, — Юнги упрямо качает головой, говорит внятно и твёрдо, видя, как с каждой секундой омега будто безумеет: в светло-карих глазах загорается что-то злое и страшное, обычно мягкая линия челюсти остра и напряжена. — Это не твоя вина. Ты был далеко. Я думаю, что план Ушика как раз-таки включал этот шаг. Он избавился сразу от двоих: и от Кихо, и от тебя.              Альфа прижимает хрупкое одеревенелое тело к себе, продолжает убеждать Чимина, беспокоясь за самочувствие младшего — слишком много на него навалилось за последние сутки.              Однако и временить с информацией, которую он получил, у него возможности не было. Если Ушик на полпути к тому, чтобы стать главой клана, если у него есть пособники, то им с омегой нужно спешить. Они не могли позволить себе потерять власть в конгломерате Пак, иначе на кону окажутся не только огромный бизнес и репутация, но ещё и их собственные жизни.              — Он спит? Он знает, что ты догадался? — в конце концов берёт себя в руки Чимин, отстраняясь от мужчины. Он ладонями проводит по костлявым плечам альфы, морщится в сожалении, несмотря на неодобрительный взгляд того.              — Да, дед рано ушёл. Мануэлю удалось подлить в чай сильное снотворное. Я бы не смог открыто поделиться информацией о нём и Кихо в библиотеке в его присутствии.              — Это логично, — омега кивает. Он глубоко вздыхает и облизывает сухие губы, берёт на размышления некоторое время.              В этот момент в Чимине всё дрожит, трещит, рушится с глухими хлопками и клубами поднятой пыли.              Возможно, это годами сформированное доверие в священные семейные узы и невозможность предательства между такими близкими людьми как отец и сын, дед и внук?              Оказывается, что кровь не имеет значения, когда в самом человеке смердящая жадностью и желанием безоговорочной власти гниль. Она берёт верх и внутри не остаётся ничего, кроме абсолютного зла, того самого, истинного и порочного.              Таким поступкам нет оправданий, будь то обстоятельства или травмы, потому что и у Лукаса, и у Ушика был выбор. И они его сделали. С жалким «прости меня, Господи» и выстрелом в спину или безмолвной дозой в очередной ужин.              Простить? У всех понавешано на это понятие, каждый поступок оценивается по собственной шкале «виновен» или «не виновен»              Можно простить Исыль. Можно простить Давида. Можно простить Чонгука.              Но то, что сделали Ушик и Лукас…              Внутри Чимина рождается что-то тёмное: гневное и назойливое, звучащее фоном для всего, что происходит вокруг.              Какую бы жизнь мог прожить его отец, если бы не Ушик? Более насыщенную, счастливую, не такую… Одинокую? Несмотря на то, что у Кихо был Чимин, омега всегда догадывался, что ему тяжело без партнёра.              Как бы сложилась их судьба с Чонгуком, если бы не безумный поступок Лукаса? Чимину кажется, что сам Мерседес-старший не до конца понимает, на какие муки обрёк своего сына. А если понимает, то от этого ещё страшнее — осознанно пойти на убийство ради клочков земли… Каким же бессердечным монстром нужно быть?              И кто будет за это отвечать?              — Пора возвращаться в Корею, Чимин. Нужно навести порядок. — Тихо говорит Юнги, зная, что это не понравится омеге.              Тот поднимает веки, смотрит на старшего долго и пристально, понимая рациональность и спешку альфы.              Ему нужно домой. Домой?              Ему нужно к Чонгуку.              Долг больно и тяжело давит на грудь, и Чимин знает, что обязан достойно вынести его. Он имеет бо́льший авторитет среди ближайшего окружения, как прямой наследник Кихо, а потому даже если в лодке есть крысы, то омега сможет избавиться от них и поставить остальных на место.              Но оставлять Чонгука в такой момент… Мысль об этом почти что невыносима. Что, если альфа воспримет его отъезд как предательство? Что будет с ними? С их чувствами?              Чимин вытирает влагу с горячих щёк, часто моргает, а затем хриплым шёпотом произносит:              — Дай мне хотя бы несколько суток. Я хочу дождаться, пока очнётся Чонгук.              

***

      Мягкий смех похож на перелив колокольчиков. Он раздаётся звонким эхом одновременно где-то на краю сознания и бесконечно близко, прямо перед лицом. Везде и нигде.              Чонгук ощущает, как настойчиво лучи солнца касаются его лба и щёк, хмурится и поворачивает голову вбок. Он приоткрывает заспанные глаза, чтобы тут же увидеть перед собой сияющий медовый взгляд, родную нежную улыбку.              Чимин протягивает ладонь, чтобы ласково погладить скулу мужа, ведёт по покрытой тёмной щетиной коже, пока не доходит до упрямого подбородка. Омега наклоняется к Чонгуку и мелко целует в тонкие красные губы, прикрывает трепещущие веки.              — Ты задремал, Матадор, — его голос похож на хор серафимов, будто Господь был так великодушен, что спустил своего самого прелестного ангела, воспевающего «Аллилуя» в небесном храме.              — Нино? — неуверенно переспрашивает альфа полупосаженным голосом, пытается сфокусироваться на омеге.              — Это я, — довольно кивает тот, продолжая своё занятие.              Чонгук мягко перехватывает тонкую кисть Чимина, ощущая, как замирает его муж, а затем аккуратно привстает, чтобы понять, где он находится.              В голове плотная вата. Ни одна конкретная мысль не доходит до того, чтобы родиться в сознании, все рефлексы притуплены или вовсе атрофированны. Это состояние вынуждает альфу напрячься и попытаться оглядеться, выявить причину, по которой он так себя чувствует.              Омега встаёт на колени вместе с ним, придерживает Чонгука под локоть, не выражая ровно никакого беспокойства.              — Где мы?.. — с возрастающим волнением спрашивает альфа, прикрывает глаза ладонью от слепящего жаркого солнца.              — Ты не узнаёшь? — улыбается в ответ Чимин, морщит нос в незлом подтрунивании: — ты перегрелся на солнце? Мы на виноградниках. На наших виноградниках.              — На наших виноградниках?.. — шепчет Чонгук, а перед глазами словно по команде и вправду покатые гектары с зелёными высокими кустами, тёмно-синие и салатовые сочные бусы на кудрявых лозах, родная винодельня под кладку из дикого камня и большими окнами. Мерседес опускает голову вниз и понимает, что они с Чимином сидят на мягком пледе, рядом валяется недочитанная книга омеги в золотистом переплёте, а в тени лежит плетёная корзина с фруктами и бутылкой вина их собственной фирмы. — На наших виноградниках. И правда.              От сердца начинает отлегать, но несмотря на это фоном звучащий раздражающий писк всё громче и громче. Он вынуждает Чонгука понять, что что-то не так, что альфе рано расслабляться.              Когда чистое с виду небо начинает заволакивать тучами, а землю сотрясают удары грома, он вскидывается и хватается за омегу. Чимин, к великому удивлению Чонгука, остаётся спокоен несмотря ни на что. Омегу не пугают хлёсткие порывы ветра и оглушительные звуки, внезапная буря. Зато сам Чонгук сжимает ладонь на хрупкой кисти чуть ли не до синяков, до безумия боится, что тот вот-вот выскользнет и потеряется где-то между злых облаков и горькой пыли.              Чимин не отводит глаз от альфы, когда тот тянет его к винодельне и громко вопит, пытаясь переговорить природу:              — Что это такое, чёрт возьми? Что происходит?!              Омега поднимает неестественно умиротворённый взгляд наверх. Его светлые волосы наэлектризованы и растерзанны порывами, кожа до страшного бледна.              Тихий голос, уже не напоминающий ангельские песнопения, забирается Чонгуку под кожу, альфа цепенеет от ужаса, когда слышит ответ:              — Небеса рушатся.              Писк становится так громок, что Мерседес морщится и сжимает желваки, но даже не думает отпустить Чимина.              Он кричит только тогда, когда мягкая ладонь выскальзывает из его до боли сжатых пальцев.              Альфа в тёмной палате открывает пересохший рот в беззвучном вопле, критический звук одного из медицинских приборов вынуждает ночную дежурную бригаду тут же сорваться к пациенту.       

***

      Чонгук то просыпается от постоянных кошмаров, то вновь погружается в болезненную лихорадку.              Если он живёт в матрице и на самом деле миров бесконечное множество, то кажется, будто в каждом из них, в каждой из вероятностей альфа мучается от состояния между Адом и реальностью. От этой болезни никуда не деться, она достает Мерседес своими загребущими лапами даже из самых дальних уголков его сознания.              Веки тяжёлые, горячие. Чонгуку хватает сил только чтобы поднять их на пару мгновений — затем глаза начинает неистово жечь, а виски остро резать в приступе мигрени.              Время тянется как никогда долго. Кажется, что он страдает долгие годы, хотя на деле проходит всего несколько часов.              Чонгуку дают немного воды, иногда кубики льда, которые он жадно рассасывает — прохлада ненадолго остуждает запекшийся рот. Это единственное, на что ему пока что хватает сил.              Он окончательно открывает глаза и просыпается только на вторые сутки, однако облегчения это не приносит ни капли. Скорее, наоборот: от воспоминаний, которые проносятся в голове с устрашающей яркостью и подробностью, хочется вытошнить остатки желчи вместе с переполняющим желудок ужасом.              Палата стерильная, пахнущая антисептиком и какими-то цитрусовыми. Через жалюзи пробиваются яркие лучи: Мерседес недовольно выдыхает и поворачивает голову к выходу. Спустя буквально несколько секунд в помещение широким входит высокий доктор с документами в руках.              — Доброе, как я полагаю, утро, сеньор Мерседес. Меня зовут доктор Вилмут Кастильо. Медперсонал сообщил, что вы очнулись. Как себя чувствуете? — мужчина кладёт папку на тумбу рядом с кроватью, надевает латексные перчатки и принимается осматривать растерянного Чонгука.              Тот с тихим раздражением прикрывает глаза, позволяя проделывать с собой различные манипуляции. Он сглатывает вязкую слюну, а затем охрипше спрашивает:              — Где Чимин? Где моя семья?              Спина и вся верхняя часть тела отдаёт тупой болью, которая струится по венам, вплетается в самого Чонгука, как будто всегда была частью него.              Но самое страшное не боль.              Самое страшное — полное её отсутствие.              Он не чувствует ног. Он не чувствует ничего, что ниже его пупка, включая гребаный член.              Он даже приподнимает веки, чтобы убедиться: ему ничего не ампутировали. Чонгук просто потерял все мышечные функции в той области, он не контролировал ни одну клетку.              Альфа, который был властен над огромной империей алкогольного бизнеса, над своей жизнью и жизнями сотен рабочих, теперь не властен над собственным телом. Судьба, оказывается, та ещё сука — ещё бы, получить пулю в спину от родного отца, того, кто поставил Чонгука на ноги, отправил в этот большой и страшный мир. Что ж, потому, видимо, и страшный.              — Ваш муж ожидает в коридоре, как я понял, он уже сообщил остальным. Для начала мне нужно провести полный неврологический осмотр…              — Я хочу курить. Медперсонал может принести мне сигареты?              Врач неодобрительно смотрит на наглого альфу, а затем возвращается к своему занятию. Он откидывает тонкое одеяло, чтобы ощупать бёдра и икры Чонгука, то и дело подмечая что-то в своём листе.              — Нет, сеньор Мерседес. Во-первых, это плохо скажется на вашем здоровье, которое и так сильно пошатнулось в связи с последними событиями, а во-вторых — в стенах больницы курить можно только в строго отведённых для этого местах, — твёрдый взгляд мужчины метнулся на недовольное лицо Чонгука, — и палата — не одно из них.              — Лишаете меня последней капли дофамина, Вилмут, — разочарованно качает головой альфа.              Доктор проверяет чувствительность пальцев и ступней Чонгука, колет металлическими щипцами — и ничего. Чонгук даже не узнал бы о том, что до него дотрагивались, не будь заблаговременного предупреждения со стороны человека в белом халате.              — Что-нибудь ощущаете? Лёгкие судороги? Щекотка? — не отвечает на поддёвку доктор, буднично уточняет у Чонгука.              — Ничего. — Еле слышно шепчет тот, будто пытаясь осознать этот факт ещё и сам. — Я, блять, ничего не ощущаю.              Он впервые по-настоящему понимает, что такое беспомощность. Это рвёт все внутренние стоп-краны, доводит до отчаяния и бессильной ярости. Ему хочется истерично смеяться, хочется ругаться, хочется завопить, чтобы выплеснуть тупое отчаяние и безумный страх, что жрёт изнутри.              — Что с моими ногами? Какие прогнозы, кроме отсутствия сигарет? — цедит он сквозь зубы, вдыхая и выдыхая как можно незаметнее, чтобы справиться с накатывающей панической атакой.              Чонгук Мерседес всю жизнь справлялся сам. Что с проблемами в семье, что с виноградниками.              Как существовать теперь? Что ему чувствовать? Как приспособиться к тому, что произошло, как пережить предательство от собственного отца, как принять свою бестолковость? Как смотреть в глаза близким, зная, что его ждёт жалость? Что, чёрт возьми, она может дать?              Как вести себя с Чимином, который стоит прямо за дверью и ждёт? С омегой, который видел в нём силу и опору? С которым они планировали совместное счастливое будущее, где оба принимали равное участие в жизни виноградников, с которым учились понимать и принимать друг друга? Чего теперь сто́ят их разговоры о семье, детях?              — Зависит, — доктор передёрнул плечами, подписывая назначение на процедуры. Он глубоко вздохнул и всем телом повернулся к Чонгуку, привлекая к себе внимание альфы: — давайте начистоту, сеньор. Вы не первый мой пациент с таким диагнозом и огромной пачкой денег в кармане. Я скажу как есть. Волшебной таблетки и волшебного укола нет. Есть желание к тому, чтобы встать, есть воля к жизни и к движению, самодисциплина. Вставали и с ситуациями хуже, конечно, не на олимпийские игры, но передвигаться, пусть и с костылями — чем не победа?              — То, о чём вы говорите, — Чонгук, внезапно, ощущает такую усталость, а вместе с ней и апатию, которая медленно облипает плотным коконом, — это как кинуть объедки породистой суке, которая всю жизнь питалась сырыми стейками из мраморной говядины, — альфа поднимает нечитаемый взгляд на доктора, — мне мало костылей. Мне нужны гарантии, что я встану.              — Покажите мне человека, которому жизнь давала гарантии, — качает головой Вилмут, — даже нам не даёт, а мы, вроде как, борцы со смертью. Вытаскиваем людей оттуда, откуда сами не возвращаются, — он показывает на медицинскую нашивку на груди своего белого халата, а затем вздыхает, — нет никаких гарантий, сеньор Мерседес.              В палате повисает молчание.              В голове Чонгука сотни мыслей, которые добивают и так покалеченного альфу.              — Вам назначат психолога. Все пациенты нашей клиники проходят как физиологическую, так и психологическую реабилитацию, — голос доктора звучит как из-под толщи воды.              В нём не осталось ничего от личности — он живая оболочка. В таком состоянии он не больше, чем тупое тело с больным мозгом и пустым лицом. Его лишили не ног, его лишили личины, индивидуальности, самости. Того, чем он жил и горел.              Чонгук бесполезен.              Тридцать с лишним лет — отличный возраст для того, чтобы пожинать плоды упорного труда, а не начинать всё заново. Подниматься с нуля в восемнадцать и в тридцать два — разные вещи, и Чонгук растерялся. Он боялся, что не сможет бороться за виноградники, за себя, за омегу.              Он не желал обрекать Чимина на такую участь — быть рядом с тем, кто даже в туалет самостоятельно сходить не в силах, тащить на своём горбу обузу. Он лучше затухнет, умрёт, чем заставит омегу страдать вместе с ним, лишая права на счастливую жизнь с кем-то, кто будет в состоянии защитить его, на создание здоровой, полноценной семьи.              Если это наказание жизни за излишнюю гордость и тщеславие Мерседес, не только Чонгука, но и всей семьи, за их вышколенное высокомерие — то Чонгук примет его.              Один.       

***

      Чимин выдыхает, смотря на светлую дверь с позолоченными цифрами «13».              Палата, в которой лежит Чонгук с тех пор, как его перевезли из реанимации.              Отказывающийся от дополнительных обследований и рекомендаций, судя по словам только что вышедшего врача, уязвимый не только физически, но и морально, злой на весь белый свет Чонгук.              Омега с нетерпением ждал их встречи несмотря на осознание, что Мерседес вряд ли будет рад его видеть. Но уехать в Корею вот так, не предупредив и не уверив в том, что Чимин вернётся как можно скорее, ощущалось почти что как предательство.              Ему нужно было увидеть своего альфу.              Он соскучился.              В каком бы состоянии ни был Чонгук — это всё ещё его Матадор, его Мерседес. Его муж.              Чимин тянет дверь на себя, свободной рукой придерживая медицинский халат на плечах и пакет с самыми необходимыми вещами Чонгука.              Пахнущая лекарствами стерильная белизна палаты слепит Чимина на пару секунд — он часто моргает и морщится, пытаясь унять быстрый стук сердца из-за волнения.              Пульс даёт в голову, и он замирает, когда слышит глухое недовольное бормотание Чонгука:              — Я же сказал, что мне не нужно ещё одно функциональное тестирование, мне нужны мои сигареты. Чего вам там обычно не хватает? Рентгеновский аппарат? Аппарат для УЗИ? Я куплю вашей больнице хоть Боинг, просто принесите мне чёртовы сигареты.              Какое же это облегчение — слышать его голос, даже пусть ворчащий и хриплый, как после продолжительного сна; видеть альфу живым. Это всё, что нужно было Чимину, на что он мог молиться несуществующему богу.              Чимин с сожалением прикусил нижнюю губу, сложил руки внизу, ничего при этом не отвечая. Вдох застрял в горле, когда он поймал ореховые глаза своего мужа.              — Привет? — вопросительно прошептал омега, стоически выдерживая нечитаемый взгляд Чонгука.              Мерседес не отвечает. Его лицо осунулось, кожа тонкая и серая, а пальцы напряжённо схватились за простынь. Сейчас он напоминал ощетинившегося зверя, который угодил в капкан прямо перед живодёром — на лице одновременно невыносимые мучения и готовность защищаться от врагов. А жалость всегда была для Чонгука врагом, главным и одним из немногих, с которым бороться труднее всего.              Кажется, что Чимину стало физически больно от такой реакции.              Как же долго они шли к взаимному доверию, выстраивали фундамент камешек за камешком, чтобы сейчас вновь оказаться у обломков. Сколько ещё испытаний приготовлено для них? Сколько всего нужно перенести, чтобы оказаться, наконец, счастливыми? Почему именно Чонгук должен расплачиваться за чужие грехи?              Если после разговора с Юнги внутри Чимина начинала закипать чёрная ярость и желание наказать, отомстить, то глядя на такого Чонгука, чаша и вовсе забурлила. Желание придушить Лукаса голыми руками покалывало на кончиках пальцев, из-за чего омега сжал ладони в кулаки.              — Как ты себя чувствуешь? — он постарался скрыть волнение в голосе, хотя было больше, чем понятно, что от Чонгука не утаилось его надрывное дрожание.              Альфа отвернулся к окну, не в силах больше сохранять безучастный взгляд. Ему хотелось сдёрнуть с себя все провода для мониторинга пульса и общего состояния, встать с твёрдого матраса и в несколько шагов добраться до омеги, прижать его к себе как можно крепче, уложить как минимум на ночь, только чтобы тот перестал выглядеть таким уставшим.              Бессилие.              Чимин воспринял это как нежелание общаться и разочарованно выдохнул, медленно обошёл кровать, чтобы положить пакет на свободную тумбу.              Он сел на стул, где ранее был доктор, уложил руки на колени и вновь посмотрел на Чонгука, пытаясь поймать его взгляд.              — Я позвонил Исыль и Тэхёну. Они скоро приедут, чтобы…              — Не нужно, — перебивает Чонгук. Чимин рад и такой реакции, а потому жадно вглядывается в лицо альфы, слушает сухой ответ: — я хочу побыть один.              Омега нерешительно пожимает плечами, предполагая подобный исход, но не хочет, чтобы Чонгук думал, что он наедине со своими страданиями.              — Хорошо, это твоё право. Просто мы волнуемся за тебя, и…              — Чимин? — на мгновение омеге кажется, что голос Мерседес почти что звенит от напряжения, но затем тот снова берёт себя в руки и как ни в чём не бывало продолжает безучастным голосом: — помнишь о чём мы говорили в церкви перед венчанием?              Омега хмурится, пытаясь понять, почему Чонгук так резко сменил тему для разговора.              — О чём? Что ты имеешь ввиду? Мы много о чём разговаривали.              — О том, что я отпущу тебя с долей виноградников без фактического замужества, если так будет нужно.              Сердце Чимина бухается куда-то вниз. Он прикрывает глаза и поднимает подбородок выше, принимается отрицательно качать головой:              — Нет, не если будет нужно, а если я этого захочу, Чонгук.              — Ты захочешь. Ты захочешь уехать, захочешь жить так, как живёт большинство нормальных здоровых людей, потому что я — чёртов инвал… — его голос срывается на этом слове, он сглатывает, но упрямо продолжает, пока Чимин берёт себя за кисть и вжимает ногти до красных лунок: –… я — инвалид. Я не смогу дать тебе тот уровень жизни, который ты заслуживаешь.              — Почему ты снова решаешь за меня, Мерседес? — внезапно злится Чимин, не в состоянии наблюдать за тем, как его муж практически заживо себя хоронит. — Разве доктор Вилмут не сказал о том, что ты сможешь встать? Мы пройдём реабилитацию в несколько недель и я заберу тебя домой, мы справимся…              — Он выстрелил мне в спину, — глухо перебивает Чонгук. Его глаза становятся совсем безжизненными, вместо бушующего дремучего леса — пепел. — Мой отец выстрелил мне в спину. Дело не только в том, что я остался… Таким. Хотя и в этом, конечно, тоже. Чёрт, да, конечно да. Но предательство от моего родителя, от того, благодаря кому я появился на свет, кто научил меня ходить. Это осознание выворачивает кости, вытесняет остатки сознания. Мне страшно засыпать, потому что во сне каждый раз мне снова и снова стреляют в спину, снова и снова… — он выдыхается и смотрит на Чимина, на его щёки. В его глазах мелькает тень сожаления. Омега даже не ощущает, как по лицу текут горячие слёзы. Он срывается вперёд со скрипом стула, опускается перед высокой кроватью, чтобы взять холодную татуированную руку Чонгука и прижаться к ней лбом, опасаясь сделать тому хуже. Из его приоткрытого рта вырываются мелкие бессильные хныки, пока Мерседес сжимает челюсти до желваков, часто-часто моргает и смотрит куда-то наверх даже несмотря на резь в глазах и накатывающую усталость. Он направляет все свои силы на то, чтобы поднять свободную руку и опустить её на макушку со светлыми мягкими волосами, зарыться в них пятёрней. От этого простого, казалось бы, жеста, схлопывается целая буря. Рассасывается, исчезает: она боится чужих всхлипов и мокрых глаз, ластится лишь под омегу.              На мгновение осознание потрясает Чонгука так сильно, что он перестаёт дышать: это больше, чем влюблённость. Мерседес совершенно точно может сказать, что в этот самый момент его переполняет от любви к омеге, от желания подарить ему весь мир, несмотря на то, что его собственный в одночасье рухнул.              Чимин возится с альфой даже сейчас, когда тот так бесстыдно огрызается и прогоняет, плачет вместе с ним, стоя почти что на коленях.              Ангел. Чёртов ангел.              И тем тяжелее отпускать, тем больнее обрывать эти вот-вот окрепшие нити.              — Что произошло там, в кабинете Лукаса? — сипло спрашивает Чимин, уткнувшись лицом в бледную ладонь альфы.              Чонгук не отвечает, и омега решается продолжить:              — Тэхён нашёл договор о передаче в наследство пятидесяти процентов действующих активов Лукаса на твоё имя. Он хотел… — Чимин жмурится, размазывая слёзы, — он хотел, чтобы вы вдвоём в равной доле остались владельцами виноградников? Он сделал это с тобой из-за того, что ты отказался? Он сделал это... Из-за меня?              — Лукас сделал это, потому что он — последнее животное и отвратительный грешник. Не смей винить себя в чём-то, Нино, — Чонгук обхватывает подбородок омеги и поднимает его лицо, чтобы удостовериться в том, что Чимин внимательно слушает альфу. — Никогда больше не думай об этом. Никогда не говори так.              — Тогда и ты тоже. Перестань винить себя в чём-то, перестань вести себя так, будто это твой приговор, будто ты должен отвечать за грехи твоей семьи и твоего отца, — неожиданно повышает голос омега.              Альфа удивлённо приоткрывает рот.              Чимин буквально вытаскивает из Чонгука его самые страшные мысли. Или Чонгука из страшных мыслей.              Он пытается взять себя в руки и качает головой, с титаническим усилием отводит взгляд от любимого лица, роняя ладонь на мягкое одеяло.              — Уезжай, Нино. — Измученный шёпот слышится между пищанием приборов, которые фиксируют резкое увеличение пульса и рваную кардиограмму. — Пожалуйста, уезжай домой.              Чимин хочет по-детски заткнуть уши, зажмуриться, лишь бы не слышать этих слов.              — Я отпускаю тебя.              Ещё некоторое время назад он назвал бы это невероятной удачей.              Он свободен.              Его больше ничто не держит, никто.              Так почему же дышать ещё труднее, чем раньше?              Чимин смотрит на альфу ещё несколько секунд, пока Чонгук не прикрывает глаза в абсолютном бессилии, а затем громко хрипит, вставая с затекших колен:              — Доктор Вилмут!              Он выходит из палаты, сталкиваясь плечом с медицинским персоналом, который торопится к Чонгуку, измученно обнимает себя.              В коридоре по-прежнему холодно и малолюдно. За всё то время, пока он ждал пробуждения мужа, омега успел возненавидеть эти белые стены и мозаику из дроблёного кафеля на полу.              Чимин опирается о твёрдую поверхность, задирая голову наверх. Он замирает на некоторое время, словно в анабиозе: заторможенный мозг пытается переварить то, что произошло.              Омега мог понять поведение Мерседес. Любой на месте Матадора был бы растерян и испуган до холодного пота, уязвлён. У каждого из людей есть слабое место, а Лукас смог найти и использовать его, чтобы избавиться от собственного сына. Бесчеловечно и аморально, испачкав руки по локоть в крови, оставив после себя уродливые загноившиеся раны, бесконечные горькие сожаления и вопросы.              Чимин думал о том, что отцу даже в какой-то степени повезло: Кихо так никогда уже и не узнает, что его отравил Ушик. Возможно, так бывшему лидеру клана Пак спится лучше и спокойнее.              Две зеркальные ситуации, которые произошли в полярно разных семьях, подтверждающие незыблемое — человек слуга своих пороков. Вне зависимости от статуса, родословной, окружения. За личностью и только за ней стоит окончательный выбор: предаться и предать в обмен на земные блага или же посмотреть своим гнилостным желаниям прямо в глаза, вырвать их на корню.              Чимин выуживает из кармана телефон, чтобы найти один из недавно добавленных контактов. Он вслушивается в длинные гудки, пока их не обрывает хриплый мужской голос:              — Да?              — Это Чимин, — тихо произносит омега. — Марио?              — Чимили, — тот оживляется, взволнованно спрашивает, уже посвящённый в то, что случилось в семье Мерседес: — что такое? Чонгук очнулся?              — Да, очнулся, — испанец выдыхает и шепчет какую-то молитву, а Чимин в это время продолжает: — тогда, в кабинете Матадора, помнишь? Ты сказал, что я могу обратиться к вам с Вивьеном, если мне понадобится ваша помощь.              Омега облизывает пересохшие губы, вслушиваясь в тишину по ту сторону трубки, а после признаётся:              — Она мне нужна. Сейчас.              — Где мы можем встретиться? — тут же с решительной готовностью отзывается Марио.              — Как насчёт штаб-квартиры Мерседес? Мне нужно будет сообщить сотрудникам о последних новостях. Сможете подъехать? — предлагает Чимин.              — Конечно. Завтра в первой половине дня будем там.              Чимин негромко благодарит испанца, а затем они прощаются. Он остаётся неподвижным ещё пару минут, набираясь сил на то, чтобы продолжить коммуникацировать с окружающим миром, при этом не свалившись где-нибудь посередине коридоров то ли от усталости физической, то ли от моральной.              От мыслей его отвлекает хрупкий силуэт, который нерешительно замирает через пару палат.              Омега наклоняет голову, безошибочно определив неожиданного посетителя. Что в больнице, что на их с Мерседес свадьбе.              — Чонгук не сможет принять тебя сейчас, — Чимин подхватывает свою сумку с больничного стула и проходит мимо Давида, пока его не останавливает тихий голос того:              — Я пришёл не к нему. Я хотел поговорить с тобой.              Чимин замирает, смотря куда-то перед собой. Что-то в интонации Гарсия заставляет его ноги прирасти к полу, не в силах проигнорировать. Он молчит некоторое время, а затем кивает в сторону лифта, устало выдыхая:              — Через дорогу есть небольшое уличное кафе. Мне нужно американо. Расскажешь то, что хотел.              В молчании они добираются до той самой забегаловки. Давид находит свободный столик под навесом, пока Чимин делает заказ, проверяя сообщения от Юнги и Тэхёна.              В голове омеги крутились одни и те же мысли — некоторые из них почти что оформились в полноценный план, который вынашивался уже не первый день.              Он благодарит бариста и подхватывает палетку с двумя стаканчиками, толкает стеклянную дверь, чтобы тут же найти взволнованного Давида за одним из мест.              — Не знаю, какой ты пьёшь, — Чимин кладёт напитки на стол, присаживается напротив, морщась от полуденного солнца, что норовит залезть под тент.              — Спасибо, — тот кивает, покусывая губы, смотрит на омегу беспокойным взглядом. Он нерешительно двигает к себе стаканчик, крутит его кончиками пальцев, не обращая внимания на обжигающую поверхность.              Ни один из них не торопится начать беседу.              Чимин потягивает кофе, намеренно оттягивая визит в особняк. Его вещи уже собраны, личный джет подготовлен к полёту, и единственное, чего ждёт Юнги, — отмашку от омеги.              Пусть поговорить с Чонгуком сейчас не представлялось возможным, однако есть ещё одно дело, которое омеге нужно было выполнить почти что на уровне невысказанной клятвы. С каждой секундой он всё больше верил в необходимость наказания — боль в глазах мужа тому подтверждение. Но один Чимин это провернуть был не в состоянии — не на своей территории, чтобы надеяться на лояльность органов.              Он поднимает веки, натыкаясь на лицо Давида. Скулы того стали ещё очерченнее, тёмные мешки залегли под миндалевидными глазами, но несмотря на это омега всё равно выглядел красиво: одетый с иголочки, так, будто сразу же после их встречи у него запланированно дефиле в Париже.              Чимин скользит взглядом ниже, замечает мелькающий крестик на тонкой цепочке.              — Ты католик? — неожиданно спрашивает он, аккуратно наклоняясь к нему, чтобы подхватить украшение и всмотреться в распятие.              — Я… — Давид дрожаще выдыхает, второй раз за всё их знакомство видя Чимина так близко. Тот отстраняется, приняв реакцию омеги за неприязнь, передёргивает плечами и отстраняется:              — Извини. Я не подумал, что это может быть так беспардонно. В Корее подавляющее число населения — атеисты, и поэтому для меня всё это немного…              — Дико? — предполагает Гарсия, облизывая губы.              — Непривычно, — использует более нейтральное описание Чимин. — Не понятно? Как можно обращаться за помощью к тому, кто не может повлиять ровно ни на что в твоей жизни? Извини, если это звучит грубо.              — Ничего страшного, — Давид качает головой, а затем продолжает, будто решившись на что-то: — я и сам не углублялся в религию до определённых событий. Тех самых, о которых я хотел бы рассказать тебе.              Чимин приподнимает брови. В глазах омеги отражается какая-то совершенно тупиковая безысходность.              — Я больше не могу жить с этим, — он поджимает губы и тянет уголки вверх, пытается сделать как можно беззаботное выражение лица несмотря на страшную фразу, которую произнёс секундой ранее. — Наверное, это выглядит так, будто я давлю на жалость, и твоя семья сейчас ненавидит меня, но… У меня не было выбора. Лукас Мерседес — не тот человек, с которым я бы мог бороться.              Невысказанный намёк повисает в воздухе.              — Он насиловал тебя? — тихо произносит Чимин, смотрит исподлобья.              Голубые глаза становятся стеклянными, Давид быстро отворачивается, чтобы омега не заметил его слёзы.              — Да. С первого раза и до самого последнего. Многие думают, что насилие это только о синяках, драках и активном сопротивлении. Это не так, — в нервном жесте он принимается теребить рукава своей блузы, — любой принудительный секс, за деньги или нет, это насилие. Просто иногда легче проглотить унижение и пригвождающие к матрасу толчки, чем пытаться выбраться из-под тушки мерзкого и вооружённого кабана. А власть в руках неправильного человека — это оружие.              — Чем он угрожал тебе? — в груди Чимина вновь вспыхивает ненависть к Лукасу. Мало того, что тот практически лишил своего сына жизни, так ещё и пользовался своим положением и развязанными руками, обижал более слабых физически.              Сколько ещё омег пострадало от него, судя по рассказам о бесконечных похождениях альфы? Исыль, Давид, папа Мануэля? Какой список? На одну ли страницу?              Эти мысли доводили Чимина до дрожи от едва сдерживаемого гнева.              Он вздохнул и притянул пальцы к вискам, начал массировать их, чтобы избавиться от тяжести в голове. Заметив то, как мгновенно сжался Давид, омега потянулся к нему и положил свою свободную руку на хрупкую чужую ладонь, привлекая к себе внимание Гарсия:              — Расскажи мне, пожалуйста. И я сделаю всё для того, чтобы этот ублюдок страдал до конца своей жалкой жизни. Сейчас Лукаса временно поместили в психоневрологический диспансер, чтобы обезопасить семью и общество, но вряд ли он пробудет там долго.              Давид выдыхает, а затем начинает рассказывать, то и дело поглядывая на реакцию Чимина, словно боясь осуждения:              — Мы встречались с Чонгуком примерно три года. Наши родители знают друг друга давным давно, потому что когда-то семья Гарсия была довольно зажиточна, но с тех пор, как отец начал увлекаться азартными играми… Чонгук хорошо платил. Я не буду врать, какое-то время он был мне симпатичен, не думаю, что в него возможно не влюбиться. У него вспыльчивый темперамент, но он никогда не относился ко мне плохо. Это было взаимовыгодно. Наверное, никто из нас, никто из общества до сих пор не понимает в чём проблема подобных отношений. Отношений за деньги.              Он берёт паузу, чтобы перевести дыхание.              — Исыль тоже хорошо относился ко мне. Он надеялся на то, что Чонгук сможет полюбить меня. Даже подарил то злосчастное кольцо, — Чимина морозит от этого воспоминания, он морщит нос, но на извинение от Давида лишь отмахивается, — время от времени он приглашал меня в особняк, и в один из таких дней получилось так, что мы с Лукасом остались наедине. Я уже не помню где был Исыль, но… Я пытался вырваться, пытался угрожать тем, что расскажу всё его мужу и сыну… Он сказал, если я продолжу быть сукой, то вся наша семья останется без гроша в кармане. И я замолчал. На целый год. А примерно месяц назад узнал, что беременный.              Чимин смотрит на него сожалеющим взглядом, слегка наклонив голову и поджав пухлые губы.              — От Лукаса, — тут же вскидывается Давид: — я имею ввиду, что отец ребёнка Лукас. Чонгук никогда не предавал тебя, Чимин. Он приехал ко мне незадолго до вашего венчания, но только для того, чтобы сказать, что между нами всё кончено. Он никогда не изменял тебе со мной. Он не заслуживает обвинений. Он любит тебя, Чимин, ты бы знал, как сильно он любит тебя, несмотря на свой характер.              — Я знаю, — спокойно обрывает суматошные убеждения Чимин. — И то, что он не ездил к тебе, и то, что любит.              Давид пытается найти что-то в глазах омеги, а затем неуверенно спрашивает:              — И ты останешься? Ты ведь не бросишь его в таком состоянии?              — Он не нуждается во мне, как в сиделке, не нуждается в жалости. И лучше, если вы все это поймёте сразу же, — Чимин предупреждает на случай, если Давид собирается навестить его мужа. Он не ощущает ревности — уже бессознательно понимает, что Чонгук — его самая крепкая. — Он всё ещё сильный, самый сильный альфа, которого я знаю. Если я останусь, то не потому, что случилось такое, а потому, что выберу его, а не Корею.              Тот кивает, явно стараясь понять омегу и принять его советы. Спустя несколько секунд молчания Давид вновь заговаривает, заканчивая свою небольшую исповедь:              — Вера стала для меня тем, что вытащило из топкого болота. Бог — единственный, кто может выслушать мои боль и страдания. С ним я чувствую себя не таким одиноким и маленьким в ужасающе большом мире, где каждый мог запятнать меня, унизить, взять без согласия. Он будто защищает меня, пусть и как-то иррационально, не совсем логично, но всё же. Это очень трепетно для меня.              На языке Чимина вертятся множество вопросов, но он не решается их задать. Если психологическая безопасность Давида и правда зависит от подобных вещей, то он не хотел бы быть варваром, что пытается разрушить её.              — Однако в последнее время не спасает и любовь Бога. Я ощущаю себя… — внезапно Давид переходит на шепот: –… грязным? Грязным, Чимин. Ощущаю себя заляпанным чужими пальцами, взглядами. Снаружи. И внутри. Мне постоянно хочется принять ванную, оттереть кожу до скрипа, даже зная, что это не поможет. И этот ребёнок, который сейчас во мне… Он не вызывает ничего, кроме мерзости. Говорят, что должен существовать какой-то родительский инстинкт, что я привыкну и даже смогу полюбить его, когда рожу, — омега истерично посмеивается, — как можно полюбить живое напоминание собственного насилия?              — Милый… — Чимин поджимает губы. Ему хочется обнять Давида как можно крепче, спрятать омегу от всего плохого.              — Я знаю, что мы с тобой никогда не станем друзьями. Слишком много недопониманий пережили, слишком много стоит между нами, — с горьким сожалением выдыхает Давид, — но почему-то я был уверен в том, что ты не прогонишь меня, что выслушаешь.              — Это не так, — Чимин качает головой. — Насчёт друзей, Давид, нет…              — Это так, — упрямо повторяет омега наигранно беспечным голосом, — и всё же, в любом случае, спасибо тебе. И… Я знаю, что и так занял твоё внимание и время, но у меня есть ещё одна маленькая просьба.              — Я сделаю, — тут же отвечает Чимин, желая хоть как-то утешить Давида.              — Я знаю, что теперь Исыль ненавидит меня. И я бы хотел, чтобы ты передал ему не держать зла. Потому что… Пусть я и виноват, но…              — Он поймёт. Может быть не сразу, может быть со временем, но он поймёт, — уверенно говорит омега.              Давид рвано кивает, а после будто по секрету делится, и в первый раз за утро Чимин видит его искреннюю, здоровую улыбку:              — Я рад, что ты появился в их семье. Им стоит ценить тебя. — Тут выражение его лица вновь меркнет, омега пожимает плечами: — не хочу, чтобы кто-то думал обо мне плохо после того, как я уйду.              — Ты переезжаешь? — оживляется Чимин, а затем подбадривает Давида: — это к лучшему. Смена обстановки — то, что нужно сейчас всем нам, как мне кажется. Я думаю о том, чтобы провернуть такое и нам с Чонгуком после того, как закончу все дела.              Гарсия тянет уголки губ, а затем медленно кивает:              — Да, что-то вроде переезда.              — Если я могу ещё чем-то помочь… — начинает Чимин, но Давид лишь машет ладонями отрицательно, а затем застенчиво ведёт плечом:              — Разве что… Разве что помолиться за меня? После того, как я… Уеду, — светло-карие глаза расширяются в непонимании, но Чимин не решается переспросить.              — Я, вроде как, не умею, — предупреждает он, на что Давид тихо смеётся.              — Достаточно просто вспоминать меня время от времени.              Чимин смотрит на него задумчивым взглядом, а затем всё-таки кивает и принимает просьбу омеги. Он поджимает губы и языком упирается в щёку, повторяя жест своего мужа, переняв эту привычку.              — Обещаю, я не оставлю Лукаса спокойно доживать после всего, что он натворил.              — Он имеет большой вес в Испании. Наказать его может только суд, — практически шепчет Давид, вновь понижая голос от волнения и страха.              Чимин наклоняется к нему, цепко смотрит в голубые глаза, а затем внятно проговаривает:              — Значит я заберу его туда, где я — суд.       

***

      Шепотки едва касаются напряжённых плеч омеги, когда он выходит из лифта. Они исчезают где-то между абсолютной уверенностью, которую излучает Чимин, и строгими звуками набойки каблуков о плитку.              В штаб-квартире Mercedes&Vins непривычная уху тишина. Никто ещё не знает о случившемся, семья не собиралась выносить ужасный скандал на публику, однако отсутствие Чонгука на рабочем месте всё равно рождает подозрения. Сотрудники смотрят на омегу с недоверием — пытаются понять, что он делает здесь, хотя должен вместе с владельцем бизнеса отдыхать где-то на улочках Европы.              — Начальников аналитического отдела и отдела коммуникаций в кабинет исполнительного директора по мере прибытия. И личного секретаря сеньора Чонгука. — Чимин раздаёт приказы громким голосом, пока не скрывается за дверью кабинета, который принадлежит его мужу.              Густой запах табака и шоколада забивает лёгкие, из-за чего омега непреднамеренно замирает и прижимает руку к горлу.              Шаги становятся нетвёрдыми — он позволяет себе эту слабость, пока никто не видит. Чимин подходит к креслу, на котором обычно сидел Чонгук, управляя своей огромной и самой ценной империей. Кончиками подрагивающих пальцев омега ведёт по мягкой спинке, а после медленно опускается в него, прикрыв глаза от нахлынувших эмоций.              В голове голос Мерседес, что просит его уехать; страдальческое выражение лица альфы, которое он всеми остатками сил пытался скрыть от Чимина.              Омега переводит взгляд на стол, замечая, что все вещи Чонгука остались нетронутыми с последнего раза, когда тот заезжал на работу. Чимин тянет руку вниз и на ощупь открывает один из шкафчиков, опускает веки, чтобы найти нужную вещь. Внимание тут же притягивает запечатанная пачка сигарет — видимо, Мерседес даже не успел её использовать. Омега подхватывает её и прячет во внутреннем кармане тонкого пиджака.              Всё, что сейчас может сделать Чимин для Чонгука — сохранить это место, всё, во что верит и что ценит альфа, пока тот не встанет на ноги, не приведёт мысли в порядок.              — Сеньор Чимин? — раздаётся несколько стуков, на что омега громко разрешает войти, тут же выпрямляя осанку. Помощник Чонгука, с которым он уже знаком, здоровается и с кивка главного садится напротив, принимается перебирать документы. — Аналитики уже приготовили прогнозы на следующий квартал, вы бы хотели взглянуть или?..              Сотрудники явно не понимают роль Чимина и какими знаниями он обладает, поэтому тот старается не винить их в некотором недоверии к себе и явным сомнениям.              — Да, я посмотрю, — омега двигает бумаги к себе, — ко мне вот-вот должны придти Марио Гомес и Вивьен Адамс. Проведите их сразу сюда. И по поводу кабинета Лукаса Мерседес.              Чимин смотрит в учтивые глаза мужчины напротив, твёрдо произносит, предполагая, какую реакцию может вызвать его указание:              — Полностью освободите помещение от мебели, замените табличку. Мы проведём там косметический ремонт и заменим на то, что понравится новому владельцу Mercedes&Vins.              — Новому владельцу?.. — секретарь замер над блокнотом, где записывал всё, что говорил Чимин.              — Чонгук де лос Мерсе́дес окончательно вступает в право наследства компанией. Лукас оставляет все свои полномочия. В ближайшее время мы официально объявим об этом.              — А вы?.. — испанец нерешительно поднимает голову, а встретив нечитаемый взгляд светло-карих глаз омеги, кашляет и опускает веки вновь: –… извините.              Чимин наклоняет голову и смотрит в сторону панорамного окна, встаёт с кресла, чтобы подойти к закалённому стеклу.              Испания продолжает жить. Несмотря на чужие несчастья и беды, на прошедшие душные деньки, на ожидаемый сезон холодов. Кроны высоких пальм с острыми жёлто-зелёными листьями едва заметно качаются под порывами средиземноморского муссона; небо разглаживает хмурые морщины и впускает солнце ещё немного повластвовать над кучерявыми облаками.              Им есть чему поучиться у Испании.              — Я расскажу всё на собрании.              Чимин отпускает мужчину, который выходит из помещения в явном смятении.              Омега ходит по кабинету, изучает каждую деталь, подмечая малейшие следы недавнего присутствия своего Матадора. Неоконченная коробка дорогих шоколадных конфет, стикеры с заметками, которые больше напоминают какие-то случайные фразы. Открытый планер — Чонгук до сих пор пользовался бумажными, несмотря на многочисленные шутки Чимина и уговоры, что электронные намного удобнее — на котором острым почерком адреса отелей и рваное «…dar un paseo con Jimin…».              От последнего сердце омеги обливается кровью. Он садится обратно в кресло, слишком большое для него, и прижимается щекой к тёмной велюровой обивке — пытается прочувствовать малейшее фантомное присутствие мужа. Ему хочется остаться тут, в маленьком мирке, пока запах Чонгука не выветрится чужими, пока конфеты не покроются иссохшей коркой, пока листы с записями не покроет пыль.              Но он не может.              У него есть что-то, что гораздо важнее попытки превратиться в улитку, у него есть долг перед отцом и теперь перед самим Чонгуком. Пусть Мерседес ничего не ожидает, пусть принял решение отпустить омегу, думая, что это во благо.              Это решение Чимина, за которое он понесёт ответственность в виде ночных кошмаров и тяжести в груди.              Переживёт.              Психологи говорят о том, что нужно уметь прощать своих обидчиков. Чимин сделает по-своему, оставив прощение Чонгуку.              — Чимили? — дверь приоткрывается, когда Марио неуверенно просовывает голову внутрь, чтобы увериться в том, что омега на месте. Чимин тут же распахивает глаза и приподнимается, кивает испанцу:              — Да, я тут. Пожалуйста, входи… — следом за испанцем показываются и Вивьен, и Алехандро, и его брат-близнец Иван, — …те.              Омега приподнимает брови, переводит взгляд на Марио. Тот пожимает плечами и подходит ближе, притягивает омегу, чтобы сжать его в поддерживающих объятиях. Вивьен ограничивается тем, что похлопывает Чимина по спине, а братья Сантьяго кивают, сразу же устраиваясь за свободные места.              — Я подумал, что твоя просьба может быть как-то связана с Чонгуком. Мы все его друзья, а потому предложим тебе всё, что в наших силах, — объяснил Марио, опускаясь по правую сторону от кресла Чонгука.              Чимин оборачивается и уже более нерешительно присаживается, глубоко выдыхает.              — Так и есть. И просьба достаточно серьёзная… Думаю, это даже к лучшему, что ты задействовал всех, — омега кивает будто сам себе, а затем продолжает, наконец поднимая тему, ради которой собрал альф: — если коротко и по делу, чтобы сразу определить, сможете ли вы что-то сделать…              Он поднимает голову и натыкается на ожидающие взгляды, а затем негромко, но твёрдо произносит:              — Я хочу, чтобы вы помогли мне перевезти Лукаса через границу.              В кабинете повисает молчание.              — Ты имеешь ввиду… — неуверенно начинает Марио, переглядываясь с остальными мужчинами, –… живого Лукаса? Или его… Тело?              — В том-то и проблема, — морщит нос Чимин, постукивая указательным пальцем по столу, — я не предлагаю вам организацию убийства.              — Даже жаль в какой-то степени, — наигранно тянет уголки губ вниз Иван. В его шутке есть огромная доля правды, и это понимает каждый из присутствующих, а потому не слышно ни одного смешка.              — Тогда что? — Марио пристально смотрит на омегу. — Отправить сознательного Лукаса на соседнем сиденье самолёта с тобой… Куда?              — В Корею, — как само собой разумеющееся говорит Чимин, а после принимается объяснять: — что дальше? Что будет после того, как пыль от бури осядет? Предположим, Чонгук встанет на ноги, предположим, особняк заживёт новой жизнью. Рано или поздно Лукаса хватятся. Родственники, СМИ, кто угодно. Что тогда? Как долго он пролежит в психдиспансере здесь и на каких условиях? Пока мы будем пытаться разгребать то дерьмо, что он сделал, Лукас в это время будет лежать в вип-палате в больничке, есть стейки, пить вино и притворяться бедным-несчастным, как он делал это всю жизнь? У Лукаса огромный авторитет в Испании, у него отполированный личный бренд, несмотря на многочисленные похождения. Ты думаешь, что Мерседес собираются подавать на него в суд? У них связаны руки — рассказать всем о том, что случилось на самом деле, значит потерять огромную часть прибыли, разрушить Mercedes&Vins. В Испании Лукас на своей территории, поэтому он и решился на такой безумный шаг.              Чимин наклоняется ниже, его голос становится жёстче:              — Но если вы поможете мне увезти его в Корею, плевать каким образом, хоть привязать рядом, но чтобы нас пропустили на таможне — я сделаю так, чтобы ни один человек больше не пострадал от этого ублюдка.              — Ты хочешь отомстить за Чонгука, — интонацией, больше похожей на утверждение, чем на вопрос, говорит Вивьен.              Он схлёстывается взглядом с чужим, стоически выдерживает холод светло-карих глаз.              Чимин изменился. В нём больше нет тех мягкости и деликатности. В своём стремлении справедливого наказания он готов грызть глотки и идти по головам, за то, что тронули его мужа, омега не хуже альфы сожрёт с дерьмом любого, кто встанет у него на пути.              Испанцы никогда ещё не видели такого Чимина, полностью оправдывающего свою фамилию и происхождение. И не думали, что когда-либо увидят.              — За Чонгука. За Исыль. За Давида. За всех омег, которых этот ублюдок насиловал на протяжении последних тридцати с лишним лет, — цедит омега, сжав челюсть до острых скул.              — Что, если попробовать признать его недееспособным? — в образовавшейся тишине задумчиво спрашивает Алехандро, переводит взгляд на Вивьена: — твой муж — врач. Он что-нибудь знает об этой процедуре?              — Аромео репродуктолог, а не психиатр, — кудрявый альфа пожимает плечами, а после уточняет: — но он может помочь найти контакты медперсонала, который работает в той клинике.              — Если это может хоть как-то навредить Аромео, то не нужно, — тут же решительно отвечает Чимин. Он не был готов жертвовать ещё одним невинным омегой.              — Я позвоню ему. Думаю, если он узнает, что просишь ты, то перероет весь госпиталь, — Вивьен с незлой усмешкой качает головой, а на вопросительный взгляд омеги уточняет: — в прошлый раз ты ему очень понравился. Он сказал, что вы даже запланировали консультацию ближе к зиме.              — Да, — Чимин едва ли не первый раз за весь день улыбается, вспоминая стеснительного, но лёгкого на подъём мужа Вивьена, и то, как они обсуждали подготовку к беременности. — Если он может чем-то помочь — я буду бесконечно благодарен. Но не ценой своих нервов или карьеры.              — Я понял тебя, Чимин, — Вивьен ещё раз кивает.              — Если его всё-таки признают недееспособным, то мы с Иваном поможем экспрессом протолкнуть документы по оформлению опекунства и всевозможных справок о разрешении на вылет, — Сантьяго переглядываются, на приподнятые брови Чимина Алехандро пожимает плечами, — работа в органах даёт свои привилегии.              Компания из молодых людей замолкает, каждый размышляет о своём, но преимущественно, конечно, об альфе, который сейчас находится в больнице.              — Но даже если Лукаса признают недееспособным, то опекуном назначат Исыль. Без подписи опекуна его невозможно будет вывезти из страны, — внезапно говорит Марио, смотрит на Чимина.              Тот недовольно хмурится:              — Ты думаешь, что он не позволит?              — Он любил его долгое время. Я не знаю. Но лучше поговорить об этом заранее, — испанец осторожно уточняет, глядя на взволнованного Чимина.              — Я займусь этим. Если у вас получится достать справку о недееспособности, то дело останется за малым, — омега поднимает взгляд на Марио.              — А что насчёт таможенной службы Кореи? У вас не возникнет проблем? — уточняет Иван, сцепляя ладони перед собой. — Как работают ваши власти и какое отношение они имеют к таким людям, как ты?              — Чёрт, Сантьяго… — ругается Алехандро на беспардонный характер своего брата, оборачивается к нему, чтобы пробуравить недовольным взглядом.              — Нет, это вполне резонный вопрос, — Чимин качает головой, — у меня нет никакой власти и опоры в Испании, потому что Европа — слишком далеко, чтобы сформировать локальные диаспоры. Здесь свои правила и свои авторитеты. А Корея — мой дом, место, где я имею власть по праву рождения. Я главный и прямой наследник целого мафиозного клана, который крышует как минимум треть Сеула. Думаешь, что меня не пропустят в аэропорту? Вариант с Лукасом, который предложили вы — самый чистый из всех.              — То есть фактически, тело этого старого маразматика ты бы перевёз тоже?              — Иван! — не выдерживают уже остальные, на что тот примирительно поднимает ладони. Изо рта Чимина вырывается смешок.              — Иногда мне не верится, что ты — тот мягкий омега, с которым мы познакомились в самом начале, — Вивьен качает головой. В его тоне нет поддёвки или разочарования, только чистое удивление.              — Ну не знаю, я всегда помнил о том, как он притворялся, что не знает испанский, пока Чонгук купился как малец и будучи рядом начал разбалтывать о Давиде и своих грязных делах, — с ухмылкой говорит Марио.              — Или как он ещё три дня прикладывал лёд к лицу после того, как Чимин узнал о том кольце, — подхватывает Алехандро, после чего альфы заливаются добрым смехом.              — Откуда вы всё это знаете… — Чимин наигранно подозрительно прищуривается.              — У нас свои источники, — довольно произносит Марио, но омега в миг раскрывает их переглядывания. — Что ты будешь делать с компанией?              От неожиданного вопроса омега замирает, а затем всё же берёт себя в руки:              — Я всё ещё не являюсь её полноценным владельцем, у меня ограниченные права. Я лишь сообщу о том, что Чонгук в больнице, и том, что Тэхён готов временно взять на себя обязательства исполнительного директора.              — Тэхён согласился? — с удивлением переспросил Вивьен, а затем усмехнулся: — насколько я помню, в виноградниках Мерседес его интересовал только Сокджин.              — Думаю, у него не было выбора, — Чимин слабо улыбнулся на шутку альфы, — Исыль не в состоянии заниматься этим, Мануэль является лишь номинальным наследником и вряд ли знает о компании больше, чем то, что она приносит вполне хороший доход.              — Через сколько ты вернёшься из Кореи? — после недолгой паузы уточняет Марио. На молчание от Чимина он поджимает губы и наклоняется вперёд, чтобы поймать взгляд медовых глаз, а затем уже тише переспрашивает: — ты ведь вернёшься?              Вопрос как дамоклов меч повисает над тонкой шеей омеги.              Чимин утешительно обнимает себя за плечи и откидывается назад, отводит взгляд в сторону, медленно прикрывает глаза.              — Ты бы знал, как сильно я хочу.       

***

      Особняк тих и умертвлённо спокоен.              Луна скрылась за тяжёлыми облаками цвета траура, оплакивая своего любимого сына, который единственный из немногих людей из раза в раз находил время, чтобы сыграть ей несколько произведений на своем глянцевом пианино.              Чимин возвращается под глубокую ночь.              Он так устал за последние несколько дней, что кажется, будто омега держит на плечах целые небеса. И всё же его осанка остаётся прямой как шомпол — есть, чем гордиться.              Старания не пропали даром, около трёх часов назад мужчина из судебно-медицинской экспертизы беспристрастно поставил печать на справке о признании Лукаса де лос Мерсе́дес недееспособным. Он подозревал, что своими руками отправляет альфу в ад, однако пухлый конверт, который покровительски передали ему Алехандро и Иван, выполнил своё дерьмо на пять из пяти.              Чувствовал ли Чимин вину за то, что он собирался сделать?              Другие говорят, что месть — бесполезное занятие, которое не принесёт ничего, кроме закономерной тяжести, лишь накинет груза из страданий в потрёпанную телегу души. Мстить значит признавать чужое влияние, собственную рану и обиду, пытаться перекинуть горящий мячик в руки другого человека несмотря на то, что ожоги на своих от этого не станут болеть меньше. Устроить самосуд над другим человеком — стать сыном анархии, плюнуть на веками формируемые законы конституции и право человека на жизнь.              Чимин разотрёт слюну по сухой статье, не отражающей ни черта справедливости, потому что три года, которые могут дать Лукасу за покушение на убийство в состоянии аффекта, — издевательство над и так искалеченным Чонгуком и ещё десятками омег, а не честное наказание.              Жить в грязном обществе — грязно играть.              Чимин испачкает руки, если так нужно. Он возьмёт на себя этот грех, если есть шанс на то, что благодаря этому судьба хотя бы одного омеги поражённо разведёт руками и оставит его нетронутым от посягательства уродливых лап Лукаса. Чимин будет спать с кошмарами под веками, если сон Чонгука будет крепким и ровным.              Чимин безумно слаб.              Или безумно силён.              Чёрт знает, что в этом мире что.              Может быть за то и лишили крыльев Люцифера, может быть потому, что у него был свой взгляд на проповеди Отца, ошибочный или нет. Потому, что он поставил их под сомнения, потому, что во имя своего голоса не побоялся потерять рай.              У Чимина может быть тоже есть крылья.              Омега неторопливо поднимается по каменной лестнице, пересекает коридор, вперивая пустой взгляд куда-то вперёд. Он останавливается около одной из дверей, отвлекается на полоску света из недр комнаты. Она разрезает плотную темень и становится шире, когда Чимин негромко стучится и тянет ручку на себя.              — Можно войти?              Исыль даже не вздрагивает от голоса омеги, лишь несколько раз кивает, словно тряпичная кукла, действиями которой управляют невидимые нитки.              Все они сейчас проходят стадии отрицания и горевания. Это нормально, но давит так сильно, что больно почти что физически.              — Я слышал, что ты улетаешь. Завтра, — бесцветно шепчет он. Омега сидит на кровати, чопорно сложив руки на коленях. Рядом лежит небольшой плотный томик псалтыря. Чимин переводит взгляд с божественной литургии на бледное лицо Исыля, которое даже под тёплым светом торшеров кажется неестественно серым.              — Это правда, — без лишних увиливаний отвечает Чимин, а после добавляет, впервые за вечер обращая внимание старшего омеги на себя: — И я забираю Лукаса с собой.              Тёмно-карие глаза оглаживают фигуру Чимина, пока не останавливаются на усталом, но упрямом взгляде того.              — Зачем? — его голос хриплый и иссушенный, словно Исыль говорил без перерыва несколько часов.              Чимин поджимает пухлые губы и приподнимает подбородок, будто готовится к неотвратимой борьбе.              — Чтобы отомстить, — он переводит дыхание, а затем продолжает: — Я не могу допустить того, чтобы Лукас остался безнаказанным. Если вы ничего не можете с ним сделать, то я — могу. Это один из немногих шансов, которые я способен использовать. Только вот…              — Только что? — Исыль выгибает бровь. По его мине непонятно, против он этой идеи или за, но Чимин настроен решительно.              Омега подходит к кровати и опускается на корточки, его строгий чёрный пиджак полностью съедает хрупкую фигуру. Он позволяет смотреть на себя сверху вниз, наклоняет голову и обхватывает колени ладонями, словно ему снова пять, а перед ним отец, что готов выслушать любой каприз своего самого дорогого человека.              — Мы с друзьями Чонгука добились того, чтобы Лукас получил диагноз о недееспособности, — Чимин расцепляет руки и принимается искать заламинированную бумажку в небольшой сумке, которая всё это время висела у него на плече. Он вынимает её и со всей осторожностью показывает Исыль. Тот дрожащими пальцами принимается водить по буквам, его губы шевелятся без единого звука — пытается осмыслить фальшивый документ, купленный за цену небольшого домика на побережье Средиземного моря, несмотря на то, что жизнь Лукаса не стоит и свинарника где-то в богом забытом месте.              Чимин аккуратно перехватывает тонкое запястье омеги, а на его непонимающий взгляд переводит глаза на бумагу и опускает руку Исыль туда, где должен быть указан опекун.              Родственник первой очереди.              Самый близкий, ступающий на одну ступень с детьми, опережающий их буквально на миллиметр.              Жирным курсивом на строчке напечатано имя супруга Лукаса Мерседес.              — Если вы не подпишете разрешение на выезд, то нам нет резона ехать на испанскую границу. Таможенники вернут его обратно и мы все лишь потеряем время.              Чимину хочется заполнить тишину, которая образовалась после его слов, но ему просто-напросто нечего сказать. Исыль нечем подкупить: у него действительно есть всё, кроме самого главного, того, что другой омега достать, к сожалению, не в силах.              Потому что мёртвых воскресить нельзя.              — Ты убьёшь его? — вот он, один из решающих вопросов. Возможно, омеге стоит солгать, стоит сдержать свою ненависть к человеку, с которым Исыль жил долгие годы и к которому, судя по всему, имел довольно-таки противоречивые чувства.              — Если то, что он сделал с Чонгуком — убийство, то определённо да, — убеждённо отвечает Чимин, не в силах съюлить под открытым взглядом старшего.              После недолгого молчания Исыль поднимается на ноги. Что-то деревянное есть в его движениях, заторможенное, но при этом уверенное.              Чимин отшатывается и опирается о кровать, с усилием встаёт, исподлобья наблюдая за действиями омеги. Ему страшно, в голове генерируются сотни вариантов того, как можно уговорить старшего, но ни один из них не кажется по-настоящему дельным.              В натруженной тишине комнаты Исыль подходит к столу и наклоняется, чтобы выдвинуть один из ящиков. Он вынимает свёрток размером в ладонь в чёрном полотне, задвигает полку обратно, а после оборачивается к ожидающему омеге.              Тот хмурится, пытаясь понять, что именно задумал несчастный родитель.              Нетвёрдым шагом Исыль подбирается к Чимину и рвано вкладывает тяжёлый предмет в чужие руки. Холодными узловатыми пальцами он цепко хватается за омежьи, крупная дрожь бьёт хрупкое тело.              Чимин поражённо сглатывает, когда безошибочно нащупывает, наконец, металлическое дуло пистолета, а надсадный шёпот и горячее дыхание опаляют его ухо:              — Вышиби мозги из этой твари. За моего сына, Чимин.       

***

      — Скорее всего, он ещё спит, — дежурный врач приоткрывает дверь в палату, пока Чимин отвечает почти что шёпотом:              — Я ненадолго. Я буду тихим.              Золотистый океан рассветного солнца заливает больничную палату. Омега даже восхитился бы этим зрелищем, если бы не вид бледного Чонгука на белоснежных простынях.              В астрологии есть такое понятие, как «поражённая планета». Такие её положения ещё называют «изгнанными» или «опалёнными». И что же, Чимин — абсолютная луна в изгнании, потому что один тихий рассвет рядом с бессознательным мужчиной желаннее сотни ночей без альфы.              Он подходит ближе и берётся за спинку стула, поднимает его, чтобы перенести как можно ближе к кровати. Он медленно присаживается и тут же наклоняется к Чонгуку, ласковым взглядом обводит каждую черту. Омега протягивает ладонь и тыльной стороной на расстоянии в пару миллиметров фантомно разглаживает залёгшие в уголках глаз морщинки, прямой нос, впалые щёки и незацелованные губы.              — Mi amor, — мурчащим голосом произносит Чимин на грани слышимости, — mi Matador.              Так сильно болит, так тянуще и гнетуще, что омеге хочется обернуться и заглянуть за свою спину — неужели наконец-то отобрали?              Ему кажется, будто он уже выплакал всё, что можно, что нарыдал целое море, но слёзы снова и снова текут по щекам. Хочется ощутить сильную мозолистую руку альфы, которая бы стёрла их насухо, прижала бы к себе как можно крепче, пряча в объятиях от всего мира. Хочется услышать острую шутку на грани приличия и глубокий смех, отдающий вибрацией где-то в груди, тягучее на выдохе «Нино».              Сейчас мысль оставить Чонгука кажется как никогда бредовой.              Что бы ни говорил альфа, о чём бы ни думал.              Чимину хочется вцепиться в тело мужа, оплести руками и ногами, чтобы нельзя было понять, где заканчивается один и начинается другой. До крика, до сжатых зубов, на усладу жадному до скандалов обществу.              Рейс омеги через час.              Юнги находится этажом ниже, там, где пару суток назад очнулся Намджун. Чимин ещё не навещал альфу, несмотря на то, что у него было что сказать.              Его брат сразу предупредил о том, что лично придёт в палату Чонгука и заберёт Чимина силком, если тот не спустится сам. И как бы омега ни злился, в глубине души он всё равно знал, что все, каждый из них проделали огромную работу, что нет пути назад. Что нужно уходить.              Нейролептики Лукаса вот-вот подействуют.              Ушик вот-вот заподозрит изменения в поведении внуков и телохранителей.              Чонгук вот-вот проснётся.              — Adiós. — Шёпот омеги растворяется, достигая своей цели. Чимин тянется, чтобы оставить сухой поцелуй на лбу альфы, осторожно проводит по его волосам, убирая их с лица.              Краем глаза он замечает то, от чего невыносимый хнык всё-таки покидает его горло, сжатое в тиски самообладания.              Серебристая прядь среди идеально чёрных, цвета маслин и вороного крыла волос стыдливо выделяется, выдавая огромные муки и потрясение, которые испытал Чонгук Мерседес.              — Ах, — Чимин напрягает челюсть, чтобы не дать сожалению и скорби выбраться наружу в виде тихих рыданий, зажимает рот ладонями.              Седой локон.              Чонгуку лишь тридцать два.              Горькое осознание размозжило сознание омеги так сильно, что он даже не уверен — соберёт ли себя таким, каким он был до. Вернётся ли к нему прежняя беззаботность и мягкость, не огрубеет ли Чимин до такой степени, что больше не сможет… Чувствовать?              И всё же рвущееся по швам сердце вопит, что больно.              Что оно ощущает.              Что в этот самый момент как никогда, что боль сравнима разве что с болью от потери отца.              Что оно для Чонгука отныне и навсегда, чтобы омега не утешал себя мыслями, будто когда-либо сможет остыть, что сможет остаться в Корее.              Чимин вытирает слёзы и распухший нос, подходит к тумбе, вытаскивая из кармана запрятанную пачку шоколадных сигарет и зажигалку, а затем выходит из палаты на еле держащих ногах, спотыкаясь о собственные каблуки.              Когда дверь с приглушённым звуком закрывается, палату на некоторое время окутывает тишина.              Спустя несколько секунд альфа на кровати роняет голову набок и приподнимает опухшие веки, измученным взглядом находит коричневую упаковку.              Он благодарит всех богов, что приборы не выдали его состояния.              Чонгук вновь прикрывает глаза и шумно выдыхает, в полном одиночестве позволяя себе самую сильную слабость.              Он беззвучно плачет, в первый раз за всю жизнь, прежде никогда не ощущая подобных мук.              У него ничего не болит.