Влюблённые бабочки

      Хакую спрыгивает с ковра-самолета.       Дюжина — столько преследует Интай и Коэна: три конника с колчанами, девять пеших, вооруженные кривыми ятаганами и мечами.       — Одного оставь в живых, Джудал, — распоряжается Хакую. В ответ слабое хмыканье — своеобразное согласие.       Взгляд бросает на Коэна. Он, прикрывая Интай собой, держится за подвеску на эфесе меча, собран и напряжен, готов вступить в драку по первому приказу, но Хакую качает головой.       «Не вмешивайся», — таков указ. Это его битва. Хакую убьет всех сам: в расплату за кузена и жену, в качестве мести.       Меч скользит из ножен, оттягивает ладонь, и знакомая тяжесть разгоняет по крови дикую энергию. Пробуждается воинственный пыл, лишающий нравственных установок и твердивший: «убей или будь убитым».       Нападает первым, наносит быстрый удар на близстоящему к нему. Меч встречается с мечом, высекая искры. Хакую наседает, и, не выдержав, противник отводит клинок, открываясь; немедля, Хакую всаживает лезвие, пробивая грудину.       От удара со спины уворачивается — чужой меч скользит по нагруднику, царапая кожаный доспех. Хакую парирует удар и свободной рукой, сжав кулак, бьет в лицо, а лезвием завершает никчемную жизнь, перерезав глотку.       Бросает короткий взгляд на Джудала: верный себе и своим пристрастиям, быструю смерть не дает, а играется с конниками, побуждая лошадей яриться и топтать всадников.       Паршивец.       Выработанный рефлекс заставляет вскинуть руку — брошенный исподтишка нож ударяется о лезвие цзяня и отскакивает. Запоздало Хакую понимает — отвлекающий маневр. Со спины и спереди подступают враги, стараясь взять в кольцо.       Отступать поздно. Хакую заносит меч в обманном маневре, и, не завершив его, уводит клинок вниз, подрезая сухожилия близстоящему. Противник заваливается вперед, Хакую всаживает лезвие в горло. Тело ничком падает на землю, в то время Хакую уводит клинок назад, парируя удар тяжелого меча со спины.       Мечи расходятся, и вдруг перед глазами вспыхивает пламя, ослепляя. Хакую отшатывается в непонимании, наращивая расстояние между собой и магическим оружием.       Глазам верится слабо, но запах дыма и треск пламени говорят — это не обман. В руках разбойника магический клинок, какой он уже видел у мятежников из Циндао.       Осознав свое преимущество, противник бросается в лобовую атаку. Хакую уходит в сторону, уворачиваясь от грозного оружия; кружит вокруг, выжидая момента, когда враг ослабит защиту и откроется.       Пламя искрится в ночи, клинок прочерчивает огненную дугу и опускается на чужой меч. Хакую выставляет свой цзян для защиты и наносит удар — всаживает лезвие в незащищенный бок и отступает.       Искры огненного меча попадают на одежду и подпаливают ее. Хакую хлопает по загоревшемуся рукаву верхнего халата и оглядывается.       Последний — это был последний. Часть нападавших убегает, оставив оружие и своих соратников, не желая умирать. Их удаляющиеся спины Хакую прожигает взглядом, но преследовать нет времени. Нужно скрыться до появления городской стражи: шум наверняка привлек внимание. Стража не станет разбираться в правых и виноватых — всех конвоируют за решетку.       — Джудал! — предостерегающе кричит Хакую, приметив, как маги теснит последнего живого конника. Одна нога у разбойника странно вывернута, возможно, подвернул, свалившись в коня; пытается бежать, спасаясь от смерти, которую видит в лице маги.       Джудал кривится от отклика и с явной неохотой отступает.       Хакую быстро подходит, вырубает преследователя точным ударом эфеса по голове, и командует:       — Затащи его на ковер-самолет. — Джудал приоткрывает рот для возражений, и Хакую рявкает: — Живо! Коэн, Интай, быстро сюда, мы уходим, — не меняя властного тона, велит Хакую.       Что-то в его голосе, в его виде заставляет всех подчинятся бесспорно. Коэн, закрывающий Интай своим телом, подводит ее к ковру-самолету, на который Джудал при помощи магии переносит бессознательного пленника.       Интай мешкает, отпускает руку Коэна, поднимает взгляд. И Хакую с трудом узнает в потускневшем призраке перед собой дорогую сердцу. Невзгоды, сокрытые от Хакую, забрали часть ее сияния, и Интай растворяется среди ночи блеклым духом, подобно волшебным грезам.       — Хакую, — неверующие произносит Интай с придыханием, будто не узнавая.       От ее внимания неловко — знает, как уродливо и неопрятно выглядит, как горят от битвы глаза, как кровожаден в своей злой мести, и готовится найти в ней осуждение к той резне, которую учинил. Но, всхлипнув, Интай вдруг крепко обхватывает его, прижимается лицом к плечу, вздрагивая всем телом от бесшумных рыданий.       Хакую от неожиданности пошатывается. Удерживается на ногах, отводит меч в сторону, чтобы Интай не задеть, и свободной рукой аккуратно водит по спине, утешая.       — Ты в порядке? — беспокойно спрашивает Хакую.       — Теперь да.       Интай размыкает объятия, делает шаг назад, голову держит опущенной, взгляда на него не поднимает, смущаясь своего порыва.       Здравое рассуждение побеждает искушение поговорить с ней, послушать ее голос. Беспощадное время угрожает им сильнее жалких разбойников; скоро прибудет стража, и тогда им не спастись.       — Долго миловаться будете? — фыркает Джудал. Усевшись на ковер, он вытягивает тощие ноги, положив их на бессознательного пленника. — Садитесь уже.       — Это ковер, — произносит Интай со странной смесью непонимания и удивления; косится на Коэна, севшего позади Джудала, пытаясь осознать: «Что ей, собственно, делать?».       Большой, квадратный, с причудливыми узорами в виде замков и дворцов, каких в их мире не строят. Ковер — один из полезнейших артефактов лабиринта, и наиболее ценимый Хакую. Хотя и выглядит, стоит признать, довольно потрепано: ткань потускнела, декоративные кисточки истрепались.       — Спасибо за очевидность, женщина, — Джудал закатывает глаза.       Хакую взял его из-за необходимости. Управлять ковром сам не смог бы, как и выследить Интай с Коэном. Помощь Джудала оказалась неоценима, и только слабая благодарность к этому паршивцу сдерживает порыв стукнуть его за грубые слова.       — Интай, садись, — мягко просит Хакую. — Я объясню тебе все позже.        Со смиренностью Интай ступает на ковер, немного топчется на месте и садится на колени рядом с Коэном. Спину выпрямляет, руки кладет перед собой, а подбородок вскидывает, будто готовится к приему — себе и своему въевшемуся в кости благочинию не изменит даже на краю мира.       Хакую садится около Джудала и велит:       — Взлетай.       — Как прикажешь, принц, — тянет Джудал с гадкой усмешкой, и ковер резким рывком вздымает в воздух под испуганный визг Интай.       Ковер-самолет набирает высоту, стремится к мглистому небу и зависает над Лицнзин, утопающем в черно-синих тенях, и только тусклые фонари выхватывают очертания каменного лика города.       Джудал направляет ковер к южному горизонту, минуя сильные ветреные потоки, которые могли сбить их с пути.       — О, Небеса, — взмаливается Интай. — Почему так быстро!       Хакую слегка поворачивает голову: Интай крепко цепляется за Коэна, жмется к нему, с ужасом глядит вниз на далеко оставшуюся землю.       — Не ссы, принцесска, — развязно произносит Джудал, не поворачиваясь к ней. — Я тебя поймаю, если что.       По лбу получает сразу же — Хакую больно щелкает его в назидание за дерзкие слова.       — Интай, все будет хорошо, — пытается успокоить ее Хакую. — Лететь нам недолго, около большого часа.       Распахнув глаза, она вытаращивается на него и нервно усмехается.       — Большой час. Ты должен быть шутишь.       Нечем ее обнадежить, ведь лететь им и вправду до рассвета.       Плеяды созвездий сверкают над их головами, как россыпь хрусталя, но некоторое время спустя мрак на востоке блекнет, сереет. Брызжут первые лучи и свет рассыпается мерцающим бисером по угодьям, наполняя цветом поля и пастбища, а воздух теплом.       Хакую выглядывает удобное и безлюдное место, веля Джудалу снижаться. Ковер опускается в подлесок, и Джудал объявляет:       — Прибыли!       Первой с места подскакивает Интай. Отшатывается от ковра, как от гуя, смотрит с брезгливым страхом и передергивает плечами; на посеревшем лице вспыхивает блеклый румянец.       — Подожди. — Хакую перехватывает собирающего встать Коэна и тихо просит: — Уведи ее подальше.       Объясняться не нужно: Коэн скользит взглядом по бессознательному мужчине; понимает все, как, вряд ли, и для Интай осталось секретом, почему они везут с собой довесок.       Исполняющий все безукоризненно, Коэн быстро подходит к Интай и водит рукой в сторону в приглашающем жесте.       — Ваше Высочество, я видел тут недалеко реку, когда мы пролетали. Не желаете прогуляться?       — Просила же звать меня по имени, — ворчит Интай. Бросает хмурый взгляд на оставшегося в бессознании разбойника —на его бледное и уродливое лицо — и резко вскидывает руку к своей шее в странном беспокойном жесте.       Скрываться или таиться от Хакую считает бессмысленным: она должна понимать необходимость его действий, важность любой, даже незначительной, информации. И все же взглянуть ему в лицо не осмеливается, опасаясь увидеть горькое разочарование в нем — в том образе сверкающего и доблестного воина, каким он старался быть рядом с ней, скрывая уродливую и шрамоватую сторону.       — И как ты вообще с такой высоты что-то увидал? — спрашивает Интай, принимая руку Коэна и опираясь на него. Ответ Коэна Хакую не слышит — голоса их смолкают в отдалении, как и сами они теряются среди деревьев.       — Ну, Джудал. — Хакую поднимается с места. — Теперь за работу.       Мерзкая улыбка трогает губы маги. Предвкушение пытки веселит его, и своего мрачного довольствия не пытается скрыть. Согласился отправиться с Хакую, только выторговав для себя право дать волю извращенной натуре и жестоким наклонностям.       Разбойника прислоняют к дереву. Хакую обыскивает его, в карманах обнаруживается незначительная мелочь: табак, курительная трубка, короткие ножи; никаких записок или зашифрованных посланий. Ничего важного.       Впрочем, легко быть и не должно.       — Приведи его в чувства, — говорит Хакую, и Джудал охотно подчиняется. В руках появляется короткая заостренная палочка, чей конец серебрится платиной, творит непонятную Хакую магию — молча и быстро.       Пленник вздрагивает, с шумом втягивает воздух, распахивает глаза и жмурится от яркого света. Где находится — не понимает; расфокусированный взгляд мечется с Хакую на Джудала; с губ срывается слабый стон боли от сломанной голени.       — Будешь говорить по-хорошему или по-плохому? — У Хакую в голосе гроза; гнев, обещающий жестокую пытку за неверный ответ.       Пленника не страшат ни муки, ни грозный вид Хакую, едва державшего на привязи порыв всадить этому отбросу нож в сломанную ногу. А глумливая ухмылка, возникшая на бледных губах разбойника, распаляет ярость добела.       — Ты все равно меня убьешь, так зачем мне сдавать своих же?       Вместо объяснений, Хакую показывает — зачем же ему сотрудничать с ним: наступает на проломленную голень и давит. Воздух прорезает вопль — страшный рев боли, такой громкий, что кажется небеса взорвутся от него. Из глаз пленника брызжут слезы, стекая по посеревшему от мучения лицу.       — Достаточно понятно? — интересуется Хакую, убирая ногу.       Дает немного времени пленнику прийти в себя, а боли затихнуть, и спрашивает:       — Зачем вы преследовали девушку с юношей?       Имен сознательно не называет. Хоть разбойник уже почти смертник, он все еще может юлить, обманывать. Правду предстоит выискивать среди комков грязной лжи.       — Приказ, — выдавливает мужчина сквозь плотно стиснутые зубы, окрашенные алым. Во время крика прикусил язык, но Хакую не волнует сохранность пленника. Полдень он не застанет.       — Кто его отдал? — спрашивает Хакую.       — А почем мне знать?       Боль не развязывает язык, злит только, и разбойник сплевывает — кровавый сгусток попадает на носок сапога Хакую.       Джудал довольно присвистывает.       Засапожный нож мягко выскальзывает и рукоять ложится в ладонь. Хакую всаживает острие в здоровую голень разбойника и мстительно поворачивает. Пленник мечется на месте, запрокидывают голову, скребет землю, пытаясь найти спасение. Крик боли прерывается, и с губ срываются тихие стоны содранной глотки.       — Еще раз спрашиваю. — Голос падает до злого шепота. — Кто отдал приказ?       Хакую внимательно наблюдает за ним, чтобы отследить грань между терпимой болью и такой мукой, при которой человек теряет сознание.       — Не знаю, — через силу выдавливает разбойник сипло. Хакую вновь склоняется, берется за рукоять, но его останавливает тихое кряхтение: — Хватит, я расскажу.       — Меня с ребятами взяли в Гуши, — мужчина откидывает голову на толстый ствол дерева; по лбу катятся крупные капли пота, лицо кривится в гримасе боли. — Дали аж сто таэлей серебра, прикинь. Нам всем бошку сорвало — требовалось только девчонку выкрасть. Плевое дело ведь.       Расчет Хакую понятен: вести о нападении на принцессу подорвали бы сдерживаемый гнев Кай, и тогда разорвался бы плохо сшитый мир между некогда враждующими государствами.       Кланы Ян и Чжао обвинили бы их — семью Рэн — в пропаже Интай; не стерпели бы несправедливых обвинений и Хакую с отцом-императором. Вспыхнуло бы горнило потухшей сечи. Войны начинались и за меньшее, а за Интай, за свою принцессу, Хакую готов вновь обагрить равнину кровью.       — И даже мечи дали некоторым — пламя изрыгали.       — Кто дал их? — требует ответа Хакую. — Кто нанял вас?       Нетерпеливые вопросы соскакивают с языка быстро и безвозвратно. Спустя долгое время разгадка так близка к нему — только протяни руку и возьми — и Хакую пойдет на все, применит любые меры, что позволят ему выпытать из пленника нужные сведения. Терпения вновь выжидать, выискивать виновных не остается.       — Да гуи какие-то: все замотанные в ткань, глаз даже не видно, загадочные такие.       Мир блекнет и отодвигается. Хакую хочется верить — врет, выдумывает, специально уходит от ответа. Названный враг знаком, множество раз видел невзрачные фигуры позади Гёкуэн, ее личных слуг.       Враг знаком, да непонятен. Что за люди, откуда взялись, почему скрывают лица — никто не мог объяснить. А уж как одолеть — тем более.       — Баба с ними была, — продолжает мужчина тяжело дыша. — Она с нами и говорила. Вся такая важная, этакая королева, — он хмыкает отчего-то. — Одна свое лицо показала. Страшная она и белая, что тяньгоу.       — Это все? — интересуется Хакую.       Мужчина неопределённо водит плечами, щурит глаза, выдумывая что-то.       — Слушай, а давай….       Выторговать жизнь не успевает: Хакую вынимает меч и быстрым движением перерезает ему горло.       — Ты же обещал, что дашь мне позабавиться, — с детской капризностью говорит Джудал и с удивлением ойкает, когда Хакую хватает его за шкирку и поднимает на уровень своих глаз.       — Что задумала Гёкуэн? — с расстановкой спрашивает Хакую, заглядывая маги в лицо.       — А мне откуда знать? — Джудал цокает языком и закатывает глаза.       — Не лги! — Хакую встряхивает маги. — Люди, замотанные в ткань — не о жрицах ли он говорил?       — Может и о них, а может и нет. Мало ли фриков в этом мире.       Ничего из него не выбить, ни жалкую крупицу информации. Джудал не верен Гёкуэн, но и Хакую не союзник; за свою шкуру только печется.       Отпустив Джудала, Хакую забирает свой засапожный нож — с трудом лезвие выходит из чужой плоти. Разбрасываться клинками — расточительно, в лихой момент любое оружие может пригодиться.       Джудал молча за ним наблюдает, прицениваясь к каждому движению.       — Слышь, — тянет маги, — я тебе вот что скажу: если на рожон лезть хочешь, то без меня. Я тут за весельем.       Хакую игнорирует его. Усиленно вытирает лезвие от крови, вновь прячет его и проверяет оставшиеся ножи, не потерялись ли. Знакомые действия подавляют злость, сдавившую грудь, и только метавшиеся мысли не помогают успокоиться.       На шаг позади безликих врагов империи. Опять опоздал, не доглядел. Носится по проклятому кругу за непонятным, пытаясь найти решение, которого, возможно, не существует. Как отдалить Гёкуэн и организацию от Империи? Как перестать быть зависимыми от их яда, на который добровольно согласились?       — Да и вообще, что ты можешь сделать, — Джудал с каким-то оттенком презрения фыркает. — Вот будь у тебя сосуд, другое дело. — В его интонациях четко прослеживается полускрытый мотив.       — Я с тобой в лабиринт вступать не собираюсь, — отчеканивает Хакую.       Соблазн получить сосуд велик, но покоряться прихотям Джудала, полагаться на милость организации и Гёкуэн — нет, не сможет. Гордыня возьмет вверх, и он скорее удавится, чем обратиться к ним.       — А я и не про тебя.       Хакую вскидывает взгляд на Джудала — тот по-змеиному щурится, будто готовясь вокруг шеи обернутся и удавить.       — Принцесска твоя тоже сгодится. Потенциал у нее есть.       Нагретое злостью терпение взрывается, и лишенная препятствий ярость просачивается в голос, наполняя его холодным, студеным льдом.       — Закрой рот. Не смей и думать о ней.       Дерзкое выражение лица трескается, проступает наружу испуг — откровенный, детский. Джудал, немногим старшим Хакурю, — совсем мальчишка, и такой растерянный в своем удивлении, что даже жалко его становится. На миг Хакую смущается злого порыва, но Джудал вновь натягивает привычное выражение нагловатой уверенности и бурчит:       — Как бабка прям. Баклажан на стебле дыни не вырастет, ха.       Хакую его ворчание не слушает, махнув маги рукой, выбирается из подлеска, оставляя тело на съедение животным.       Коэн и Интай находятся около травянистого оврага, по которому журчит и бьется мелкий ручеек. Сидят на ковре, который оттащили, и молчаливо разглядывают сверкающий горизонт.       На приближение Хакую первой реагирует Интай. Словно почувствовав натяжение связывающей их красной нити, поворачивает голову и замечает его, жестом подзывает к себе присесть и разделить спокойный миг.       Хакую не противиться. Уставшие ноги подкашиваются, тяжесть нового знания тянет к земле или под нее. Мысли суматошно носятся в голове, изгибаясь и переплетаясь. Жрецы стоят за магическим оружием, торгуют, распространяют. Зачем — непонятно, как и неясно из какой кузницы выходят клинки. Может, прав был тогда Комэй, и за ковкой стоит Кай?       Подозрения давно протекают в сторону Ян Гувэя, и убежденно Хакую верит в его причастность. К здравым выводам примешивается собственная неприязнь к генералу, облекая предположения в полную веру.       Разве не он пытался оклеветать его на заседании шести министерств? Не он пытался подсобить Интай шпионить? Не он унизил ее?       Ян Гувэй может быть и не виновен в том, что Хакую желает ему приписать, но он определенно повинен в тех унижениях, которые Интай перенесла на заседании шести министерств, пытаясь убедить чиновников в консумации брака.       Есть еще Гёкуэн — ядовитая пиявка, присосавшаяся к жизненной вене Империи. Ведьма, туманящая разум и собравшая вокруг себя культ из почитателей насилия и жестокости. Настоящая клоака в самом сердце его дома. Ее присутствие Хакую ощущает в каждом плохом событии. Его подозрительность уже начинает напоминать больную паранойю.       Растревоженный домыслами Хакую запускает пятерню в волосы и оттягивает их.       — Что-то удалось выяснить? — тихо спрашивает Интай, косясь на Хакую. В тонких пальцах мнет травинку, растирает ее, и в воздухе застывает душистый аромат.       Хакую кивает, не решаясь говорить. Хочет уберечь ее от подобных знаний, как и от собственных домыслов в адрес ее семьи. Ей верит — никогда не осквернит Интай подозрениями в предательстве, но ее дядя не внушает Хакую доверия.       С осторожным интересом Интай поглядывает на него, но уточнить не спешит, вместо этого заговаривает о другом:       — Спасибо, что пришел помочь нам. Когда ты прибыл, мы были едва на грани смерти.       За что благодарит? У Хакую и выбора нет. Он никогда не сможет бросить ни ее, ни Коэна, разделит их участь, какой бы ужасной она ни оказалась.       — Как ты нас нашел? — спрашивает Интай, вырывая новую травинку.       — Джудал подсобил при помощи своей магии, — Хакую кидает короткий взгляд на маги, присевшего на край ковра; притих странно, даже как-то напряженно от его молчания. — Начал с вашего последнего постоялого двора. Там повсюду разруха, понятно, что на вас напали, а потом искали следы.       Ладонь со смятой травинкой застывает в воздухе, Интай слегка поворачивает голову.       — Ты был на том постоялом дворе? Ты не видел там Сяолин? — Голос ее ломится от внутренних страданий, хрустит от переживаний.       Хакую не обратил внимание, что с ними нет ее верной служанки, а для Интай потеря ощущается острее, хуже, и печаль становится ее спутником вместо любимой компаньонки.       Он не расписывает, как обнаружил изуродованные и безголовые тела в не засыпанной яме, как понял, что живых среди солдат не осталось, что упокоились они нагими без доспехов и оружия — все растащили поганые разбойники, подобно мусорным крысам, — а кратко отвечает:       — Нет.       Ответ давит взметнувшуюся надежду и убивает ее, и блеск, что давал веру в лучшее Интай, пропадает. Она затухает, теряет те блеклые цвета, какие приобрела с момента их встречи, и отворачивается к оврагу.       — Расскажите мне, что произошло? — полувопросительно просит Хакую.       Ожидает ответ от Коэна, но первой успевает заговорить Интай:       — Нас обманули, а мы, как дураки, попались. С самого начала это все, — Интай выплескивает руками, — было ложью. Гонец, скорее всего, был заслан специально для того, чтобы заманить нас в ловушку.       И не только — сговор включал огромное количество людей, оставшихся им незамеченными.       Интай не добавляет от себя больше ничего. Коэн, стараясь быть кратким, излагает, как на них напали, как они скрывались в чаще и как попали в Лицнзин. Весь долгий путь умещает в пару коротких фраз.       Аккуратно Хакую поглядывает на безмолвную Интай. Просить рассказать свою версию — ту часть, свидетелем которого не был Коэн, — не осмеливается. Может, настанет время, и она сама поведает о своих невзгодах; настанет время, когда она будет доверять ему безоговорочно.       — Я знаю, что ты думаешь, будто тут мой дядя замешан, — неожиданно заявляет Интай громким голосом. Глаза ее полыхают — к чему бы она не пришла во внутреннем монологе, эта новая мысль подпитывает ее, раздувает душевное пламя.       Хакую бросает укоризненный взгляд на Коэна. От кузена подобной разговорчивости не ожидал, да и не водится за ним особой болтливости. Отчего только решил делиться с Интай подобными?       И внимательнее поглядев на них, вспомнив неловкую внимательность Коэна к Интай во время полета, Хакую осознает их новые, пока неясные для них, доверительные отношения, выросшие и окрепшие во время долгого пути.       — И, к сожалению, я склонна согласиться, — Интай вскидывает подбородок, смотрит на горизонт, на сверкающий диск солнца с воинственной дерзостью, будто готовясь бросить вызов яркому светилу. — Дядя жестокий и принципиальный человек. Проигрыш Кай он воспринял, как личную обиду.       Интай резко поворачивается к нему лицом — грязная, оборванная, и тем не менее нет для Хакую никого прекраснее ее ни в этот момент, ни в любой другой.       — Если все сложится так, что вина моей семьи окажется доказана. — Голос подводит, слова обрываются, и через силу Интай тянет их из себя. — Дай мне судить об их участи. Если же окажется причастен мой народ, Хакую, дай мне решить их судьбу.       Она будто становится выше, ярче от бремени стать судьей собственной семье.       — Не убивай их — не проливай кровь, не начинай новую резню, — просит Интай. — Не решай все клинком как мой дядя.       Много она просит — спасения для бунтовщиков, свободы для предателей. В Интай не хватит жестокости явить насилие в назидание. А Хакую не желает новой сечи — неизбежной, если позволить мятежникам развращать народ и сеять предательства. Они с Интай грозятся оказаться по разные береговые линии, разделенные бурным потоком непонимания.       Огромную власть она имеет над ним и заставляет давать неосмотрительные клятвы:       — Я не стану ничего предпринимать, не посовещавшись с тобой.       Интай удовлетворена и подобным ответом.       — Значит, все же летим в Лоян, — заключает Коэн.       Иного и быть не могло: все пути ведут в начало, к прологу их истории.       — Сегодня, к вечеру, ты будешь дома, — мягко говорит Хакую Интай.       Ожидаемого восторга не следует. Интай хмурится, безрадостно смотрит на горизонт, пытаясь заглянуть за его пределы и дотянуться до родных чертогов.       Отбывают незамедлительно: ковер-самолет вновь вздымает. Подхваченный ветром он несет их в сторону южного сияющего горизонта, в Лоян — столицу Кай.       Путь сопровождается молчанием, каждого гнетут собственные мысли. Интай опустело смотрит на руки, раздумывая над чем-то тягостным, Коэн оглядывается на север — на то, где остался Ракушо, скучая по дому. Только Джудал свистит себе под нос, пытается поддеть своих спутников острыми фразами и получает от Хакую очередной щелбан.       Солнце закатывается за западный горизонт, и в последних алых лучах перед ними предстает Лоян — величественная и неприступная столица Кай, объятая огнем уходящего дня. Дворец — родной дом Интай — гордо возвышается над городом и реют цветные флаги на высоких стенах.       Тяжелый вздох — огорченный и радостный — испускает Интай, вглядывается в приближающиеся стены, будто пытается проникнуть за них.       — Все будет хорошо, — шепчет Хакую ей убедительно.       Интай заученно улыбается в ответ, понимая — ничего хорошего их не ждет.       Ковер приближается к дворцу, и Хакую различает мельтешение, а слух улавливает гортанный рев боевого рога. Стража на бойницах, заметив ковер, воспринимают его — их — как угрозу. Натягиваются тетивы, блестят наконечники, готовые сорваться с луков и поразить незваных гостей.       — Опусти ковер около врат, — велит Хакую.       Джудал направляет ковер к главным дворцовым воротам, мягко опуская его на желтоватые плиты.       Тяжелое ожидание наполняет воздух гнусавым напряжением. С высоких стен на них направляют луки и арбалетные винты, готовые сорваться и поразить в уязвимые места.       — Назовитесь немедленно! — Громкий приказ, звучащий со стен, разносится эхом.       Хакую приоткрывает рот, намереваясь объявить о себе, но его руки мягко касается Интай — она заглядывает лицо, безмолвно прося об одолжении. Неохотно Хакую отходит в сторону, уступая ей место под прицелом дюжины оружий.       Стражам Кай лучше же, если среди них не найдется нервного болвана, от напряжения выпустившего стрелу. Хакую ощущает себя подобно натянутой тетивы их лука — сам готов сорваться в любой момент и оттолкнуть Интай из-под прицела.       — Я не нуждаюсь в представлении в собственном доме, как и в дозволении пройти, — Интай не кричит, не срывает глотку, пытаясь дозваться. Отвечает привычной ей размеренной интонацией, заставляя всех прислушиваться.       Стража дрогнет, луки опускаются, и недоуменный ропот проходит по бойницам: «Принцесса», — проносится нашептывание по стенам вместе с ветром.       — Отворите врата, — требует Интай. — Ваша принцесса вернулась домой.       — У нас не было донесений о приезде Наследной Принцессы, — доносится до них голос капитана стражи.       Интай вскидывает голову выше, позволяя рассмотреть себя.       — С каких пор капитан стражи не в силах удержать одно лицо в памяти? Меня не было меньше года, а вы уже не в состоянии вспомнить, как выглядит ваша принцесса? — Говорит сухими рубящими интонациями, через которые прослеживается ее недовольство.       Со стен не доносится ответа. Капитан стражи дрогнет в своей уверенности, размышляет. И пока он безмолвствует, к нему подбегает мальчик-доносчик и, отдав честь, быстро говорит нечто, оставшееся тайной для стоящих внизу.       Капитан бросает удивлённый взгляд за стену, а после на них — на Интай. С миг рассматривает ее прямую фигуру, выражение лица и отдает приказ об открытии дверей.       Гремят засовы, тягучим скрежетом отзываются кованые петли, и громоздкие створки медленно расходятся. В проеме вырисовывается неясная фигура — прямая, приосаненная, горделивая, закутанная в черно-золотые одежды.       Интай дрогнет в момент, узнавая, и тихо слетает с ее губ испуганно и удивленно:       — Дядя.       Ян Гувэй медленно, словно крадущийся хищник, шествует к ним. На прибывших глядит неотрывно, пугающе, немигающим взором.       В неторопливой манере, в размашистых движениях — во всем Хакую видится какая-то искусная манипуляция, призванная не то запугать их, не то показать, кто истинный хозяин Лоян.       Генерал Ян замирает напротив — в трех шагах от Хакую и Интай.       Вышивка на его одежде переливается, и этот приветливый блеск затмевает собой развернувшую свой зев опасность, которая принимает облик генерала и взирает в ответ на выступившего вперед Хакую бездушными глазами.       Ян Гувэй — холоден и расчетлив, от этого непредсказуем. Предугадать его действия Хакую не может, как и увидеть невидимые нити, протянувшиеся от генерала к ним самим и людям во дворце. Но опасность чует — дворец вибрирует ею, сам воздух застывает в ожидании.       — Ваши Высочества, рад приветствовать Вас. — Генерал опускается в низком, уважительном поклоне и выпрямляется с позволения Хакую. — Мне доложили, что вы прибыли.       — Генерал Ян, — коротко приветствует Хакую, незаметно оттесняя Интай себе за спину. — Ваша стража приняла нас за воров.       — Не вините стражу, Ваше Высочество, — спокойно отвечает Ян Гувэй. — Но нечасто встретишь Наследного Принца и Принцессу, пробирающих во дворец, словно какие-то мародеры. Их опасения оправданы, тем более с таким необычным артефактом.       Взгляд генерала падает на ковер, распластанный на земле, и в глазах его появляется новый блеск — жадная властность, желание обладать. Говорит складно; поставленные интонации, твердые слова — не подобраться, и даже скрытого, за искусной речью, меча не проглядывается.       — Действительно, — соглашается Хакую. — Тогда, раз наши личности установлены, Вы нас пропустите и не станете чинить препятствий.       — Прошу, — Ян Гувэй делает жест в сторону распахнутых ворот. — Вы в своем праве, Ваше Высочество. Однако позвольте мне увидеть хоть краем глаза свою племянницу. Боюсь, за Вашей спиной я не могу различить даже ее силуэта.       С языка желают сорваться замечания — пускай проваливает, достаточно на нее насмотрелся, но Интай сама выступает вперед. Гордо вскидывает голову, сброшенный капюшон открывает исцарапанное лицо с ввалившимися от усталости глазами и потрескавшейся от холода кожей.       Лишенная богатой брони она не перестает являть блеск династии. Имперское величие прослеживается по тем немногим жестам, какие Интай себе позволяет: по тону голоса; по словам, дышащими приказами и требованиям подчиняться.       — Я здесь, дядя, можешь взглянуть на меня и посмотреть, что со мной сделали.       Ян Гувэй бегло оглядывает Интай, и ни тени сочувствия не падает на выражение его сурового лица.       — Долгий путь измотал тебя, я вижу.       — Меня измотал не путь, — возражает Интай. — А то, чему я стала свидетелем: почему по дорогам к Лоян имеют наглости ходить разбойники?       — Может, потому что все не так просто, как ты думаешь, — с легкой досадой замечает Ян Гувэй.       — А может, кто-то пренебрегает своими прямыми обязанностями охранять дороги? — смело говорит Интай.       Воцаряется тишина — замогильная, страшная.       Уязвить генерала невозможно, дерзкие слова не способны причинить боли окаменелому сердцу, но все же что-то меняется. Хакую улавливает легкие перемены в генерале — где-то в нахмуренных бровях, в недовольном изгибе губ.       Интай для него — избалованный ребенок, чьи капризы досаждают, вызывают зудящее раздражение. И слеп он к тому, что перед ним стоит соперница его властных притязаний. А к Хакую генерал относится с пренебрежением. Они для него — юнцы, дорвавшиеся до взрослых занятий.       — Вопрос остается открытым, — с нажимом произносит Интай. — И я желаю выслушать объяснения.       — Всегда к вашим услугам, — произносит генерал ровно и делает жест в сторону ворот. — Пройдемте же.       За неполностью распахнутыми воротами проглядываются галереи и главный дворец, вокруг которого сгущаются мрачные тени заместо свадебных украшений, реющих в памяти Хакую. Ночная тишина звенит громче праздничных литавр, звучащих в день их помолвки, а сурового вида стража заменяет гостей и свидетелей союза между Кай и Ко. Превратный рок вновь приводит его к воротам, преодолев которые однажды он обрел Интай. Обрел новую жизнь.       Бессознательно он находит ее ладонь и переплетает пальцы, несильно сжимая, и они проходят во внутренний двор.       Ворота с тягучим скрипом затворяются за их спинами.       Внутренний двор, каким его запомнил Хакую в день церемонии венчания, не изменился: большой дворец высится над павильонами, многоступенчатая лестница охраняется стражами. Только вот их доспехи иные — нет на них эмблемы рода Чжао, сейчас на них нашита иная — гордый, оскаленный тигр, герб рода Ян.       — Как много стражи, — замечает Хакую. — Есть нужда в таком количестве?        — Конечно, — отвечает Ян Гувэй, как нечто само собой разумеющееся, проходя вперед. — Пока наш гун болен, весь дворец должен находиться под неусыпным контролем.       Генерал считает его идиотом — не иначе. На один чжань по три стража — подобная организованность вызвана либо стариковской паранойей, либо планом, разгадать который еще предстоит.       — Отец, — срывается с губ Интай. — Где он?       — В своих покоях, но тревожить его понапрасну я настоятельно не рекомендую, — с нажимом на последних словах отвечает генерал Ян.       — Понапрасну? — хмурится Хакую. — Желание дочери увидеть больного отца, по-вашему, напрасное?       Ян Гувэй слегка водит плечами. На Хакую смотрит с досадливым раздражением, плохо скрывая пренебрежения и к нему самому, и к его словам.       — Разумеется, нет.       — Тогда мы немедленно отправимся к нему. — Интай смело встречает суровый взгляд дяди, и только Хакую понятно, как тяжело ей дается этот порыв, — ее пальцы мелко дрожат в его ладони. — Сопровождения не требуется, путь знаю.       Грязные, в рванье, они вступают на дворцовую лестницу, и с миг оба застывают, отягощенные воспоминанием. Когда-то, в уже казавшиеся далекие времена, гун — отец Интай — обвенчал их на том месте, где они стоят, связал их ладони красной нитью, отныне протянувшейся между двумя сердцами.       Интай отмирает первой, трясет слегка головой, сбрасывая наваждение. Только Хакую не может сбросить теплоту воспоминаний, сильнее стискивает ладонь Интай, молча пытаясь дать ей понять: что бы не ждало их там — в дворцовых покоях ее отца — он останется с ней. И в слабой улыбке, посланной ему, Интай отвечает тем же.       Им предстоит преодолеть новые стены, сразиться в новых битвах, но они будут вместе.