Влюблённые бабочки

      Интай распахивает глаза. И неотпускающий страх пробуждается вместе с ней.       Тьма вокруг беспроглядная; луна в желтой поволоке не в силах разогнать мглу земли. Ночь полнится скрипом и скрежетом деревьев — пугающими звуками недружелюбного леса.       Вторая ночь пути. Пути столь долгого, что Интай не знает, закончится ли он. Прошли не более половины заданного маршрута, и она сомневается, что сможет вытерпеть дальнейший переход по жуткой бесцветной чаще. Каждый час, прожитый в подобных стенаниях, ломает часть опоры, на которой держится знакомая и понятная жизнь.       Для самой себя становится чужой: никогда она не знала ручного труда, руки ее, всегда гладкие и чистые, теперь не отмывались от грязи, ногти обломились, волосы спутались колтунами. Интай терзало желание срезать их под корень кинжалом. Останавливало только то, что стилет Коэн отнял и возвращать не спешил.       Интай шарит по земле и находит руку Коэна — сжимает, убеждаясь в его реальности и близости.       На прикосновения Коэн не реагирует. Он не спит — по неровному дыханию понятно. Долгие ночи проводит на страже ее покоя и забывается во сне на дневных привалах, давая Интай указания будить его при любой возможной опасности.       Только опасность грезится Интай повсюду: в листьях, падающих с деревьев; в скрипе веток; в сером утреннем тумане.       — Рассвет нескоро. — От шепота Коэна Интай вздрагивает.       — Не хочу спать. Ты можешь отдохнуть, а я посторожу, — предлагает Интай.       Усталость долгого пути сказывается, но и сна не дает. Забыться удается только в беспокойной дреме, после которой Интай чувствует себя разбитой на части фигуркой, оказавшейся бесполезной в своей хрупкой красоте.       — Мы можем развести огонь? — спрашивает Интай.       Как бы не страшило ее пламя, мгла пугает больше: в ней затаиться легче, из нее проще напасть.       — Нельзя, в ночи огонь слишком заметен.       Здравое рассуждение, и Интай не спорит. Вглядывается в темноту, уверенная, что видит какое-то движение, но то скованный страхом разум дорисовывает несуществующее. Мерещится все подряд: от животных, которые в этих лесах не водятся, по словам Коэна, до злых духов из детских рассказов.       — Ты так много знаешь. — Тишина довлеет не хуже темноты, и Интай заводит разговор полушепотом.       — В кампаниях много чему можно выучиться.       Краткость ответов Коэна не отвращает Интай от беседы.       — Тебе было страшно? Там, на войне, — поясняет Интай.       — Постоянно.       — И как… — нерешительно начинает Интай. — Как ты справлялся со страхом?       — Никак.       От категоричного ответа трещит надежда на то, что однажды она избавится от дрожи в теле при хрусте пламени, что внутри перестанет все замирать при заходе солнца, что она вновь сможет вернуться к тому неоценимому спокойствию, в каком жила.       Она так устала. Не столько путь отягощает, сколько непонятность и туманность будущего, отравленного подозрениями. Что будет, если найдутся доказательства, указывающие на ее семью? Ей предстоит исполнить долг, возложенный титулом, или пренебречь им? Какая Интай должна выбирать: наследная принцесса или любящая дочь своей семьи?       — А вообще, был один момент, — припоминает Коэн. — Когда я отринул страх и забыл его.       Немногословный Коэн редко проявляет желание к разговору, и, пользуясь случаем, Интай любопытствует:       — Что за момент?       Коэн долго молчит перед ответом, раздумывая и взвешивая слова.       — Это было в битве при крепости Гуаньду. Не думаю, что история Вам понравится.       — Расскажи, — просит Интай. Всякая история лучше безмолвия леса и собственных громких мыслей.       С шумом вздохнув, Коэн начинает говорить, и интонации его — обычно ровные, едва ли не бездушные — вдруг меняются и наполняются горечью воспоминания:       — Мне было одиннадцать или около того; я тогда служил оруженосцем Хакую. В битве при Гуаньду я участвовать не должен был: Хакую наказал остаться в лагере. Но я геройски решил последовать за старшими братьями, — Коэн усмехается, сетуя над собственной глупостью. — Я видел немало боев, но такого… — Коэн замолкает, дает себе миг собраться и продолжает: — Нас теснили, сжимали в кольцо, подмоги не было, а солдаты вокруг меня падали десятками.       Рассказ приобретает форму, встает перед глазами сражение: пехота наступает, первые ряды размыкаются и оттесняются под напором, грады стрел обрушиваются смертоносным дождем, копья ломаются о доспехи. Над кровавой сечей собираются падальщики, готовые пировать; смыкает свои костяные ладони смерть над телами юных воинов.       — Я тогда не единожды пожалел, что ослушался брата. — В изменившейся интонации Коэна ощущается слабая улыбка. — И сильно трусил, готов был бросить оружие, сдаться. Я не один такой был: все вокруг меня понимали — нас ждет смерть.       — Что же изменилось? — нетерпеливо спрашивает Интай. — Пришла подмога?       — Нет, — отвечает Коэн. — Никакой подмоги не было. Только мы сами и… Наш принц.       Воображаемая Интай картина идет рябью. Она поворачивает голову в сторону Коэна, но в темноте едва различает контуры его фигуры.       — В самый отчаянный из моментов, когда дух даже наиболее стойких из нас был сломлен, вперед вышел он, Хакую. — От далеких, недоступных Интай, воспоминаний, голос Коэна звучит звонче, ярче. — Никогда не смогу передать вам этого: он был весь в грязи и крови, его ранили в плечо, и одна рука просто висела. Он не мог ею двигать. Доспех пробит, щит давно потерян, а в здоровой руке клинок — семейная реликвия, подарок императора.       Каждое слово Интай ловит и крепко впечатывает в памяти, клеймом выжигает, чтобы не забылись. Воображение дорисовывает его: не дрогнувшего перед ликом смерти воина; принца и наследника земли, за которую сражался.       — Он поднял меч, — продолжает Коэн, и голос его искрится восхищением, — повернулся к нам и сказал то, чего я никогда в своей жизни не забуду: «Возможно, наступит день, когда Ко падет, когда наше мужество оставит нас, но только не сегодня. Вперед, воины! Сегодня мы сразимся за то, что вы все любите — за свои семьи, за свою родину!» — вскричал он и первым бросился в атаку. Клич его приободрил даже самых угрюмых из нас.       Картина застывает: его лицо, прямой взгляд, высокое благородство — иное, чем у отца, близкое и понятное — заветно хранит в памяти, и рассказ не раскрывает ей Хакую с иной стороны. За его въевшейся в кости суровой невозмутимостью, порой жуткой и пугающей, кроется другая личина — нежная, милосердная, многогранная, как сияющий на солнце драгоценный камень.       Интай его не хватает. До такого ужасного, пригвождающего одиночества, что в глазах невольно собираются слезы. Она смаргивает и незаметно утирает лицо краем вонючего плаща, в который чужой запах въелся намертво.       — Я не перестал бояться, но тогда окончательно решил: он тот, за кем я желаю следовать; мой король, за которого я готов отдать жизнь.       — Твоя преданность достойна похвалы, — с добротой произносит Интай. — По твоим словам, Хакую совсем не боялся.       — Нет, — отвечает Коэн с какой-то недовольной категоричностью. — Он боялся больше всех, но не дал страху возобладать над собой.       Интай подбирает ноги и плотнее закутывается в плащ. Ответить ей нечего. Не понимает, как можно бороться с тем, что безоговорочно властвует над ней, — всепоглощающим и жадным ужасом.       — Не нужно стыдиться своего страха, Ваше Высочество. Даже самых стойких из воинов он сражает, — неожиданно произносит Коэн. — Страх не делает вас слабой.       Может и так, а может, Коэн просто старается утешить ее. В любом из случаев Интай благодарна ему за поддержку.       — Коэн, — зовет Интай спустя время. — Обращайся ко мне по имени.       Коэн не отвечает — вряд ли даже услышал, может, уснул. Интай тоже старается вздремнуть перед новым долгим путем.       Западный склон золотит восходящее Солнце. Стоит первому лучу промелькнуть, как Интай и Коэн снимаются с места.       Приближающаяся весна проступает с каждой пройденной ли отчетливее. Расцветает молодняк: полнит землю душистый тамариск, кустится чабрец, цветет душица, от зимней спячки просыпается тубероз.       Путники равнодушны к лесу, раскрывающего им свое пробуждающее очарование. Усталость подкашивает и сбивает с ног. Интай кажется, что они не двигаются с места, а ходят кругами: рощи, овраги, колючие заросли не меняются, а цветы сколько одинаковы, столько же и бесполезны. Вот росла бы на их месте картошка или морковь, можно было бы съесть. А от цветов толку, что от нее в пути, — никакого.       Презрение к собственной слабости не дает заикаться об отдыхе. И только когда ноги отказываются подчиняться, а колени подгибаются, она просит Коэна сделать привал.       Сухари да мясо — их единственный рацион. Воды мало, и ее расходуют экономно, делая не больше глотка. А жажда мучает хуже поднимающихся северных ветров.       Сколько ли они уже прошли, Коэн не говорит, и Интай понимает без слов: мало, меньше, чем планировалось, а вода на исходе. Бурдюк полупуст. Интай давит искушение сделать большой глоток, только мочит губы и возвращает Коэну.       После полудня — Интай предполагает, что уже день по высоко стоящему солнцу, — идут без привалов. Путь долог, и чем больше пройдут до ночи, тем им же лучше.       Коэн резко останавливается, пригибается к земле, удивляя и слегка напрягая Интай своими действиями: трогает почву, пропускает через пальцы и, выпрямившись, меняет направление — сворачивает к северу, хотя всегда двигались южными путями.       Своих действий не объясняет, а Интай и не требует слов. Коэну лучше знать.       Почва становится мягче, ноги проваливаются в грязь, непонятно откуда взявшуюся, а острые камни возникают будто из ниоткуда, сбивая с шага. И только заслышав звук, — тихое журчанье — Интай с радостью понимает: Коэн нашел воду.       Деревья расступаются, выпуская путников к берегу. Поток воды плещется по камням, клокочет и пенится, убегает вперед голубой лентой за лесистый гребень.       — Тут недалеко следы, из этой реки пьют животные, поэтому и для нас безопасно, — объясняет Коэн, бросая дорожные сумки на каменистый берег.       — Животные? — испуганно переспрашивает Интай. — Ты же говорил мне, что в этом лесу не водятся животные.       — Я соврал, — без смущения признается Коэн и, выпрямившись, указывает в сторону убегающей реки. — Двинемся на юг, вдоль русла, и скоро выйдем к деревне.       Слова приободряют, а вода и краткий отдых возвращают часть сил. В путь Интай вступает с надеждой на скорое его окончание.       Лес редеет: постепенно и понемногу разжимает свои объятия и выпускает их на травянистую равнину. Яснеют вершины поселения, к которому выводит Коэн. Крупный град подернут золотой дымкой и озарен предзакатным солнцем. На шпилях развевается знамена рода Чжао, — мудрая черепаха, а рядом реет дракон — герб империи и семьи Рэн.       Интай весело и облегченно смеется, узнавая очертания высоких стен, белокаменных башен; узнавая их по картинам и картам, памятуя бесчисленное количество рассказов, которые обещала поведать Хакую в их общий мечтательный миг.       — Деревня? — неверующее качает головой Интай. — Не могу поверить, что ты назвал Лицнзин деревней.       Широкая река извивается меж берегов голубой лентой, уносясь вперед к зеленому холмистому угорью, на котором высится Лицнзин — древний град и первый оплот на торговом пути в Кай.       — На карте не было отмечено, что это большой город, — бурчит Коэн в оправдание. Он сам поражен высокими защитными стенами, сверкающими мраморной белизной; светлыми чертогами, которые усеивают угорье подобно тому, как хрустальные звезды заполоняют небо.       Интай весело хмыкает. Вид Лицнзин наполняет ее радостью, и все невзгоды, какие они претерпели, притупляются, оттесняются и ненадолго забываются в том восторге, в какой ее приводит город.       С новыми силами Интай следует за Коэном до стен Лицнзин, что хранит историю королевства Кай крепко и вечно. Город помнит королей древности, ее предков, знает войну и познал мир.       Ворота града распахнуты, ибо нужда защищаться от врагов покинула эти места. Привратники не чинят препятствий при входе, ведь Лицнзин известен, как город ремесленников, как кузня Кай, и любому найдется дело за его стенами.       Повсюду, куда Интай не повернет голову, находится подтверждения великой славы города: кузницы пышут жаром; молоты отбивают по наковальне, выковывая новые удивительные изделия; запах трав доносится из красильных, в которых бесцветной ткани придают новые чудесные оттенки; гончары раздувают печи, отправляя в огонь керамику. Диковинные товары продаются и покупаются — пустынники и степняки шествуют меж коренных жителей Кай, выделяясь внешностью и повадками, и встречают их не как чужеземцем, а как дорогих гостей.       Коэна также впечатляет город — свой восторг старается скрыть, остаться невозмутимым, но его привлекают странные вещи, привезенные торговцами. А больший интерес вызывают лавки переписчиков: проходя мимо, заглядывает в приоткрытую дверь, втягивает носом запах чернил и краски для бумаги.       — «В Лоян растут цены на бумагу, а в Лицнзин цены на переписчиков», — цитирует Интай известную поговорку и поясняет Коэну: — Это образное выражение, обозначающее временную популярность.       Город вдыхает в нее жизнь. Жалкие чувства, гнездившиеся в груди, сгорают в пламени разгоревшейся уверенности. Город верен ее семье, как хранит преданность и городской глава Лицнзин — над его резиденцией реет флаг рода Чжао. Интай предлагает Коэну просить помощи у градоначальника: он их защитит, обогреет и накормит.       — Как докажете, что Вы их принцесса, а не самозванка? — Одним вопросом Коэн разрушает мечтательную идею о безопасности, о наконец-то мягкой перине и сытости.       Никак. Как и нет в городе знавших ее, и Интай сникает.       — Надо найти ломбард, — шепчет ей Коэн. — Сдадим Ваши драгоценности и выручим пару монет.       Интай согласно кивает. Украшения, что она вынесла на себе, — серьги, шпильки и кольца — должны стоить дорого, но продать их удается лишь за жалкую горстку серебряных монет, которых едва хватает на комнату в трактире и горячий ужин.       В трактире не бывала никогда, и, вступив вслед за Коэном в пропахшие мясом и хмелем стены, оглядывается с интересом: в большом зале расставлены в хаотичном порядке столы и табуреты для гостей, заскочивших перекусить местной кухней; по угловатой лестнице пробегает то и дело люд — приезжие, остановившиеся в верхних комнатах.       Грязь встречается повсеместно. На стенах странные следы непонятного происхождения, прожженный пол с катающимися остатками еды. От брезгливой мерзости ком встает в горле, но нужда их велика, а денег мало.       Коэн расплачивается с хозяином — огромного вида мужчины в замызганном фартуке, но лицом добродушным, — пока Интай стоит в стороне, рассматривая гостей заведения из-под тени капюшона своего плаща, снимать который Коэн в городе запретил, а Интай и спорить не собиралась.       Комнату выделяют маленькую, едва ли не крохотную: пять шагов в длину и столько же в ширину, но вид тапчана и низкого столика приводит Интай в странное довольствие. Радует наличие кровати и стен, хотя комната не соотносится даже с ее гардеробом в Ракушо.       Комнату снимают одну, и денег мало, и необходимости нет. Оставаться в одиночестве Интай не согласилась бы — силен в ней пережитый ужас — да и с Коэном любое смущение неуместно. Прошли немало, и с ним стоит забыть о манерных предрассудках.       — Вечером спустимся на ужин, — говорит Коэн в своей излюбленной манере военного докладывания: сухо, четко; меньше слов — больше смысла. — Заплатил за три дня. Будем ждать прибытие старшего брата тут.       Интай не позволяет себе спросить: а если Хакую не появится, что тогда? Он придёт, обязательно.       Хозяин таверны приносит им таз с водой и маленький обрезок мыла, который приводит Интай в истинное счастье. Кожа зудит, чешется, грязь пути мерзкой пленкой облепляет тело. Хотя воды хватает только для того, чтобы отмыть лицо и руки, Интай довольна и подобным.       Волосы долго пытается распутать пальцами, перебирает пряди, вытягивает их из колтунов, но результата мало — часть волос остается запутанной в комок, поэтому Интай стягивает волосы лентой.       На ужин спускаются, стоит солнцу перекатиться за восток. Народу прибавляется: от галдежа дрожат стены; чарки стукаются в тостах, что тонут в общем гомоне; гости таверны — в основном, мужчины — заливают в себя хмель и тянут мозолистые руки к юркой подавальщице.       Коэн находит им место, и на стол тут же падают две миски с непонятной жижей — подавальщица быстро кивает им и уносится дальше.       — Что это? — шепотом спрашивает Интай, тыча ложкой в плавающий на поверхности миски кусок не то мяса, не то картофеля.       Необходимости в таинстве нет: никому не интересна фигура, закутанная в плащ, какой является Интай, как и их с Коэном беседы, но повышать голос она предусмотрительно опасается.       — Лучше не спрашивайте, — советует Коэн.       И то правда. Зажмурившись, Интай вслепую пробует непонятное блюдо, по вкусу напоминающее ляонин, но заместо мяса плавает нечто неопознанное ею — возможно, тофу. Голод велик, и с жадностью съедает все, не думая о том, что, собственно, ест.       Насытившись, Интай откидывается на спинку, довольно выдыхая. Не хватает горячей ванны, и тогда жизнь, можно сказать, удалась. Видела бы ее матушка — поседела бы от ужаса.       Громкий шум чужой ссоры привлекает внимание: Интай оборачивается, окидывая взглядом компанию опьяневших от хмеля людей. Грязные и уставшие путники — подобные им с Коэном — ютятся за большим столом, пихая друг друга локтями из-за нехватки места и горячо спорят.       Интай собирается отвернуться. Ничего интересного, но взгляд неожиданно выхватывает бледное, вытянутое лицо, исполосованное шрамами, словно диковинными узорами.       Ужас сковывает; взгляда не смеет отвести, выпустит из виду и тогда все, конец без права на повторение.       Это он — несомненно. Ее нападавший. При свете дня еще более отвратителен и мерзок: маленькие глаза, крупный нос и изгибающий в гнусной ухмылке рот, блестящий от пива.       Живой. Не умер. И сожаление сдавливает подреберье с ощутимой злой болью.       — Коэн, — выдавливает Интай между судорожными вдохами.       Коэн понимает ее без слов. Дергает за руку, силой отворачивает от чужого стола, но Интай чудится невозможное — узнавание, промелькнувшее в глазах нападавшего, когда ее безрассудное внимание все же заставляет его отвлечься от разговора и поднять взгляд.       Не мог он ее узнать. Тяжелый путь исказил ее, сделал неузнаваемой, но гадкое: «а что, если» не дает ей успокоиться.       — Уходим, — Коэн поднимается с места и тянет ее не в комнату, а на выход — к двери.       Покорно Интай следует за ним. Страх гонит вперед, и она забывает про оставшиеся в комнате вещи — дорожные сумки с едой, остатки серебра. Меч Коэна при нем, на ней — плащ. Другой поклажи им не надо.       — Господин! — Интай от ужаса замирает; их окликает недоумевающий хозяин. — Это вы куда на ночь глядя? Неужели уезжаете? Вы же уже заплатили.       Непонимающие окрики хозяина привлекают посетителей. Интай чувствует их горячее любопытство, прожигающее спину.       — Не ваше дело, — громко отвечает Коэн, давя голос.       Из трактира вырываются быстро и спешно; ночной холод бьет в лицо. Маслянистые фонари тускло освещают город, их теплый свет вырывает из тьмы очертания вымощенной плиткой улицы, а темные закоулки остаются неосвещенными. Туда Коэн уводит Интай, скрываясь в тенях.       Им некуда бежать: ворота закрыты на ночь, из города не выбраться. Только прятаться, но где? Никто не приютит двух беглецов, даже если оба они члены императорской семьи. Попросту не поверят.       Грохот чужих шагов отдает тревожным набатом, плохим знаменем. Интай бегло оборачивается — небольшая группа следует за ними на расстоянии не более чжаня.       — Коэн, — дрожащим голосом начинает Интай.       — Знаю, — кратко отвечает Коэн и резко бросается в бег, утягивая Интай за собой.       Все сливается вокруг, размываются дома и сооружения в отчаянной попытке побега. Дыхание сбивается, легкие горят огнем, а горло сжимается от бессильного вопля при звуке настигающих шагов.       Им не спастись — не в этот раз.       Им кричат что-то вслед, угрозы и обещания расправы. Страх скручивает Интай, выворачивает и велит забиться в темный угол. Не отпускающий ее Коэн не дает повалиться от бессильного отчаяния или трусливо сдаться.       Петляют между закоулками и домами, пытаясь сбить преследователей с пути, но те неотступно следуют — мелькают кошмарными силуэтами позади.       Вдалеке слышится ржание ярившихся коней и звонкая перекличка. Конники!       Коэн чертыхается. Дело дрянь.       Вновь бросаются в бегство: вылетают из проулка и оказываются на широкой улице, которую обступают с двух сторон высокие, безлюдные здания. Лязг копыт раздается опасно близко. Интай отшатывается, и мимо проскакивает лошадь. Всадник натягивает удила, останавливая коня, и перекрывает им путь к бегству.       Их окружают — выезжают другие всадники, а бросившиеся им вслед пешие преследователи выступают из теней.       Окружены.       — Вам не кажется, что ситуация безвыходная? — неожиданно спрашивает Коэн.       — Что? — пораженно вздыхает Интай. — Хуже и не придумаешь.       — Отлично, — отчего-то Коэн усмехается — то ли от нервов, то ли от предвкушения. — Надеюсь, Вы не очень любите этот город.       Кладёт ладонь на рукоять своего меча и просит, оттесняя Интай себе за спину:       — Держитесь за мной, что бы не произошло.       Интай прикрывает глаза, надеясь, что все происходящее — жуткий сон. Коэн не выстоит. Спасения нет.       — Овладей моим… — Он резко осекается, слова остаются незаконченными.       Поднявшийся холодный ветер раздувает плащи, сносит с ног и ярит лошадей, почуявших невиданную другим опасность.       Интай распахивает глаза. В воздухе, на уровне ее головы, застывает в невесомости ковер — парит и слабо трепещет на ветру, — с которого доносится знакомый писклявый голос:       — Маги здесь, дурачье!