Вечерние аллеи

Поляков не спал. Он сидел на кухне и пил кофе, делая затяжку после каждого глотка. Даниил сухо и невнятно поприветствовал его, и хотел уж было сигануть к себе, как Михаил произнёс густым и пугающим голосом: — Сюда иди. Парень очень хотел спать. Впервые за время своего нахождения в Ленинграде он смог отдохнуть и развеяться. Вроде бы, даже ребята его приняли. Выяснять отношения с дядей Даниилу было просто лень. Но он подошёл к нему. — Где ты шлялся? — затягиваясь, Поляков зажмурил левый глаз. — У приятеля заночевал. Мы там с компанией были. Парень говорил недовольно, едва размыкая губы: он ещё не забыл, как грубо мужчина на него тогда накинулся, обвинив в шпионаже. — А кто тебе разрешал? Вечерский почесал нос и закусил левую щёку изнутри. — Я задал вопрос. Каждое слово мужчины падало тяжёлыми камнями. Он медленно потушил сигарету и поднял тяжелейший взгляд на парня. — Почему молчишь? Я задал вопрос. — Какой? — Даниил испугался этого ужасного и злого взора. Отшатнулся назад. — Кто. Тебе. Разрешал? — Никто. — Тогда какого чёрта ты ночуешь вне дома? — Поляков медленно встал из-за стола. — Я, вообще-то, совершеннолетний! В свете начинающегося дня, льющегося в окно, он казался особенно немолодым и мятым. Каждая морщинка как бы выдавала, что этот мужчина пережил слишком много. — Кто тебе разрешал ночевать не пойми где?! — тут же срываясь на крик, Поляков грубо сжал пальцами шею племянника. В его серо-голубых глазах отразилось бешенство. Вечерский забился, хватая ртом воздух и возмущённо распахивая голубые очи. Мужчина, как оказалось, обладал столь грубой силой, что противиться ей Даниил просто не мог. Через секунду дядя уже сдирал с него брюки с трусами, разрывая ткань. — Отстань! Что ты хочешь?! Не трогай меня! — орал парень. — В моём доме ты будешь жить по моим правилам, ублюдок малолетний! Понял или нет?! — развернув племянника к себе спиной, он заставил его упереться ладонями в подоконник. Казалось, руки Полякова были везде: тот щипался и грубо сжимал его кожу. И вот первый хлёсткий удар обрушился на зад. Даниил взвыл от боли и решил дать дёру, но тут же был пойман мужчиной и жёстко вжат животом в стол. Поскольку в таком положении ягодицы оказались оголёнными и округлившимися, Поляков начал грубо избивать их ремнём, даже не думая рассчитывать силу. Пуская слюну от боли, Вечерский кричал и брыкался. Шлепки были просто обжигающими. — Отпусти меня! Я тебя ненавижу! — орал Даниил со слезами злости на глазах. — Плевал я на то, как ту ко мне относишься! — Михаил отбросил ремень и принялся отшлёпывать ягодицы ладонью. Она была горячая и мозолистая. Сильная. Зад горел. Когда экзекуция закончилась, Даниил, трясясь, сполз на пол и стал дрожащими руками натягивать штаны. Зад горел так, что приходилось стонать, как будто от этого становилось легче. И вдруг новая вспышка боли: мужчина сжал волосы на его затылке и дёрнул парня на себя. — Отпусти, блять! — заорал Вечерский, тут же хватаясь за его руку. — Повтори: я не буду больше ночевать вне дома! — Я не буду… больше… ночевать вне дома! Ай! Из глаз парня летели искры от боли. — Я не буду больше делать ничего без разрешения. Повторяй! — Не буду делать ничего без разрешения! Отпусти меня! Поляков грубо пнул племянника и выпустил его пряди. Тяжело дыша, сел за стол и провёл двумя ладонями по волосам, убирая их с лица. Какое-то время Даниил шебуршал с одеждой, потом встал и сделал несколько хромых шагов к двери. — Ты был в плену. Ты — предатель. Лучше бы ты там сдох. Всем было бы лучше! — отчеканил Вечерский, в эти мгновения не думая о последствиях. А даже если бы подумал, вряд ли смог бы вообразить, что Поляков тут же вскочит, схватит племянника за волосы и ударит его лицом о стену. Потом ещё раз. Затем, тяжело и хрипло дыша, Михаил затащил его в комнату, повалил на кровать, и привязал его руки к изголовью с помощью своих подтяжек. Даниил был весь мокрый, волосы липли ко лбу. Конечно, ему было больно, но внутри так же ярким знаменем горела злая радость: ему удалось задеть мужчину за живое. Михаил оставил привязанного племянника, и вышел. Тот, кряхтя попытался вырваться, но у него ничего не получалось. Вернувшийся Поляков держал в руках гладкую палку. Даниил даже не успел испугаться, подумав, как именно мужчина будет её использовать: первый ударил пришёлся по левой пятке. И парень тут же взвыл от боли. Упиваясь криками, дядя начал избивать его стопы по очереди. Вечерский содрогался и извивался, вопя и истекая потом. Ноги болели просто нещадно. В светлых глазах Михаила плескалось бешенство. Наконец, он отбросил палку. Навалился на племянника, тяжело дыша, дабы отвязать его руки, и крепкая грудь с крупными сосками оказалась прямо напротив лица Даниила, залитого потом. И вдруг тот сделал то, о чём даже не думал — впился в его сосок зубами, с силой кусая. Это было единственно доступное место для того, чтобы ответно причинить боль. Поляков зашипел и отбросил ремень, что только что связывал запястья Вечерского. Дёрнулся, вырывая сосок изо рта. Тот ныл и слегка кровоточил. В голубых глазах парня отразилось лёгкое полубезумие, а на губах виднелись красные капли. — Ублюдок… — выдохнул Михаил. Оставив Даниила на кровати, в объятиях боли, он вышел. Вечерский долго лежал, глядя в потолок, а когда попытался встать — ощутил страшную боль в пятках. Застонав, повалился обратно на спину и вскоре забылся болезненным сном. Во сне они с дядей пили кровь друг друга. Вечерние окна были запотевшими. И Даниил, с трудом соскребя себя с кровати, косолапя, лишь бы добраться до ванной, ощущал себя простуженным. Стоя под горячими струями душа, он почувствовал некоторое облегчение. И вдруг вспомнил, как прокусил Полякову сосок. От этого его губы растянулись в злой улыбке. Ничего, заслужил. Тут же подкатила и ненависть. Как же постыдно этот мерзавец отшлёпал его, а потом и вовсе жестоко прошёлся по его пяткам палками. Это было дико больно. И пусть где-то в глубине души парень понимал, что сам вызвал такую реакцию, затронув больную тему мужчины — плен и предательство. Это ничего не меняло. С того дня началось тотальное молчание. Они игнорировали друг друга, живя на одной площади. И Вечерский более не рисковал проверять крепость нервов дяди: после занятий возвращался домой, занимался домашкой, книгами, прослушиванием музыки. В общем, делал всё, чтобы не испытывать острое желание пойти изведывать Ленинград. Михаил тоже молчал, даже почти не глядел на племянника. И нельзя сказать, что того не устраивало это положение. Внутренне парень порою откровенно забавлялся. Например, воображал, как спрашивает у сурового дяди, как там поживает его сосок, восстановился ли. Изредка в мешанине насмешливых дум о Полякове мелькало нечто интимного характера, на чём Даниил старался не концентрироваться: например, он мог представить, как гладил крепкую грудь дяди ладонями, а тот, мерзкий и крепкий мужик с лагерными цифрами на коже, вколачивается в него. Оба потные. Глаза блестят. Волосы льнут ко лбам… Низ живота Вечерского в такие минуты сводило так же, как тогда, когда он подглядывал за голым дядей. В глубине души парень понимал, что именно тогда всё и началось. После того случая в сознании молодого человека против его воли мелькали странные картины, которые он не гнал, желая получше изучить, поболее понять себя, свои реакции на них, но и не растворялся в них, стыдясь. Однажды их молчаливый и одинокий покой нарушил почтальон, который принёс два билета в Петергоф. Даниил, притаившись за дверью своей комнаты, слышал, как тот сказал: — Вы приглашены в эту субботу, как участник боевых действий. Можете взять с собой кого-нибудь. — Ясно. — Удачно сходить. Дверь захлопнулась. Петергоф Даниил видел только на открытках, и в душе возникло естественное желание побывать там. Он стал ждать, что дядя первым заговорит с ним и предложит съездить туда.