Государь, если он хочет сохранить власть,
должен приобрести умение отступать от добра
и пользоваться этим умением смотря по надобности.
Никколо Макиавелли, «Государь»
Выходной у бандита — очень интересное явление. Он как ебучий кот Шредингера — вроде живой, а вроде и нет. Брэм все равно отвлекается на телефон едва ли не каждые две минуты, но реагирует слабее, чем обычно, позволяет себе отвечать дольше. Россо, слава яйцам, не беспокоит, то ли сам страдает херней, то ли просто в курсе, где Брэм и с кем и дает своему щенку погулять. Условных трех вызовов, которые равны объявлению чрезвычайных ситуаций, не звучит ни от кого, и это охуеть как хорошо. Хорошо, потому что у Эйбрахама нечасто выпадает возможность провести день не в окружении беспринципных ублюдков, а в компании собственного сына. Сложно быть отцом, когда ты не в базе Интерпола только благодаря ежедневным танцам с шаманским бубном прямехонько по лезвию бритвы. Танцуешь ты, конечно, весьма недурно и яйца тебе при этом не мешают, только вот родитель из тебя все равно хуеватый, и Брэм об этом отлично знает, хотя спроси мелкого Джери, так он сделает непонимающие глаза. Любовь детей и животных безусловна, она не требует присыпки из пыльцы фей или чего-то такого ебанутого, что взрывается мозг. Только со взрослыми людьми нужны какие-то причины и характеристики, по которым тебя могут любить. Только со взрослыми тебе нужно основание для любви. Мощное такое, чтобы логика была и взаимный профит от использования друг друга. Как контракт, в котором вы оба расписались, что вы — долбоебы. Дети и животные просто любят, каким бы ты ни был. А потом вырастают, узнают правду и почти со стопроцентным шансом начинают тебя ненавидеть. Об этом Брэм тоже знает и мысленно готовится к подобному развитию событий. Он не знает, что будет делать, когда Джереми узнает правду, не знает, что будет делать, когда его собственный сын будет чувствовать только отвращение и ненависть по отношению к нему. Он не знает, как сможет жить без возможности даже редких встреч, но точно знает, что сделает все, лишь бы его ребенок не макнулся в это дерьмо хотя бы краешком ботинка. В любом возрасте. Так или иначе, пока что Джери всего шесть, его любовь все еще безусловна и чиста, как и у всякого ребенка, и Эйбрахам ловит эти бесконечно редкие, оттого — еще более ценные, — мгновения при малейшей возможности. Джереми живет у бывшей подружки, которая, к счастью для нее, так и не стала его женой; Линда забеременела случайно, в порыве пьяной страсти обоих, но аборт Брэм ей сделать не дал, но после рождения Джереми все же провел ДНК-экспертизу — так, на всякий случай, а когда получил подтверждение отцовства, успокоился и принял этот факт. Они разбежались еще до рождения сына; сейчас мамаша живет припеваючи, практически не обращая внимания на ребенка, скинутого на нянь, и не особо интересуется, как там поживает ее бывший, работающий банкоматом. Соглашается каждый раз безропотно и безразлично, когда Брэм пишет ей о том, что утром за сыном приедет машина, и даже не удосуживается усадить его в автомобиль лично. Это удобно. Линда не задает вопросов, ей не нужен этот ребенок, но он нужен Брэму, а так получается прикрыть его, не задействуя сложные схемы. Джери — единственный человек на Земле, перед кем он чувствует себя виноватым. За то, что мать у него конченная, за то, что отец еще хуже, чем мать. За то, что бедный ребенок почти все время проводит с нянями, а их у него две, за то, что родители для него — что-то вроде подарка на Рождество. Такой судьбы Брэм не пожелает никакому ребенку на планете, но единственное, что он может — позаботиться о том, чтобы у сына было все, что необходимо, а вместе с этими — хорошие воспитатели и охрана. Про Джереми знает только Россо и знал еще Дэвид, но Дэйв кормит червей в земле, а Крокодил при всей своей ебанутости не тронет его ребенка, при этом жизнь — штука непредсказуемая. Поэтому два бравых охранника обеспечивают определенный уровень спокойствия, хотя руку на пульсе Брэм держит постоянно. За день они успевают побывать в океанариуме, проштурмовать несколько детских магазинов, пополняя коллекцию динозавров какими-то новыми друганами, названий которых Эйбрахам все равно не запоминает, а потом зайти в парк развлечений, где у родителя наступает короткая передышка перед следующим рывком. Куда — пока что неизвестно, но все решается по ходу пьесы, так что нерадивый отец не сопротивляется, только усаживается так, чтобы видеть мелкого. Брэм смотрит, как сын лазит по детской канатной дороге, в страховке и под надзором инструктора, сидя на скамейке поодаль, пьет кофе из бумажного стаканчика и приходит к выводу, что кофе даже на улице может быть неплох. И погружается в лениво текущие мысли. Свое детство он помнит совсем плохо. Его психика великодушно смазывает все, скорее всего, травматичные воспоминания, не оставляя в голове четких картинок. Брэм знает, что его родители погибли в результате дорожно-транспортного происшествия. Он тоже был в машине — и был единственным, кто выжил каким-то чудом. Он даже полицейское дело и медицинские выписки читал годами позже, и никакой особой конкретики там не было — только то, что какой-то ублюдок на грузовике решил вылететь на встречку и шваркнул по боку родительской машины. То ли его спасло детское кресло, то ли бог его знает что, хоть провидение, но Брэм даже особо не пострадал, не считая рассеченной брови и ушибов, с которыми и поступил в больницу. Шрам на правой брови у него до сих пор виден, пересекающий ее ровно посередине. Потом — приют, какие-то, снова же, смазанные образы, что-то такое мерзкое и болезненное, чего он не помнит, и, наверное, хорошо, что не помнит. И уже потом, когда он стал старше — побеги из приюта, бесконечные шатания по улицам, иногда — даже ночевки там же. Один раз после очередного побега Брэма нашел мужчина. Интеллигентный, вежливый, в дорогом костюме, обнаживший свою суть только через несколько лет. И забрал с собой. Мужчину звали Альберт Россо, и именно Крокодил был тем, кто воспитал из него добермана, где надо — швыряя в пасть питомцу кусок мяса, где надо — с силой дергая строгий ошейник. До кровавых ран на крепкой шее. Это было больно, но и это позволяло проходить через все, выпадающее на его долю, может быть, и по локоть в крови, но живым и почти что невредимым. И благодаря чему сейчас любой рывок от судьбы почти не ощущался — нервные окончания если не атрофировались полностью, то точно потеряли свою чувствительность. Эйбрахам даже не уверен, что на нем есть этот шипастый ошейник. Даже если есть, он настолько к нему привык, что даже ничего не чувствует, когда происходит что-то, выбивающееся из картины мира. Ведь хорошего с ними никогда не случается, все, что происходит, испачкано красным и грязно-серым. Брэм никогда не считал Россо заменой отцу, хотя и родителей он своих тоже не помнит. Совсем. А Крокодил... Он всегда был строгим, требовательным, даже, пожалуй, суровым воспитателем, но и взамен он давал такие возможности, которые не снились большинству населения этой планеты. И именно благодаря ему Эйбрахам точно знал, как не хочет, чтобы рос его сын. Возводя вокруг Джереми непробиваемую стену, не давая даже капли грязи коснуться детской кожи, он ограждал и будет ограждать его от всего происходящего до тех пор, пока будет способен дышать. Именно благодаря Россо Брэм точно знает, как не нужно воспитывать детей. И что действительно важно. Краем глаза замечает движение, а потом рядом на скамейку садится Болсонару. Эйбрахам чувствует одновременно досаду и легкое любопытство. Этот черт выскакивает из табакерки не то чтобы сильно часто. Почти подошел к концу третий месяц их совместной работы, и Антониу все больше занят собственными делами, чем доставанием своего «братишки». Даже в телефонных разговорах у него настолько категорически мало времени, что переругивания становятся не такими частыми. И даже когда они где-то пересекаются по случайности, Болсонару все больше говорит по телефону или утыкается в него же, ограничиваясь кивком или быстрым взглядом, проносясь мимо, как гиперзвуковая ракета, оставляя за собой легкий, правильный шлейф дорогого парфюма. Досадно Брэму потому, что он не хочет делиться информацией о собственном ребенке, а уповать на то, что Антониу не увидит явного сходства между светловолосыми и кареглазыми Ридами, не стоит. Он слишком умный, чтобы не сложить два и два, Джери — его маленькая копия, тут даже идиот увидит фамильное сходство, что уж говорить про въедливого португальца. Болсонару тоже выглядит не по-рабочему свободно, не в деловом костюме, но все еще стильно и так, что его точно заметишь в толпе. В белом гольфе с высоким горлом, черных джинсах, сапогах почти по колено и черном пальто, на нем даже прямоугольные очки в широкой оправе, как у хипстанутого молодняка, и Брэм готов зуб дать, что диоптрий там нет: у Антониу все отлично со зрением. Зато эти очки придают ему еще больше взбалмошного вида вместе с его блядскими кучеряшками, свободно спускающимися к плечам. Он бесцеремонно забирает из рук Брэма стаканчик с кофе и, пока тот охуевает от подобной наглости, делает глоток, дергает бровью и возвращает его владельцу. — Неплохо. — Это, вообще-то, мой кофе. — Считай это непрямым поцелуем, meu amor, — почти мурлычет Болсонару. — Ты такой горячий в кожаной куртке и этом своем гольфе в обтяжку, что я не могу удержаться. Вижу, понимаешь ли, все очертания. Еще бы джинсы более узкие на тебе были, м-м. Но я соблюдаю приличия и не набрасываюсь на тебя перед детьми. — Ты такой великодушный, сеньор, — фыркает Брэм. — Флиртовать пришел? После всего, что было за эти два месяца, Брэм старается менять тактику. Это даже работает, потому что Антониу чаще возвращается к делам быстрее, чем тратит время на выбешивание или уж совсем неприкрытый флирт. Вот как сейчас. — Может быть. Ты не против? — он снова дергает бровью, но быстро переключается. — Обсудим это позже. У меня любопытные новости, уверен, ты их не слышал. Свежее и лучше этого только я. Брэм делает глоток кофе и вопросительно приподнимает бровь. Португалец ждет, пока мимо пройдет стайка мамочек, которая кокетливо поглядывает на двух мужчин, потом откидывается спиной на скамейку. Ох, блядь, знали бы они. — Сенатор Эверетт скоропостижно скончался, и теперь партии республиканцев придется выбрать лидера досрочно, — негромко тянет Антониу с ничего не выражающим лицом, как будто он говорит о погоде. Брэму же нужно несколько секунд, чтобы совладать с выражением собственного. — Главным кандидатом пока что является сенатор Грант, и это так прозаично, что я скоро расплачусь. Брэм все-таки моргает. Грант — тот самый сенатор, с которым работает Болсонару. И, господи, это что-то абсолютно сюрреалистичное. — Как ты это сделал, хитрый сукин сын? — Не смей оскорблять мою мать, — наставительно приподнимает палец Антониу, — она была потрясающей женщиной, да пребудет она в свете Господнем. В отличие от моего папаши. Но не суть. Я здесь вообще ни при чем: сердце старого политикана не выдержало шокирующих новостей о том, что у него, праведного христианина, дочь — лесбиянка и наркоманка. У него была отвратительная неделя, знаешь ли, все прекрасно знали о его проблемах с сердцем, а он приезжает домой, а там вот тебе на. Мало того, в ходе скандала дочурка еще и вскрыла себе вены, пока кричала, что ее никто не понимает и со свету сживает. Эйбрахам снова моргает, пытаясь представить себе всю схему работы. Получалось достаточно… долгоиграюще. И просто ювелирно точно. Рассчитать время так, чтобы все сложилось именно так — это надо было очень точно считать и учитывать, мать его, даже пробки на дорогах. — Девочку откачали, и она непередаваемо счастлива, что папаша откинулся, надеется, что тот попадет прямиком в Ад к злобным чертям, а никак не будет гонять моделей с OnlyFans по райским кущам, как при жизни. Это был уже третий инфаркт за последние сколько-то там, не помню сколько, лет, и он его не пережил. Отойдем перекурить? Брэм кивает, потом жестом показывает дежурящей под площадкой канатной дороги охране, куда он отходит, и идет за бодрым и полным сил Болсонару. Он достает сигарету и зажигалку, прикуривает и даже не возмущается, когда Антониу притягивает его руку к себе, подкуривая от его сигареты, только снова залипает на длинных черных ресницах, на секунду проваливается в серые глаза, но быстро выныривает, возвращает себе контроль. — В общем, лучше иметь в друзьях лидера партии, чем просто члена партии, ты как считаешь? — интересуется португалец. Глаза у него хитрые, как у самой хитрожопой лисицы. Или кто там отличается этой чертой? Лукавые и веселые, и в таком хорошем настроении Брэм, наверное, видит его впервые. Это удивляет не меньше, чем определенно хорошие новости. Антониу сейчас бодр, весел, игрив настолько, что как будто поворачивается какой-то новой, доселе неизвестной гранью, и Эйбрахам честно удерживает свое сознание в рабочей форме, чтобы не впасть в ступор. Сколько же у этого человека обличий? Он вообще человек или какой-нибудь демон, вылезший прямиком от Сатаны с каким-нибудь супер-заданием? Брэм бы не удивился, если бы это было именно так. Хотя если он дружит с Сатаной, появлялось логичное объяснение нечеловеческой харизме, пусть во всю эту хуету Эйбрахам не верит. Но он готов поверить, лишь бы хоть кто-нибудь объяснил ему, где учат быть такой нечеловеческой херней. — Это мощно, — признает он. — Видимо, ты неплохо дружишь с теорией вероятности, раз учел все варианты. — Ах, meu querido, мне так лестно слышать от тебя похвалу, — Антониу улыбается, сверкая белоснежной улыбкой, но глаза у него цепкие, внимательные. Он следит, оценивает, делает для себя какие-то выводы. — Beijinho? — Как-нибудь потом, — фыркает смешком Брэм. — Я запомню, — делает затяжку Болсонару и смотрит в сторону. — Не знал, что у тебя есть сын. Он настолько резко перескакивает с темы на тему, что Эйбрахам невольно смотрит в сторону канатного парка, находит взглядом мелкого, который покоряет очередную платформу с инструктором на подстраховке и чуть поджимает губы. Скользит взглядом по охране, которая изображает из себя куст, и думает о том, насколько это может стать преградой для самой настоящей змеи. Это ведь не про грубую силу. Не дает себе растеряться. Мимо, сеньор Болсонару, мимо. — Об этом вообще мало кто знает, — и, подумав, морщится. — И я был бы охуенно счастлив, если бы ты не распространялся. Антониу делает затяжку, медленно выдыхает дым, кивает, молчит, а Брэм напрягается. Когда он молчит — это хуже, чем когда он бесконечно треплется; это непривычно и вызывает ощутимый, физический дискомфорт. Заметив это, Болсонару качает головой и смотрит спокойно, непривычно серьезно. Настолько, что Эйбрахам в очередной раз успевает поразиться количеству взглядов в его арсенале. — Расслабься, Рид. Я, как ты выражаешься, хоть бешеная собака, но я не трогаю детей. Даже у меня осталось кое-что от человека, — говорит он. И это первое, чему Брэм верит. Это сказано настолько в непривычной для Антониу манере, что как-то беспрекословно верится. Без каких-то там логичных объяснений, просто на уровне ощущений. Он еще думает о том, что, возможно, в эту секунду он видит того самого, настоящего, Болсонару — спокойного, уверенного, немного отстраненного и имеющего какие-то свои принципы, в которые как раз входит, что детей трогать нельзя. Они докуривают молча, возвращаются на скамейку, и Антониу хмыкает, покачивая головой. — Как ты умудряешься успевать? Понятное дело, что он спрашивает о работе и сыне. Брэм хмыкает в ответ, прячет руки в карманы джинсов. Хочется ответить, что никак, потому что так это и есть, но он молчит. Смотрит за Джереми, продолжающего покорять канатно-деревянные вершины, пожимает плечами. — Ты правда думаешь, что я буду с тобой откровенничать? — в голосе Эйбрахама нет ни насмешки, ни иронии, он спрашивает спокойно и серьезно. Не то чтобы он хотел слышать ответ на этот вопрос, но он больше отвечает вопросом на вопрос, чем на самом деле интересуется точкой зрения на этот счет. Болсонару снова хмыкает, на этот раз почти многозначительно. Но, к удивлению Эйбрахама, даже не отвешивает какой-нибудь особо едкий комментарий и не старается разорвать границы личного пространства. Это нелогично и, скорее всего, неправильно, но Брэм почему-то верит, что тему детей португалец все-таки обходит, не тревожит и не собирается оставить след от ботинка и там. Он беспринципный и ломает любые границы, как песчаные домики, но здесь появляется свойственная ему осторожность. Он, как большой кот, ступает мягкими лапами так, чтобы не упала даже одна песчинка. Возможно, и для него существует священное, неприкасаемое. В это очень хочется верить, потому что они только ступили на хрупкий стеклянный мост перемирия, а воевать с Антониу — очень утомительное занятие, требующее очень высокой концентрации. Просто потому что он явно какой-то шаман, который умеет привораживать, а Эйбрахам уверенно держит в голове, что оступаться в этих взаимоотношениях нельзя. Не с Болсонару, который способен подготовить почву для удачного добивания сенатора и рассчитать количество одновременных стресс-факторов так, чтобы сердце точно не выдержало. И не только сделать ставку на собственные расчеты, но еще и оказаться правым, не прикладывая, в прямом смысле слова, рук. Но собрать эту башенку идеально и точно рассчитать время ее падения. Он просто сидит, следя взглядом за детьми, едва заметно улыбается одними только уголками губ, а Брэм чувствует себя завороженным. То ли в этом виноваты длинные, чуть опущенные ресницы, то ли темные мелкие кудри, которые ерошит ветер, то ли линия его губ. Он не уверен ни в чем, но профиль настолько четко отпечатывается в памяти, что выцарапать себя из этого состояния оказывается сложно. — Что ж, новости я тебе рассказал. Можешь корректировать свои планы, учитывая улучшившийся расклад. Не буду мешать, — Антониу чуть поворачивает голову, лукаво подмигивает и поднимается. — Vemo-nos em breve. Он разворачивается и уходит, а Брэм ловит себя на идиотском желании окликнуть. Тормозит себя, потом потирает переносицу пальцами, вздыхает, откидывает голову назад, думая о том, что Болсонару — это стихийное бедствие, которое хрен пойми каким образом умудряется не просто вышибить дверь с ноги, а сделать это изящно. Так, что ты просто стоишь в ахуе, понимаешь, что вокруг — руины, но тебе почему-то даже не обидно. И, что еще хуже, тебе даже не страшно. А должно было бы.