Люди не умеют быть ни достойно преступными, ни совершенно хорошими: злодейство обладает известным величием или является в какой-то мере проявлением широты души, до которой они не в состоянии подняться.
Никколо Макиавелли, «Государь»
После того лютого пиздеца, который случился в Мексике, дела, в общем-то, идут неплохо. Товар прибыл в порты назначения по расписанию, схема пришла в движение сразу же, как он попал на склады. У всех столько работы, что они выпадают из жизни на пару недель, пока процесс не направлен и запущен. Брэм занят логистикой и менеджментом, в то время пока Антониу занимается отводом глаз бравых ребят из всяких занятных организаций вместе со своим другом-сенатором, который вот-вот должен вступить в лидерство партии. Видятся они почти каждый день, выбрав точкой сбора верхний зал клуба Брэма, только вот даже почти не переговариваются. Частенько Болсонару уезжает, даже забывая сказать хотя бы слово, но замечается это тоже не сразу за бесконечными телефонными разговорами и встречами нос к носу. Все работает так, как должно было, исключая, конечно, небольшие шероховатости, но это — неизбежность, к которой все готовы. И когда основное цунами работы проходит мимо, никого так и не поглотив, выдыхает, кажется, вся группа. Брэм не исключение. Два дня он просто отсыпается, слабо реагируя даже на звонки Россо, что уж говорить про всех остальных. И, судя по словам начальника, Болсонару занимается тем же. В следующий раз Брэм встречает его на входе в клуб. Достаточно поздний вечер знаменует начало тусовки внутри, но Антониу стоит на улице, прислонившись спиной к собственной тачке и что-то сосредоточенно печатая в телефоне. Уже подходя, Брэм замечает подходящих к португальцу парней. Опытный глаз сразу различает торговцев дурью, только вот статус у них сильно пониже. Их четверо, они только-только ухватили немножечко власти и крохи денег, но теперь им кажется, что они властители мира — Брэм хорошо знал таких людей. Долго они не живут. В общем-то, можно даже пройти мимо, потому что даже четверо особей такого вот сброда Болсонару точно не оппоненты, но он все же подходит ближе — становится банально любопытно, что от их главной змеюки хотят эти отбросы. — Я с тобой вообще-то говорю, алло, — рычит самый напористый. Видимо, вожак шайки этой стаи бездомных дворняг. — Я тебя слушаю, — спокойно откликается Антониу, не отвлекаясь от телефона. — Ты меня кинул и сбежал, хуила! — Не кидал, — все тот же ровный и спокойный тон, — мы договорились на два килограмма, ты их получил. — За другую цену! И ты пропал нахуй! — Рынок меняется быстро, — тянет Антониу, все так же не поднимая головы. — Если ты за ним не следишь, плохи твои дела. И я не пропадал, у меня очень много работы. Этот отброс снова рычит, пыжится, вот-вот — и пар из ушей пойдет. Брэм останавливается буквально в паре шагов от португальца, наклоняет голову к плечу и смотрит за всей этой картиной с любопытством. — Ты сбежал! Потому что меня кинул! Очканул, да?! Ты мне ничего сказать не можешь, потому что хер у тебя размером с мятный леденец, мудила! Брэм приподнимает брови. Надо же, какое серьезное оскорбление. Происходящее его прямо ощутимо веселит, а вот Антониу, кажется, не трогает вообще никак. Он занят — продолжает писать, что-то листает, на что-то смотрит, взгляд у него сосредоточенный, подсвеченный экраном телефона, а лицо совершенно спокойное. Эйбрахам знал это лицо: тот о чем-то думает, возможно, считает в уме. — Это ты сейчас своим дружкам рассказал, почему у тебя так хорошо пахнет изо рта? Всегда считал, что от друзей не должно быть секретов, правильно, — не отвлекаясь от экрана, интересуется Антониу. Брэм давится смешком. Только Болсонару так умеет. Одновременно и оскорбляет, и посылает нахуй, и логическую точку в разговоре ставит. Ну, конкретно здесь, конечно, кое-чего другого сделать предлагает, но все равно получается очень… в его духе. До отребья доходит медленно. Первым заливается гоготом какой-то бродяга из свиты этого напыщенного болвана, а потом, видимо, доходит и до остальных. Что примечательно, до главаря — последним, и когда это происходит, цвет лица меняется на пунцовый. Он задыхается от злости и аж хрипит, бедняга. А потом тянется к поясу. — Не советую, — вмешивается Эйбрахам. — Поверь, я сделаю это быстрее. Оружия у него с собой нет, валяется в машине и в зале наверху, но обычно ему и не нужно что-то доказывать. Аккуратно смещенная рука работает в девяноста процентах случаев, и вот этот конкретный не становится исключением. Шавка еще открывает и закрывает рот, как рыба, а потом бурчит своим: «уходим» и удаляется, пока Брэм провожает их взглядом. И только когда они скрываются за поворотом, переводит взгляд на португальца. Антониу заканчивает через десяток секунд, прячет телефон в карман пальто и поднимает голову, весело подмигивает. — Мне так нравится, когда ты меня защищаешь, — мурлычет он. — Очень возбуждает. — У меня иногда ощущение, что тебя возбуждает все, — фыркает Брэм. — Все, что связано с тобой, — поправляет Болсонару с таким серьезным видом, как будто говорит о чем-то действительно важном. Придурок. Эйбрахам закатывает глаза, качает головой и потом кивает в сторону, предлагая все-таки зайти. Антониу отклеивается от машины и они заходят в клуб через служебный вход, поднимаются наверх. Португалец тут же снимает пальто, шарф и падает на облюбованный им диван, бросая рядом верхнюю одежду. — Что думаешь на счет вечеринки у nosso pai? — спрашивает он, наклоняя голову к плечу. Сегодня у него волосы забраны в высокий хвост, но несколько прядей спереди то ли специально выпущены, то ли очень удачно выбились. Так он выглядит хорошо моложе собственного возраста, и это практически удивительно. Хотя способностям Антониу Брэм уже даже перестал удивляться, решив для себя, что он — просто посланник Сатаны и умеет все. — Думаю, что старик хочет посмотреть, насколько мы отрываем друг другу голову. Вживую он нас давненько вдвоем не видел, — говорит Эйбрахам и достает португальское вино. Наливает бокал, протягивает Болсонару, который благодарно кивает. Себе он наливает коньяк и садится в кресло. — А тут такой благовидный повод. Как говорили бы в большом бизнесе: «мы запустили удачный проект». — То есть наш бизнес ты большим не считаешь? — посмеиваясь, интересуется Антониу. Брэм только фыркает. Понятное дело, что их «бизнес» — один из самых больших в мире. По тому обороту бабла в природе, который крутит их сфера, можно смело заявлять, что никакие стандартные продажи и рядом не лежали. Да, в общем-то, почти ничего не лежало, можно было перечислить по пальцам сферы, где обороты были выше. По крайней мере, в единицу времени. Если бы мировые рейтинги мультимиллиардеров учитывали доходы всех, он бы выглядел совсем по-другому. Есть же еще Азия, как минимум, а в восточных странах свои приколы. И еще какие приколы, закачаешься. Антониу снова утыкается в телефон и неспеша пьет вино, по всем португальским канонам, медленно, смакуя каждый глоток. А Брэм смотрит на него и вспоминает самый первый разговор с Россо. Он сам всплывает в голове, и Эйбрахам чуть хмурится, вспоминая о том, что «разберемся потом». Кому выпадет эта честь? Что-то ему подсказывало, что именно ему. Впервые за все время с начала знакомства Брэм чувствует давление в груди, как будто кто-то нажал ему на грудную клетку ладонями. Он, конечно, убивал в своей жизни. И не одного, даже не десяток, куда больше людей на своем пути. И сейчас Эйбрахам сидит, смотрит на кучерявую прядь, падающую на лицо Антониу, как она касается линии его подбородка и думает о том, что это будет сложно. Сложно, потому что за эти месяцы Болсонару обретает форму. Не становится понятным, нет. Такого, наверное, не произойдет никогда, но он прекращает казаться расплывчатым неизвестным нечто. Теперь Брэм точно знает, что у него хитрые серые глаза, чуть раскосые, что у него — длинные темные ресницы, которые делают его взгляд совершенно магическим. Теперь он знает, что внутри черепной коробки, прикрытой гривой темных волос — настоящая вычислительная машина, перед которой курит любая техника. И что она умеет уставать. Но сбоев все еще не дает. Думать про это не хочется. По крайней мере, пока что. Антониу щелкает пальцами, как будто что-то вспоминает, делает глоток вина и отставляет бокал на столик. И даже подтверждает словесно, явно для того, чтобы привлечь внимание. Так делают с собаками, когда тебе нужно, чтобы она не прощелкала твой маневр. Например, смену направления. — Забыл. Болсонару встает, а Брэм следит взглядом, как тот обходит его кресло сзади и укладывает ладонь ему на шею, приподнимает подбородок, заставляя отклонить голову назад. Движение мягкое, но уверенное, и Эйбрахам, сощурив глаза, подчиняется, запрокидывает голову, смотрит на Антониу. Тот наклоняется, издает негромкий смешок и обхватывает губами нижнюю губу Брэма, делает секундную паузу и переводит касание в поцелуй. Эйбрахам прикрывает глаза и думает, стоит ли ему сопротивляться. — Вот объясни мне, — Брэм говорит в губы не сразу, думает о том, что целует его Антониу очень даже ненавязчиво. Предлагает, не требует, — что тебе от меня нужно? — Ты мне был должен. Помнишь? Брэм усмехается. Ах, да. Тот разговор в парке, точно. И ведь не соврал потомок великих мореплавателей, действительно запомнил. — Что касается прямого ответа на твой вопрос — ничего, хотя вряд ли ты мне поверишь. Если мы не говорим про работу, — продолжает Антониу, напоследок прижимается губами к уголку рта и распрямляется. Проводит пальцем по линии челюсти. — Ты прав, не поверю. Очень сложно поверить человеку, который абсолютно ничего не делает просто так. У которого всегда есть причина. Брэм даже готов поверить, что причина может быть абсурдной, но чтобы «ничего» — нет, это ерунда. Хотя ему бы хотелось, чего уж греха таить. Болсонару обходит кресло, а Эйбрахам поднимается, оказывается у того за спиной, тормозит его за бедро, не дает обернуться, проводит ладонями по рукам Антониу и заставляет поднять их вверх, к затылку. Португалец не сопротивляется и даже голову не поворачивает, обхватывает ладонями собственный затылок, а Брэм подходит вплотную и кладет руки на пояс, цепляясь большими пальцами за ремень брюк. — Хочешь сказать, что тебе просто любопытно? — спрашивает он в самое ухо. — «Любопытство» — это не совсем то. Тут правильней сказать что-то вроде «вожделение», — хмыкает Антониу и заводит руки дальше, обхватывая ладонями затылок Брэма. — «Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником…», — цитирует Брэм. — «…с таким даже и не есть вместе», — он не видит, но слышит, что Антониу улыбается. —1-е Коринфянам 5-9:11. А ты эрудит, Рид. Очень неожиданно. И приятно. — Думаешь, один здесь умный? — усмехается Эйбрахам, касаясь губами края ушной раковины, ведет руками вверх с нажимом, оглаживая бока, по груди, пока не накрывает ладонью чужую шею, не прихватывает пальцами подбородок, чуть поворачивает лицо на себя. — Возможно. Но то, что я не идолослужитель — это точно. И не пьяница, — теперь Брэм видит улыбку уголком губ и лукавые глаза. — Остальные ты не считаешь прегрешением? — О, — тянет Антониу и все-таки разворачивается, встречается с ним взглядом, но ладоней с затылка не убирает. Смотрит прямо, чуть хитро, усмехается, — мир должен быть благодарен нам за существование. Иначе как бы люди поняли, что такое абсолютное зло? Как бы провели грань? Брэм усмехается на такую философскую правду уже в губы, целует сам. Как провести грань, когда ты сам - зло, но сталкиваешься с еще большим злом? Как реагировать будет правильней всего? Слишком много вопросов, на которые он не уверен, что хочет получать ответы. В итоге, верить ему и спать с ним — совершенно разные вещи. Сил больше не остается, и если Болсонару — демон преисподней, то все у него вышло. Если Антониу предлагает, то Эйбрахам требует. Целует жадно и нетерпеливо, прикусывает за губы, стягивая с португальца пиджак и расстегивая пуговицы на его рубашке. В память хорошо врезается контраст цвета кожи. Антониу смуглый и поджарый, как гончая, крепкий, как будто высеченный из камня рукой искусного мастера, не мягкий вообще нигде — под его кожей твердые канаты переплетений мышц. Горячий, как ебучая печка, и куда более светлые руки на его теле кажутся произведением современного искусства — того, где нихуя не понятно, но почему-то завораживает. Зато волосы у него мягкие; мягче, чем даже можно было представить. Брэм считал, что с ним можно только грубо, по-плохому, но когда терпение обрывается, остается только нетерпение и жгучее, сдавливающее все существо желание, а кровь по венам бежит так быстро, что он даже слышит ее шум. Адреналин, впрыснутый в кровь шальным взглядом серых глаз, не дает запомнить все. Как будто бы кто-то слишком быстро включил фильм и он проносится перед глазами, когда ты успеваешь выхватывать только какие-то отдельные вещи. Руку на чужом крепком бедре, разметавшиеся черные кудри по белой коже дивана, невъебенно пронзительный и одновременно с этим уже не имеющий ничего общего с осмысленностью чужой взгляд. Вздрагивающего и выдыхающего сквозь приоткрытые губы Антониу, когда Брэм оставляет на нем метку чуть ниже линии ключицы, то, как по-кошачьи он прогибается в пояснице и стонет, стоит только сменить угол. Ощущение чужой руки на груди, потом выше, на плече. Двигающиеся ему навстречу бедра, линии чужого тела, как на каком-то холсте, смазывающиеся от постоянного движения. Прикосновения своих же губ к плечу, шее, шальные короткие поцелуи, потому что на долгие нет ни воздуха, ни времени. Собственное нереально ощущение того, что остановиться — значит сдохнуть, поэтому он только сжимает крепче пальцы на чужих бедрах и падает в пропасть, где властвует животное, неосознанное, там где нет ничего, что могло бы напоминать о рассудке. Да и похер на рассудок, пока короткие аккуратные ногти оставляют на спине царапины, которые жгутся сильнее каждый раз, когда по ним пробегает капля пота. Это могло бы отрезвить, но становится только хуже. Пока есть кратковременная возможность увидеть что-то действительно искреннее на точеном лице и пока серые, абсолютно дурные, глаза затянуты поволокой возбуждения. Пока воздух искрит почти на физическим уровне, красными всполохами предупреждая о возможном пожаре. Который уже не потушишь. Ничем. А потом нужно несколько длинных, бесконечных минут, чтобы просто осознать, на каком он свете. Еще парочка — на то, чтобы подняться с Болсонару, дотянуться до сигарет и сесть, утопив себя в диван. Сигаретами Брэм делится, и они молчат, не разрушая оседающую на пол тишину. — Старик про это знать не должен, — потушив первую сигарету и подкуривая вторую, говорит Брэм. Россо странно относится к тому, когда у его щенков хорошие отношения. А если отношения хуй пойми какие, но при этом «детки» еще и трахаются, могут быть неожиданности. Найти себя в лесу, например, в один прекрасный день. Скорее всего, по кускам. — Согласен, — вздыхает Антониу и потягивается. Он даже это простое движение умудряется превратить в жест с Порнхаба. Или у Брэма просто оголены все нервы и реагирует он вообще на все, что связано с конкретно этим человеком. Как будто он физически не способен не реагировать. И он знает, что у людей нет инстинктов, нет неконтролируемых вещей, но пока он видит ленивого и расслабленного Антониу, обнаженного и похожего на античную статую, хуй пойми как оказавшуюся здесь, включается что-то первобытное. Животное. Ничего общего с людским. Болсонару смещается, кладет голову Эйбрахаму на бедро и закрывает глаза, тоже закуривает следующую. — Будет у нас один маленький segredinho, — тянет он хриплым, но спокойным голосом. — Люблю грязные секретики. Брэм фыркает смешком, кладет руку вниз, Антониу на плечо, ведет большим пальцем по кости ключицы, потом зарывается пальцами в мягкие темные кудри. И думает о том, что он, конечно, абсолютный долбоеб. Взять и повестись на Болсонару — такая ебейшая ошибка, которых он в жизни, наверное, и не совершал никогда. Просто больной ублюдок. Нельзя было подсаживаться на эту наркоту. — Считаешь себя идиотом? — интересуется Антониу будничным тоном. Брэм отвечает негромким угуканьем и выпускает изо рта струйку дыма, прикрывая глаза. Болсонару вздыхает, как будто услышал не совсем удовлетворяющий его ответ. Либо соглашается. — Вот и я чувствую себя так же. Эйбрахам усмехается. Забавно. Если это правда, то у них здесь образовался очень интересный клуб импульсивных идиотов, которые точно знают, что ничем хорошим подобные действия не закончатся. Если они будут спать дальше, — а они будут, это очевидно, как белый день, — эта история просто не может закончится ничем хорошим. Ни при каком раскладе. Математика настолько проста, что справится и первоклашка. При всех исходных данных, что у них есть, единственным шансом выжить будет отсутствие любых привязанностей. Привязанности — в принципе глупость, потому что люди хрупкие и недолговечные с любой стороны, с какой не посмотри. — Сожалениями я займусь как-нибудь потом, — отвечает Брэм. — Разумно, — соглашается Антониу, все так же не открывая глаз. Эйбрахам действительно думает о том, что сожалеть он будет как-нибудь потом. Сейчас ему банально лень думать обо всем дерьме, что может произойти. Да и нахрена делать это сию секунду, когда бар полон, дверь закрыта, вечер только начался, а в его распоряжении — хитрожопая, но абсолютно восхитительная португальская сволочь? Правильно. Потом. Все будет потом.