Во имя твое

Бог не все исполняет сам, дабы не лишить нас свободной воли и причитающейся нам части славы. Никколо Макиавелли, «Государь»

      Хорошо быть ребенком.              Искренне радуешься знакомым людям, с которыми тебе весело и легко, внезапно обнаружив их в квартире поутру. Джереми даже не стал слушать отца, сказавшего не шуметь и не будить, его не смутило то, что знакомый дядька-то спит в постели папаши, он просто влетел на кровать с радостными воплями и накинулся с обнимашками. Хорошо быть ребенком, когда у тебя даже вопросов не появляется, почему имя другое — ты просто принимаешь этот факт спокойно, как будто так и должно быть.       Хорошо быть ребенком, потому что у Брэма не получалось ничего из этого. Не получалось ни в шею гнать, ни высказать все, что растекалось кровавыми потеками внутри. Радоваться тоже не получалось, потому что, Господи, как верить тому, с кем все взаимодействие строилось с самого начала на лжи? Хоть чуть. Как не испытывать несвойственного сочувствия, когда при тебе обнажают уязвимую, мягкую, незащищенную ничем, суть? Вот оно — только ткни и это будет последним ударом. Возможно, тем самым, которому приписывают милосердие. Только внутри колет и предательски сжимается. Ни вправо, ни влево шага не сделать.       Да, они ложатся спать в одну постель после этого разговора, который им и назвать-то нельзя, но почти как незнакомцы, по разные стороны кровати. Да, Брэм просыпается, чувствуя, как ему упираются лбом под лопатку, жмутся доверчиво, как слепой еще щенок. От этого снова предательски колет куда-то под ребро и почему-то больно, но он встает с невозмутимым видом, одевается и идет на кухню — курить и соображать завтрак на троих. Троих звучит очень непривычно, пусть даже только в его голове. Кажется, произнеси вслух — и тебе пиздец, и мир взорвется. Потом сообщает сонному и приползшему на свет сыну, что у них гости. Идет, замирает в дверном проходе и смотрит за тем, как Джери обнимается и скачет.       Видит чужую, чуть уставшую, но все же искреннюю, улыбку и от этого так херово, что хочется вздернуться.       Все слишком сложно.       Антеру без брони выглядит так, как будто его убило, но он на каком-то упрямстве вылез из могилы. Он посмеивается, болтает с Джери, играет с ним и рассказывает невероятные истории, но стоит ему посмотреть на Брэма, и тот видит в его глазах настоящую бездну. Глаза у него не светлеют, там нет ничего, кроме бесконечной усталости. Пустота разъедает не хуже кислоты, и если у него есть душа — ей недолго осталось с таким-то соседством.       Когда-то Брэм услышал, что смерть — это выбор. Что смерть приходит тогда, когда ты готов ее принять. И неважно, в каком виде она придет — у тебя остановится сердце, тебя пристрелят или тебе на голову упадет кирпич. Если верить этой теории, то Антеру замер на пороге и почти готов принять решение. Но оборачивается. Как будто бы ищет смысл.       А внутри — выжженная пустошь. И в глазах тоже пустота.       Это длится изо дня в день. Брэм видит изменения, но они настолько крошечные и незначительные, что говорить хоть о чем-то невозможно. Антеру как будто собирается обратно в человека из той бесформенной болезненной массы, которой он появился неделю назад у Брэма на пороге. Как будто все это успокаивается, принимает очертания. Но медленно, опасливо, неуверенно.       Собственная злость и обида постепенно гаснут, сожранные чужой пустотой и обезоруживающей слабостью. Это настолько непривычно видеть, что даже дико. По крайней мере, от этого человека, который точно по силе духа ему не уступает, если не превосходит и вовсе. Даже, пожалуй, второе, потому что Эйбрахам совсем не уверен, что смог бы выжить, что у него хватило бы сил и гордости приползти на край мира и без слов попросить помощи. Люди считают, что просить ее — слабость, но это не так. В действительности тот, кто может это, не сомневается в своей силе. У него достаточно ее, но здесь и сейчас он уязвим.       И признать собственную слабость, и, что важнее — попытаться с ней что-то сделать, — требует большой смелости. Слабые так точно не могут. Те, кто считает иначе — долбоебы, которых жизнь ничему не научила. Они так и останутся на дне до конца своей никому не нужной жизни, пока остальные будут идти дальше. Что-то строить. Что-то чувствовать.       У Эйбрахама остается только легкая растерянность и тревога, потому что в качестве спасательного круга так Брэм еще никогда не выступал. Он прекрасно понимает, что он выступает этим кругом, это не пугает, но заставляет переживать. И любой план здесь будет неактуальным, приходится каждый раз действовать интуитивно. И не отстраняться ночью, потому что прижимать к себе кажется важным. Много разных мелочей кажутся важными сейчас. Это замечается краем сознания, даже не фиксируется в голове осознанно.       А еще Антеру так однозначно спокойней спит, не просыпаясь с шумным вдохом в предрассветные часы, каждый раз в одно и то же время, как проклятый. Это капля в море, но начинать точно с чего-то нужно. Иначе зачем это все вообще? Иначе какой в этом смысл?       Они снова выезжают к океану, как принялись это делать почти ежедневно. Вообще выезжать или выходить куда-то — верная стратегия, потому что в четырех стенах Антеру гаснет, как свечка, столкнувшаяся с ураганом. А здесь, среди людей или хотя бы занятый прогулкой он все еще кажется отстраненным, задумчивым и не слишком активным, но хоть напоминает живого человека. Это тоже, мать его, важно, потому что человек, забывший, как дышать, сам этого делать не может. Его надо заново учить и внимательно следить, чтобы все было в порядке.       Это ответственность, которую Брэм не просил, но бежать от нее было бы предательством похуже поступка Иуды. А он, кажется, не хочет принимать на себя это имя. И у него есть, сейчас, по крайней мере, силы.       Значит, должен. Он так хочет.       В глаза, впрочем, слишком часто Брэм не смотрит — банально боится утонуть в чужой пустоте. Если загнется и он, то ничего уж точно не выйдет, поэтому он осторожничает и думает о том, где перекурить, чтобы были силы тянуть дальше. Пока что тягловым волом быть ему.       И когда они сидят на облюбованных Эйбрахамом камнях, тоже не окунается в чужой омут, а фиксирует взгляд то на Джереми, который нашел себе дружочка его возраста и лепит с ним что-то из песка, то на высоких сегодня, буйных волнах. Воздух сегодня особенно соленый, а редкие капли доносит даже сюда, запечатлевая соленые брызги на лице. И на губах. Так что у кофе, взятого чуть раньше на набережной, еще и своеобразный привкус.       Антеру сидит рядом, привалившись плечом к плечу, смотрит вперед и изредка делает глоток из стаканчика с кофе, но пьет его, кажется, просто на автомате, ничего не чувствуя. Тут тоже нужно время, хрен ты что придумаешь.       — Ты все же выбрал неожиданную страну, — в какой-то момент говорит он.       — Я послушный. Иногда.       Теру хмыкает, прикрывает глаза и упирается в плечо подбородком. Это тоже уже прогресс. Какие-то такие человеческие звуки, которые отличают его от статуи. Снова молчит, только убирает с лица волосы, которые ветер нещадно путает. Думается, что вычесать настолько мелкие кучеряшки стоит кучу времени и нервов, но ведь ему удается каждое утро.       — Дорога в Штаты тебе закрыта, — негромко говорит он спустя несколько минут, как будто вспомнив. — Но за их пределами тебя искать не будут, хорошие парни решили, что это бесполезная трата ресурсов. Пока не станешь делать плохие вещи, конечно. Счета тоже заблокированы, те, что в Америке. На остальное глаза закрыли.       — Поразительная щедрость, — с иронией тянет Брэм.       Антеру пожимает плечами.       — Можно и так сказать. Надо мной, вон, тоже смиловались. Я не сел за пособничество в побеге, — он говорит спокойно и… пусто. — Но уволить — уволили. После полугода расследования.       Брэм хмурится. По спине пробегается мерзкий холодок, который точно никак не связан с ветром на берегу океана. Значит, вот как? Эйбрахаму казалось, что уж кто сын системы — так это Антеру. А она взяла его, пережевала и выплюнула, не сделала скидку. Или сделала, действительно, но очень своеобразную, не кинув его под суд. И живи теперь, покалеченный. И делай с этим, что хочешь.       И справляйся один. Теперь ты — такой же отброс.       — И что ты делал эти полгода?       — В основном, лез на стену от безделья. Потом решил поиграть в игру «найди Рида». Как видишь, я выиграл.       Брэм хмурится снова, качает головой и протягивает свободную от кофе руку, чтобы обнять Теру за плечи. Тот придвигается сразу, садится ближе и прижимается боком к боку, кладет на плечо голову.       — Всегда думал, что умру на службе, — говорит он и щурит все еще очень темные серые глаза. — Моя мать бы сказала, что так Господь меня бережет.       — Как и все порядочные португальцы, уделяла прилично времени религии и семье?       — Да, — пожимает Антеру плечами, потом хмыкает. — Я рос только с ней, без отца. Он нас бросил, когда мне было три, уехал в Америку, но я его видел всего один раз в жизни, и то — на надгробном камне. А мать никогда не была фанатичкой, но всегда глубоко верила. И меня любила до одури. Мне так казалось, по крайней мере. Но в конечном итоге, когда я уже жил в Америке в хост-семье и заканчивал школу, умерла от передозировки.       Виноватым Брэм себя не чувствует. И даже жалости нет. В жизни всякое бывает, но наркотики — тоже выбор. Эйбрахам убивал, когда узнавал, что на наркоту подсаживают детей и подростков, причем без разговоров и не оглядываясь на вес. Это то, чего в его понимании делать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах. Но взрослые — это взрослые.       — Ты знал?       — Что она на наркотиках? Нет. Она всегда была немного… со странностями. Но никогда не делала этого дома. И, знаешь, я как будто бы плохо помню. Все, что осталось в голове — это образ заботливой любимой матери, не больше.       Брэм мог бы поспорить на счет материнской любви. Он знал таких людей, которые завязывали с наркотиками любой ценой из-за любви к своим детям. Проходили такое, что не снилось и бывалым наркоманам. Бесконечное лечение, чтобы однажды вернуться в семью и обнять собственных детей. Да он и сам так считал, имея сына, это останавливало от употребления даже банальной травки похлеще всех тех зрелищ, которые он видел. А видел Эйбрахам охренеть как много разного дерьма.       Но Брэм не спорит. Только поглаживает ладонью по плечу.       — У меня тоже так. На уровне ощущений. Хотя я был куда младше тебя, — кивает Брэм. — Когда-то психолог сказал мне, что наша психика так защищается.       Антеру угукает. Конечно, он прекрасно осведомлен о биографии Брэма. Он уверен, что знает обо всем, даже о мелочах, о которых Эйбрахам сам и не помнит. Трется щекой о плечо, потом тычется носом в шею, щекочет кожу своими кудряшками.       — Заигрываешь? — хмыкает Брэм.       — Пристаю к симпатичному отцу-одиночке, — поправляет Антеру. Замолкает, а потом негромко вздыхает. — Мы с тобой такие одинокие твари, Брэм.       И он прав. Друзья или хоть сколько близкие для них — непозволительная роскошь. Была и будет. Потому что у одного за плечами служба и долгие годы неразглашения информации даже после увольнения, а у второго — и вовсе наркоторговля. Не те факты, которые обычный среднестатистический человек способен нормально переварить. Да и в целом, выбирая такую жизнь, которой они жили, они просто подписывали контракт на постоянное одиночество. И ведь можно сказать, что есть люди, которым другие не нужны, только вот это будет ложью. У Брэма, впрочем, ситуация чуть лучше — у него есть сын, который и стал смыслом всего существования. У Антеру ситуация куда хуже, даже не описать.       И вот они. Абсолютно одинокие, брошенные на край мира. И единственные, кто может выстоять под взаимным цунами прошлого.       Удивительно знать очень многое о человеке и в то же время не знать о нем ничего.       — Даже не думал, что когда-нибудь сюда вернусь.       — Пути Господни, знаешь ли.       Антеру фыркает, явно давая понять, что он думает про эти пути.       — Все пошло по пизде, — серьезно говорит португалец и Брэм фыркает смешком. — Не так это все должно было быть. Мы оба не имели права в это вляпываться.       По пизде — это не то слово. Тут нормального-то, описывающего всю глубину пиздеца, не подобрать. С Антеру часто так — ни в одном словаре, ни одном языке не найдется правильных эпитетов. Все на уровне ощущений, по-звериному, ни логики, ни пощады. Так что он очень прав, называя их тварями. В то же время это очень по-человечески — сделать глупость, которая разрушит все.       И, видимо, окажется спасительной.       — И что ты планируешь делать? — спрашивает Эйбрахам.       — Приставать к тебе дальше. А дальше как пойдет.       Антеру даже секунды не думает, отвечая. Зато задумывается Брэм. За этой простой и шуточной фразой глубокое, раненое и очень серьезное, на самом-то деле. Сколько он будет восстанавливаться и сможет ли дойти до хоть сколько-то вменяемого состояния — большой вопрос. И, пожалуй, львиная доля этого будет зависеть от самого Брэма, если…       Если они все-таки ввяжутся в это. Вдвоем. Уже осознанно, понимая, что и так увязли в этом топком болоте по шею. Но здесь как никогда нужна осознанность.       Эйбрахам поворачивает голову, смотрит Антеру в глаза. Там все еще так глубоко и больно, что никакие Помпеи не сравнятся. Личный апокалипсис в виде атомной зимы. И глаза такие же — темные, зимние.       — Уверен?       — Я ни в чем не уверен сейчас, — Теру качает головой. — Просто это единственное, что еще имеет смысл.       Хороший ответ. А еще честный. Опять колет куда-то под ребро, Брэм хмыкает вместо того, чтобы поморщиться. Концентрируется на колком в груди, чувствует, как становится давящим. «Это» все еще не озвучивается, и тоже, пожалуй, верно.       Оформленное и признанное — это одно. Но для этого нужно время.       — Только в этот раз, — говорит Эйбрахам медленно, тянет слова, — без театральных постановок.       — В них нет смысла, — отвечает Антеру. — Этот раз последний. Так что тут ва-банк, не справимся — сдохнем.       Тоже верно. Если не справятся, загнутся оба. На этот раз окончательно и без каких-либо шансов хоть как-то прожить эту жизнь, не оборачиваясь на все, что было до этого. Брэм чуть кивает, потом опять притягивает Антеру к себе за плечи, находит взглядом Джери, который с новым дружочком уже слепили снеговику брата из песка. Теру закуривает, кладет голову на плечо и смотрит куда-то в ту же сторону. Эйбрахам опускает руку ниже, перехватывая за пояс, устраивает подбородок на черной макушке.       — Попробуем. Без спешки.       Антеру негромко угукает, соглашаясь.       Повисшее молчание наконец-то не давит на голову. Брэм тоже закуривает, выдыхает дым медленно и смотрит в синие, с серым отливом, волны. И думает о том, что любая спешка их погубит. Они разрушили все, что было раньше, собственными руками разобрали до основания, а само основание сожгли дотла. И теперь им придется выстраивать что-то принципиально новое.       — Моя мать часто повторяла, что бог и есть любовь, — негромко говорит Антеру. — Что это высший дар, который может получить человек.       — Может быть. Метафизика и биохимия, говорят, могут быть связаны, — философски тянет Брэм.       Это такое странное понятие, на самом деле. Такое размытое и неосязаемое, что все, что у тебя остается — ощущение, с которым ты никак не можешь бороться. Что-то там, внутри, незримое, но от того не менее подчиняющее всю твою суть. Мысли, действия, даже сны. Ученые скажут, что это биохимия организма. Процессы, которые влияют на тело, а тело уж через выброс определенных вещей — на мозги. Психосоматика, ничего мистического. Но, возможно, мать Антеру права и это что-то куда более высокого порядка.       Что-то на метафизическом уровне. Похер, как ты это назовешь, каким будет имя у этой силы, что тянет тебя то ли на самое дно, то ли, наоборот, заставляет подняться на невообразимые высоты.       Португалец молчит пару минут, потом трется кончиком носа о шею. И когда Эйбрахам поворачивается, понявший намек, то видит, что глаза у Антеру светлые, почти прозрачные. Брэм щурится, а Теру, негромко усмехнувшись, тянется к губам. Касается, даже не целует.       — Тогда во имя твое, Господи, — тихо говорит он, прикрывая глаза.       Брэм сам целует: медленно и тягуче, никуда не торопясь, прикрывает глаза. Это можно считать первым поцелуем, потому что он абсолютно детский и такой же абсолютно честный. Это единственное, что может их обоих спасти. Совместная, неторопливая, внимательная попытка. Без быстрых громких слов, резких движений и попыток скрыть хоть что-то.       Антеру отвечает так же медленно, с несвойственной им обоим аккуратностью. Если люди — и есть продолжение условного бога, дети его, то они — тоже любовь. Возможно, именно так оно и есть, потому что люди способны на нечто подобное. Даже если в кошмарных снах себе и не представляли даже, что это может в них проснуться. Это отпечатывается в сознании эхом чужих слов, чуть, впрочем, на свой лад.       «Em nome do amor. Во имя твое».