Никто

      Работать с инвалидом в одном кафе Виолетта отныне не может, поэтому пишет «по собственному желанию».       То, что случилось в подсобке, осталось там. Желание она не не оправдывает (впрочем, между словом упоминает, что это связано с плотным учебным графиком); она даже не получает расчёт, отказавшись работать ещё две недели.       — Ты странная, — говорит ей Лиза. — То хвалишь свою работу, то вдруг увольняешься. Да если бы я получала такие чаевые!..       С подругами принято делиться тайнами, но о том, что могло бы выставить её в дурном свете, Виолетта предпочитает молчать.       — Сознание человека переменчиво, — уходит она от ответа. И сразу же заводит монолог о трудах великих композиторов, которое тоже переменчиво — в зависимости от исполнителя; она пускается в рассуждения о дилетантах, способных извратить всё, что только в руки им попадёт, а после ещё и оказаться людьми, уважаемыми на академической сцене. Лиза не может и слова сказать.       Следующим утром Виолетта рано приходит в консерваторию, чтобы найти там свободный класс и, если повезёт, немного позаниматься на рояле. Консерватория просыпается медленно. До занятий ещё полтора часа. В коридорах нет даже народников, — но музыка откуда-то уже доносится; где-то уже играют на рояле. Сначала Виолетта улавливает ясный ритм барочного танца и только потом, прислушавшись, узнаёт четырёхголосье из «Хорошо темперированного клавира», столь ранним утром за которое мог бы взяться только безнадёжный поклонник автора.       Она останавливается у фортепианного класса. Из известных ей пианистов в схожей манере Баха на рояле исполняют двое: Гленн Гульд и Е. А. Гассион.       Её не приглашали, но она заходит — чтобы убедиться.       За роялем действительно сидит Елена Александровна. Когда хлопает дверь, музыка замолкает. Будто выключили пианолу, которая и издавала этот гипнотизирующий, почти механический звук. Руки Елены Александровны падают на колени. Она поворачивается к Виолетте; её распущенные волосы при этом вздрагивают. Виолетта не верит глазам, ведь с распущенными волосами её никто никогда не видел! Она всегда носит одну и ту же строгую, аккуратную причёску, словно коллекционная фарфоровая кукла, для игр с причёсками непригодная.       Одета она как обычно, в юбку чуть ниже колен и наглухо застёгнутую блузу с пуговицами, — только волосы болтаются: рыжие, неожиданно длинные. Кажется, сегодня их даже не удосужились расчесать.       — Закройте дверь, — велит Елена Александровна.       Голос её звучит слабо.       Это всё так выбивается из образа, что дверь Виолетта закрывает изнутри, а не снаружи.       — Извините. Я просто услышала, как вы играете. Я уже говорила, что мне очень нравится, как вы интерпретируете баховский клавир, и… Елена Александровна, у вас всё нормально?       Вопрос неуместен и глуп: Елена Александровна не похожа на женщину, у которой всё нормально.       — Всё нормально, — отвечает Елена Александровна с лёгкой кривой усмешкой. — У вас — нормально. Посмеётесь сегодня надо мной. Вы это любите. Здесь ведь готовят клоунов. Клоунов, а не музыкантов.       Её речь неловка и замедленна. Как у… пьяной?       То, что Елена Александровна Гассион могла бы напиться на рабочем месте, что она вообще на такое способна, вряд ли уложилось бы в голове хоть у кого-нибудь из студентов или коллег. Но сознание переменчиво, а Елена Александровна, без сомнения, нетрезва. Сев у второго рояля, Виолетта пытается возразить: она не собирается ни над кем смеяться. Тем более, над Еленой Александровной. Она и другим не позволит!       — Я знаю, что вы, Виолетта, не будете. Это не в вашем духе. Под словом «вы» я подразумеваю большинство тех, кого сегодня увижу… Будто бы я не знаю, что обо мне говорят за спиной! Стоит только заняться с вами делом, попытаться сделать из вас что-то приличное… Я снова не про вас, Виолетта. Я неточно изъясняюсь. Не принимайте мои слова на свой счёт.       — Вы что, Елена Александровна!..       — Нет, правда: не принимайте. У вас другие недостатки. Что же лично до вас… Хотите коньяка? Ситуация, знаете, неприличная, но коньяк — более чем.       Это не вписывается ни в какие рамки, но Виолетта соглашается.       Неприличность, дикость и неуместность предложения смягчает то, что его автор — Елена Александровна Гассион.       Сама Е. А. Гассион достаёт полупустую бутылку и наливает по чуть-чуть в две белые чашки.       — Выпейте да играйте, — она кивком указывает на рояль. — Вам же есть что мне показать, Виолетта?       Разумеется, Виолетте есть что ей показать. Дома она старательно занималась. Вопрос стоит отнести к риторическим; хотя получается у неё, разумеется, плохо.       Мало стараться, чтобы получить приятную оценку от Елены Александровны. Даже этот риторический вопрос прозвучал так, будто она хотела сказать что-то вроде: «Без алкоголя вашу игру, Виолетта, тяжело слушать».       Может быть, такую окраску Виолетта додумала.       Светает. Коньяк и впрямь оказался хорошим. Елена Александровна становится заметно пьяной: она ещё ловко попадает по клавишам, сказываются годы и десятилетия тренировок, но нетвёрдая речь выдаёт её с головой.       — Вы уверены, что хотите сегодня работать? — Виолетте алкоголь лишь слегка развязал язык.       — Я не такая уж пьяная. Может, ещё никто ничего не заметит. Вот вы бы заметили?       — Елена Александровна, я заметила!       — Да вы сами-то… — Елена Александровна встаёт. — Нужно умыться холодной водой. Я умоюсь холодной водой и приду в норму. А вы будете молчать… Ну да, разумеется, будете…       Виолетта увязывается за ней. В коридоре всё ещё пусто. Издалека доносится бетховенская «К Элизе», которую учат задолго до поступления в консерваторию. Елена Александровна язвительно комментирует исполнение такой простой багатели. Вот её сын, к примеру, в пять лет играл это куда лучше!       — Ваш сын здесь учится? — поддерживает Виолетта разговор.       — Мой сын давно выучился. Он не музыкант. Он полицейский. Его недавно повысили в звании.       В уборной Елена Александровна пытается смыть нетрезвость холодной водой, но смывает только косметику, без которой выглядит совсем больной — будто вот-вот упадёт и лишится жизни. Виолетта не может этого допустить и обращается к разуму. Она советует преподавательнице, которая остаётся преподавательницей, уйти. Ещё не поздно уйти. Сослаться на болезнь. На что угодно сослаться!       — Виолетта, Виолетта! Вы не представляете, какой я устроила себе позор… Не представляете!       Елена Александровна смеётся. В зеркале над раковиной она видит отклонение от нормы, пока дрожащими руками пытается заплести волосы.       — Это не позор. Елена Александровна, я из… пьющей семьи. Я видела действительно мерзкие и позорные вещи. Не знаю, зачем и почему вы это сделали, но вы и проблем ещё можете избежать; пойдёмте!       — Будто вас не обрадуют поправки в моей репутации, Виолетта.       — Меня порадует, если вы, уважаемый мною профессор, не станете рисковать. Разве вы не видите, что это абсурдно? Может, у вас какой-нибудь личный кризис, но ведь кризис пройдёт, а репутация никуда не денется… Ведь вы понимаете, о чём я?       — Не подлизывайтесь, это бесполезно.       — Очень мне нужно подлизываться!.. Вы совсем не слышите, да?       Виолетта начинает злиться, и только теперь Елена Александровна с ней соглашается.       — Ладно… Виолетта, вот вам задание от уважаемого профессора: проводите меня, чтобы я не сделала ничего… ещё более глупого. Скажу, что заболела. Что температура вдруг поднялась. Вообще-то я и правда не слишком хорошо себя чувствую.       Уже на улице она спрашивает:       — У вас там по расписанию что? История? Не опаздываете?       — Елена Александровна, я отведу вас домой.       — А история?..       — История уже свершилась и теперь может ждать. Ничего. Пропущу. Вы извините меня за нарушение субординации, Елена Александровна, но вы не в себе! Я отведу вас домой, и не спорьте.       — Поспорю: домой не пойду.       — Это ещё почему?       — Я не от скуки так рано пришла, Виолетта. У меня проблемы в семье. Серьёзные, личные. Дома муж, и не только он, и я не хочу их всех видеть… хотя бы до вечера. Вы не беспокойтесь, пожалуйста. Я погуляю по городу.       — До вечера погуляете?       — Что такого?       — Может, у вас есть другие родственники? Друзья, к которым вы бы могли напроситься в гости?       — Никого нет.       — Тогда поедем ко мне.       — Ну что вы…       — Елена Александровна, в этом состоянии вам не нужно гулять по городу. Просто послушайте. Вы не видите себя со стороны. Когда вы протрезвеете, то согласитесь со мной.       — А вы, значит, в таких делах опытны!..       — Я умею пить.       — Вот именно. Вы из пьющей семьи. На чём поедем?       — На первом, что придёт — до метро.       — Мне нужно будет выпить ещё. Метро — это ужасно.       — Только не здесь, Елена Александровна. Только не здесь.

***

      В своей единственной комнате Виолетта предлагает Елене Александровне рассказать о проблеме.       Коньяк допит. Вместе с тарой выброшена в помойное ведро надежда вернуться сегодня в консерваторию. Теперь чувствует себя пьяной и Виолетта. Возможно, ей придётся соврать, что у неё вдруг поднялась температура.       — Слово «личное», как я понимаю, не несло должной… смысловой… окраски, — говорит Елена Александровна в своей неизменной, несмотря на заплетающийся голос, манере консерваторской преподавательницы.       По-другому она не умеет.       — Но вы хотите, чтобы вашу беду заметили. Иначе бы не стали так демонстративно и провокационно напиваться перед учебным днём. Вам было бы удобнее пойти в кафе, где никто бы вас ни о чём не спрашивал. Куда-то, где вас никто не знает!       Елена Александровна лежит на застеленной кровати, сложив руки будто покойница. Остекленевший взгляд приклеился к потолку. С кухни доносится возня — Виолетта заперла там котов. Они возмущены, ведь прежде с ними так жестоко не обращались, но ничего поделать не могут; ничего не поделать и Виолетте, которая закрылась в квартире с Е. А. Гассион, которой положено быть закрытой в консерватории.       Сегодня всё идёт не по правилам.       Поэтому Виолетта нарушает правила приличия.       — Проницательность — важное качество для музыканта, но это чересчур, Виолетта. Впрочем… я скажу, если вы так хотите, но… Виолетта, потом мы с вами спишем всё на коньяк. Я редко пью. Алкоголь бьёт мне в голову очень сильно. Сейчас я не в себе, как вы и сказали…       — Всё, что вы скажете, останется в этой комнате. — Виолетта улыбается; она еле сдерживает истерический смех.       Она обещала Елене Александровне не смеяться.       — Мой муж… Я рассказывала, как он притащил домой кошку, вы помните? Он вечно тащит с улицы разную дрянь… На сей раз любовницу притащил. Девчонку моложе вас, Виолетта! К слову, она чем-то на вас похожа… У неё такие же кудри, только светлее, у вас-то почти чёрные… Не о кудрях разговор! Не о кудрях. Подождите, мне нужно сосредоточиться. Вчера мой муж привёл её на ночь, а меня попросил переночевать в другой комнате. Конечно, у него и раньше были любовницы… Он никогда не приводил их домой. Мы делали вид, будто я ни о чём не знаю…       — Значит вы поэтому напились?       — Нет. Плевать я хотела на этого старого педофила. Я напилась из-за того, что жизнь проходит. Иллюзии распадаются.       — И вы поняли это сегодня утром?       — Я понимаю это каждый день заново. Не новость! Но сегодня… эта вся ситуация…       — Ваш муж поступил мерзко.       — Меня давно так не унижали. Утром мне пришлось с ней разговаривать, а муж сказал, что устал закрывать на правду глаза. Что в этом нет смысла. И он прав, только… сегодня в моей голове слишком много правды. И то, что я рассказываю всё это своей студентке, которая прогуливает из-за меня занятия… Вам не понять, о чём я говорю, Виолетта, потому что вы очень молоды. Вы ещё думаете, что у вас вся жизнь впереди.       — Елена Александровна, я ничего такого не думаю. Я понимаю вас.       — В вашем возрасте я, конечно, уже давно закончила консерваторию, но ещё хотела… быть не только преподавателем фортепиано. Не только средством для других, понимаете? Я хотела, чтобы меня услышали и заметили. Сколько вам лет? Тридцать семь? Вот в этом возрасте я и поняла, кто я на самом деле.       — Мне не тридцать семь, — Виолетта произносит это и сразу начинает жалеть: не о том речь. — И кто вы?       — Никто! Я хотела, чтобы меня услышали и заметили, а стала никем. Теперь у меня только иллюзии распадаются. Даже Георгию надоело.       «Вы не никто», — фраза, которая подошла бы лучше всего, но что-то подсказывает Виолетте, что Елена Александровна выражается фигурально.       «Вы не никто», — крутится у Виолетты на языке, потому что среди музыкантов у Елены Александровны хорошая репутация. Нужно постараться, чтобы попасть к ней в класс.       Вы не никто. У вас всё впереди. Ваши талант и профессионализм заслуживают большего! Вы сами — заслуживаете, точно так же, как ваш «педофил» заслуживает скандала и развода.       Все эти фразы приходят на ум и отвергаются как пустые.       Елена Александровна не стара, но карьеру, кроме карьеры преподавателя, ей не сделать.       Нужно посочувствовать. Обычно Виолетта не склонна к этому, но сейчас перед ней — Елена Александровна, которая за короткое время научилась вызывать в ней необычные чувства.       Сквозь неловкую паузу Виолетта пытается протащить свои представления о сочувствии.       Елена Александровна, женщина мудрая, поднимается, окидывает пьяным взглядом комнату (взгляд задерживается на пианино) и меняет тему.       — Давайте хотя бы позанимаемся, раз обе прогуливаем консерваторию в одном месте и по одной причине.