Никто

      Приглашения Виолетта не дожидается. Она больше не идёт против правил и против Елены с её условиями.       Обещание «прийти завтра» нарушено — в отличие от психического здоровья Елены Александровны Гассион, о котором теперь говорят много. Виолетты нет, когда с ворохом врачебных рекомендаций её выписывают из больницы. Виолетта не появляется, когда Елена заходит в квартиру, где прожила больше тридцати лет.       За несколько недель квартира стала неузнаваемой.       Нет, Георгий не сделал ремонт, не поменял ни паркет, ни обои, не купил в гостиную новый шкаф; выглядит квартира так же, как всегда выглядела. Здесь никогда ничего не менялось. Все Гассионы, кроме младшего — консерваторы. Но знакомые вещи Елена видит как в первый раз. Был ли месяц назад паркет «ёлочкой» покрыт потёршимся, облупившимся в некоторых местах лаком? Всегда ли в углу гостиной стоял сервант? И как можно — чтобы этот сервант стоял в углу этой гостиной! Как можно повесить столь нелепую люстру! Оконная рама, распахнутая от духоты, скрипит на ветру, и стекло в ней кривое; и у дивана обивка немыслимо пёстрая, она не подходит к обоям; разве можно было не замечать?       Дверь в спальню Георгия, которая некогда считалась супружеской, Елена не открывает. Неэтично — соваться в чужую спальню. Елена сбита с толку, но воспитана хорошо. Жизнь продолжается потому, что в ней ещё есть правила. Медленно, вцепившись в осеннее пальто, Елена ходит из комнаты в комнату, — кроме спальни, в которой ей нечего делать, — и паркет у неё под ногами скрипит так, как будто бы не скрипел никогда.       Можно ли столько лет не замечать скрип паркета?       С возрастом и с музыкальной практикой у неё притупился слух, но этот звук нельзя не услышать. От него начинает болеть голова. От него и от шороха ветра; от шума машин за окном; от всего, что вдруг сделалось громким и ярким.       Елена заходит в прихожую, где останавливается у крупного, трети с две её роста, зеркала.       В обрамлении полосатых обоев (какая нелепица, и что за цвет!..) оно отражает саму Елену и такие же невозможные обои сзади. Перед отражением она застывает, без смысла на него уставившись.       Отражение отвечает тем же.       Взгляд Елены из зеркала рассеян и пуст. Крашенные волосы отросли, и у корней видно, что без краски они тусклые, давно не способные украшать. На лице появились новые морщины. Старые углубились. Под глазами залегли тени, а рука, зашитая в нескольких местах медицинской иглой, не похожа на руку порядочной пианистки.       Прикасаться к клавишам ею теперь тяжело.       Неужели кому-то могло прийти в голову, что она, Елена Гассион, сама поступила так со своей рукой, со своим исполнительским инструментом?       Нет, отвечает себе Елена. Невозможно.       В последнее время ей свойственна некоторая экспансивность, но с ума она не сошла.       Георгий может сколько угодно говорить об обратном. Не ему ставить диагнозы: он не врач. Да что там, он сумасшедших в жизни не видел! Елена вглядывается в свои глаза, тусклые и бесконечно уставшие от всего на свете.       Кроме Виолетты. От неё Елена не успела устать. Теперь, может быть, не успеет вовсе.       Елена растеряла перед Виолеттой авторитет. Никто больше их друг возле друга не держит. Кто она теперь для Виолетты? Душевнобольная, как потрудился представить её Георгий, старуха с больничной койки? Психически неуравновешенный человек?       О Виолетте придётся забыть, с этим ясно.       С ней вообще не стоило связываться.       Елена не имела такого права, как и не имеет права вторгаться в чужие комнаты. Гомосексуализм — патология. Это ей объяснили давно, ещё в юности, — и объяснили хорошо.       Тот день память сберегла во всех красках, особенно одну сцену. Елена стоит перед зеркалом; ни краски на волосах, ни седины, ни морщин пока нет, хотя красивой она себя не назовёт и без этого. У неё симпатичная аккуратная причёска и симпатичное аккуратное платьице, которое ей не нравится, слишком скромное, какая скука. На лице нет косметики. Не пристало музыканту, если он музыкант серьёзный, размалёвываться, так говорят мать с отцом — далёкие от музыки люди. Лица красят с одной целью. С целью милой и талантливой Леночки, лучше которой никого на всём свете нет, она не совпадает.       Ещё меньше с ней совпадает гипс на руке. Час назад Елена, ещё не Гассион, должна была выступать на конкурсе, но так некстати пришла в негодность.       Перелом закрытый, зато двойной. Молодая Елена смотрит то на торчащие из-под гипса пальцы, то на своё перепуганное и заплаканное отражение.       У неё в голове никак не уложится, что произошло. Укладываться это будет всю жизнь. Всё, что было до этого, обрывочно мечется в памяти. Травмпункт… Перебившая боль паника… Лестница… Ступени… Деформированный гневом голос отца… Юля, соседка и самая красивая девушка в мире, которой разрешено пользоваться губной помадой, поэтому лицо Елены испачкано чем-то красно-розовым.       Она не понимает, как отец увидел их вместе. Чтобы сообразить, не хватило то ли времени, то ли ума.       А потом — крик и лестница.       Отец трудится на тяжёлой работе, он всё чаще срывается и впадает в ярость, и тут подвернулся случай!.. Гомосексуализм — страшная болезнь. Кроме того, этот советский человек выучил интересное слово с религиозным значением: «Грех».       Болезни лечат. За грехи — наказывают. Дочь должна быть наказана со всей строгостью. Ещё можно выбить дурь из её головы.       Пока молодая.       Пока никто не узнал.       Позже мать будет вздыхать и спрашивать, нужно ли было наказывать Леночку в такой важный день. Через год отец скажет: «Я ничего такого не делал». Юля больше не испачкает Елену помадой, но не потому что запрещено, а потому что одни с этой Еленой, которой никогда ничего нельзя, проблемы.       Едва ли двадцатилетняя Елена стоит перед зеркалом и не знает, что вершиной карьеры для неё будет должность профессора консерватории.       Другая Елена, та, которой это известно, стоит перед зеркалом и неподвижно смотрит на забинтованную руку.       Она давно не девочка, наказанная за неаккуратность, но выглядит сейчас так же. Макияжа на лице нет. Аккуратно собраны волосы. Одета скромно. Выступлений не запланировано, но так ли важны детали? Играть какое-то время будет тяжело. Ещё одна самая красивая девушка в мире перестала нарушать правила.       В приступе смятения Елена спешит в гостиную, где стоит пианино. Садится на банкетку. Откидывает — только бы не испортить! — крышку.       Рука распорота и зашита, но всё же не сломана.       Болезнь прошла, пусть слабость до конца и не отступила. Елена начинает играть фортепианную партию соль-минорной сонаты Шуберта для скрипки и фортепиано. Скрипка звучит в голове и не замолкает, когда останавливаются руки.       Крышку Елена захлопывает в конце музыкальной фразы.       Верны подозрения. Она на самом деле почти не может играть.       Единственное, что она может — это вскочить и, отыскав среди пыли и хлама в шкафу дорожную сумку, начать пихать туда свои вещи.       Вообще-то за этим она и пришла: забрать своё да уйти, а затем больше ни дня не проводить в этой ужасной, совершенно невыносимой квартире. Она укладывает вещи бессистемно, комкая. Теперь важна только скорость. Елена кривится от боли, сдирая с вешалки костюм. Одежды у неё мало; необходимой, которую нельзя оставить и позволить Георгию выбросить, и того меньше.       Больше всего в сумке оказывается нот. С ценными изданиями Елена не расстаётся.       В голове звучит скрипка. Багаж получился тяжёлый, в основном из-за нот, но придётся с ним справиться. Звук скрипки вытягивает из памяти новую сцену — из тех, которые век бы не доставать и не разглядывать. К ней добавляется фортепиано. За роялем Виолетта пытается исполнять сонату. Выходит недурно, но «недурно» ученики Елены играть не должны. Она останавливает Виолетту замечанием. Та смотрит на неё, и нет на свете других таких же красивых глаз.       Отныне Елена не увидит их, это точно. Не увидит — потому что не должна думать так о глазах других женщин. Такие мысли тесно соседствуют с мыслями о других частях тела, неприличными и, кроме того, болезненными.       Втайне Елена не перестала считать гомосексуализм болезнью.       Болезнь не смертельна, но провоцирует помешательства. Ей помешательства не нужны.       Тем не менее Виолетта занимает её сильнее, чем это было бы допустимо.       Этот образ, образ Виолетты, гасит скрипичную мелодию и вызывает тяжёлую болезненную тоску, которая быстро растёт и становится невыносимой. Тогда, метнувшись на кухню, Елена берётся за самый острый нож. Кажется, она так уже поступала. Разум слабеет. Ускользает контроль. Нож в руке мешает разматывать бинт. В голове монотонно скрипит: раны нужно распороть заново, непременно нужно. Елена заслужила это как никогда.       Бинт падает на пол. Крови под ним нет. Раны выглядят гадко, но этим их вред ограничен. Сжав изо всех сил рукоять, Елена примеривается. Нужно быть точной. Она много упражнялась на рояле, поэтому умеет бить точно и сильно.       В этот момент в ней всё умирает — кроме ненависти.       К себе, к Георгию, к давно покойным родителям, к Виолетте — ко всему миру. От чувства мутнеет в глазах.       Мысль кажется как никогда ясной.       Елена замахивается… и замирает.       «НЕТ», — голос в голове звучит так же материально, как скрипка.       Это ни к чему не приведёт. Это только усугубит ситуацию. Ранить себя смертельно Елена не сможет. Её опять отвезут в больницу, и она будет виновата сама, это действительно будет ЕЁ рук дело! НЕТ, нужно воздержаться; но это стоит невозможных, нечеловеческих усилий; какая радость, что Елена умеет подавлять в себе человеческое.       В ажитации она бросается из одной части квартиры в другую. Силы заканчиваются в прихожей. Опять перед ней — зеркало. Вид у отражения дикий. Страшный. Не контролируя себя, с этажерки подле Елена хватает молоток.       Новую волну ярости она обрушивает на зеркало.       Трёх ударов стекло не выдерживает и опадает. Елена бьёт изо всех сил. Маниакально, ещё и ещё. Для этого приходится упасть на колени и опереться больной рукой об усыпанный осколками пол.       Кривое отражение дробится на всё более мелкие — и кривые — части.       На нет припадок сходит так же быстро, как начался. Некоторое время Елена сидит, тяжело дыша, на полу среди зеркальных осколков. Затем, когда дыхание успокаивается, она встаёт и долго, старательно отряхивает юбку.       Зеркала, которое помогло бы ей привести себя в порядок, больше нет.       Не спеша и спокойно она надевает пальто, берёт сумку, как будто потерявшую половину веса, и навсегда уходит из квартиры Георгия Гассиона.