Никто

      Елене всегда не хватало времени.       Во всяком случае, сколько она себя помнит — не хватало.       Это началось даже не в юности. Времени еле хватало на то, чтобы на «пятёрки» учиться в средней школе и в музыкальной; еле хватило на то, чтобы с отличием закончить консерваторию. Затем не хватало на то, чтобы отправить по своим стопам сына. Не хватало — по-настоящему — на учеников.       У неё не было личной жизни, потому что на личную жизнь не было времени.       В образцово-показательном браке мало личного. Хотя что-то и происходило в спальне под одеялом, — узаконенное, обнародованное, отмеченное золотым кольцом, которое мешает играть на рояле.       Всё как положено. Счастливая семья. Крепкий брак. Нотный стан оформлен по правилам. Елена — ведущий инструмент. Её партия написана по учебнику. Никаких отклонений и разночтений. Никакого художественного образа. Никаких украшений: слишком быстрый взят темп.       Как профессионал, Елена держала его до последнего.       Пока не заболела рука.       Бинт больше не нужен. Чтобы не видеть запястье, Елена прячет руку под рукавом. Она всё равно болит, что добавляется к боли в мышцах, в суставах и в голове. Это от напряжения, которое нельзя снять, и немного от времени. Если одна часть тела перестаёт болеть, то начинает другая: кажется, Елена не замечала этого, пока была занята. Боль забывается сразу — как и краткие всплески чувств от того, что жизнь идёт своим чередом, да всё мимо, и что можно было бы устроить её иначе… если бы не скорость, не глупость, не молодость; если бы не сотня иных причин.       Теперь дни и недели тянутся медленным потоком. Елена ждёт, когда кончится очередной вечер. В съёмной квартире её никто ни о чём не спрашивает. Она редко встаёт с кровати, потому что стало тяжело; от простых действий вроде завтрака или расчёсывания волос она устаёт так, как уставала от исполнения самых длинных и сложных композиций.       В комнате стоит пианино, но Елена не может играть. У неё болят руки и в голове пусто. Будто вся музыка, накопленная там за столько лет, музыка в виде звуков, в виде текста и в виде подробных теоретических разборов, выветрилась. После того, как не справилась с лёгкой пьесой, она опускает крышку и сидит не в силах подняться, а затем возвращается в постель и долго плачет, потому что времени на это теперь полно.       Время, можно сказать, не двигается. Оно застыло в границах квартиры. Как будто его не пускают белые высокие потолки.       Телефон молчит с того дня, когда Елена выключила его в больнице. Сил, чтобы включить и увидеть, что всё это время ей кто-то звонил и писал, она не находит. Толпа, для которой она по-прежнему Елена Александровна Гассион, не может добраться до неё.       Так вести себя не положено, и Елена идёт против правил, против здравого смысла, однако у неё на самом деле нет сил.       Это не неожиданность. Выдыхалась она несколько последних лет. Даже мастеру трудно держать быстрый темп при точном соблюдении всех деталей. В жизни Е. А. Гассион не такой мастер, как за роялем. С каждым годом было сложнее держать контроль. В душе Елена разваливалась на части — и закрывала на эту свою деградацию глаза. Не признавала, что медленно приходит в негодность. Что дело не только в возрасте, то есть не только во времени, с которым ничего не поделаешь. Елена, часто ругавшая за бездумье учеников, не давала себе труда остановиться и подумать.       Сейчас ей только и остаётся, что думать, — но мысли разбегаются невнятными пассажами.       В магазине на углу дома она покупает коньяк. Важно ли, что алкоголь не рекомендован ей по здоровью? По словам Виолетты, она «не умеет пить». С этим не поспорить, всё ясно заранее: станет дурно, будет болеть голова; утром, скорее всего, Елену пару раз вырвет; и весь день затем она будет подавлять приступы гнева, который тоже постарается выйти наружу. Это если она ещё способна на гнев. Тем не менее, выпив коньяка, она станет чувствовать себя по-другому — и, может быть, включит телефон. Напишет кому-нибудь: всё в порядке.       Надежда, что она почувствует себя по-другому, занимает первое место. Может быть, за инструментом удастся расслабить руки. Не так уж сильно они болят.       Не так уж Елена вышла из строя, если может пойти в магазин.       Она объясняет себе: это нервный срыв или вроде того. Точнее, его последствия. Реакция на перемены. На стресс. Как-никак рухнула целая жизнь. Елена разрушила её своими руками, которые теперь не хотят двигаться. В таких обстоятельствах вообще двигаться трудно. Без конца тянется ещё один день; так же тянулся вчерашний — и кажется, будто до него были сотни других, когда в оцепенении Елена не слезала с кровати.       За окном идёт снег. Белая улица пока не успела стать бело-грязной. Люди по двору проходят редко и медленно. Белизна сливается с белизной потолка комнаты. Это неправильно, но коньяк Елена пьёт из горла. У неё нет сил, чтобы соблюсти правило. Она заливает в себя, что тоже никуда не годится, сразу несколько глотков.       Делается тепло. На несколько секунд Елена закрывает глаза, чтобы не видеть ничего белого. Затем ставит бутылку на подоконник. Алкоголь действует быстро. Усиливается — но не ускоряется — тиканье часов. Елена смотрит на циферблат, и к горлу подкатывает рвота.       Руки дрожат, когда она снова берёт бутылку и когда, уже пьяная, берёт телефон. Правда, не тот, на который могут звонить и писать все подряд, а другой, с личным номером.       «Для связи с семьёй», думала Елена, когда оформляла номер, но теперь и связи с семьёй нет, и семьи нет; сломалась и эта конструкция.       Трудно сказать, какую роль здесь сыграла последняя любовница Георгия. Супружеская неверность и прочие их супружеские дела — только надстройка; а для осознания базиса Елена слишком трезва. От такой трезвости алкоголь её не избавит. На поверхности лежит то, что и внимания-то не заслужило. Георгий всегда спал с посторонними женщинами. Во-первых, потому что ему нравились молодые. Елена рано перестала быть молодой. Во-вторых, потому что с женой не складывалось. Фригидность Елены и привычка соблюдать правила, то есть видеть супружеский долг как долг, на подвиги Георгия не вдохновляли.       Нет, дело не в этом. Не здесь истинная причина того, что «из-за любовницы» Елена ушла из семьи, — как и того, что любовница вообще появилась.       Георгий звонил два раза. Перезванивать Елена не станет. Им нечего друг другу сказать.       Не задумываясь, по памяти она набирает номер Виолетты.       Второй любовницы, из-за которой что-то как будто произошло. Женщины, чей образ связан с болезненной тоской, с тяжёлым навязчивым чувством в груди — как при болезни; женщины, чей телефонный номер первым приходит на ум.       Будь Елена разумной, сейчас она ни за что бы его не набрала.       Для начала — она бы не пристала к студентке, будь в ней хоть капля разума. Не завязала бы отношения, которых уже так просто не развязать. Она бы не вытащила Виолетту за рамки: приличного, нормального, полезного. Не прицепила бы, пользуясь положением, к себе, — ведь к хорошему это всё привести не может!       Если бы она была хоть немного разумной...       Ей хватает ума, чтобы не позвонить, и не хватает, чтобы не напечатать адрес: улица, номер дома, номер квартиры.       «Виолетта, это мой новый адрес. Приходите, если я Вам по-прежнему интересна. Елена», — добавляет она.       Затем, подумав, меняет «Елена» на «Елена Александровна».       Подумав ещё — на «Е. Г.»       Кто знает, как может сыграть против неё переписка в интернете — личная, пока обеим сторонам это удобно! Елене хватает ума, чтобы вспомнить о будущем, и не хватает, чтобы не нажать «отправить». Таков очередной её глупый поступок.       Ответа она не дожидается. Отправив сообщение, она выключает телефон.