Никто

      Рояля в психоневрологическом интернате не было.       Ему неоткуда там взяться. Интернат — не консерватория и не всякое прочее место, где при жизни бывала Елена.       Уж такая у неё была жизнь: куда ни глянь, всюду найдётся инструмент или тот, кто мог бы в случае надобности его предоставить.       Елена-пианистка, Елена-профессор легко ориентировалась в таком мире. Сказать по правде, ей не требовались и глаза, пока она ходила по своей территории. Её территорией было всё, что связано с фортепианным искусством. За работой она могла бы не открывать глаз. Она всегда знала, что делать.       Но в психоневрологическом интернате рояля не оказалось.       Ему там нечего делать так же, как ей самой. Иногда вместо клавиш она пользовалась столом или подоконником, представляя в голове музыку. Правда, тогда её поведение считалось ненормальным: других музыкантов вокруг, как и рояля, — как и всего, к чему Елена привыкла, — не было. О ней делали выводы. Её репутация на репутацию профессора консерватории не походила.       Без рояля и без музыкантов вокруг нет Елены Александровны Гассион.       Это имя осталось там, где её самой больше нет. Имя отделилось от тела. Теперь она столь незначительна, сколь незначительным вообще может быть человек, — то есть совершенно. Помнят её иной: как видного деятеля, который без дела не виден. На остальное закрыли глаза. Такая ситуация неудобна. Человек портится легче, чем бы хотелось; и легче, чем бы хотелось, всё мирское превращается в маловажную, если не бесполезную, суету.       Образ Е. А. Гассион страшен, как образ мертвеца. Она привыкла сравнивать себя с мертвецом, которого отчего-то не хоронили.       Может быть, потому что христиане не должны хоронить самоубийц по известным ей правилам. Она мало об этом знает; она не готовилась к собственным похоронам.       Никто не хочет представлять свою смерть.       В интернате Елена пережила её сотни раз. Ей было нечем заняться. Если бы хоть по часу в день она могла играть на рояле, это сделало бы интернат гадким, но всё же терпимым обстоятельством. Остальной день она тратила бы на умственный труд. Без инструмента ей не над чем работать и не на что опереться. Увы, никто не хотел слышать: ни музыку, ни о музыке.       Для далёких от музыки людей человек вроде Елены — интеллигентное, но бесполезное существо. Фортепиано создаёт шум. Многим из них хватило этого в детстве. По электронному она всё равно стучала бы пальцами, да и негде его — ради одной пациентки — расположить.       — Здесь есть пианино. Вы, должно быть, не помните. У стены, напротив окна. Можно пройти вдоль стены от двери, вправо. Пойдёмте, я покажу. Главное, не перепутайте: вправо, — говорит Виолетта.       Она ошибается: Елена всё помнит. Квартиру Виолетты она помнит в мелких подробностях, как и прочее, что касается Виолетты. Правда, вряд ли она назвала бы теперь цвет обоев. В этом она не уверена. Цвет давно не имеет для неё такого значения, какое имеет форма. «Красный Октябрь» Виолетты, примерно от шестидесятого до семидесятого года выпуска, с двумя педалями (правая склонна скрипеть) и чуть более лёгкими, чем у её, Елены, домашнего пианино, клавишами; иногда западает ля третьей октавы… Елена отлично помнит этот инструмент! По памяти она могла бы дать ему такую же подробную характеристику, как и любому роялю в консерватории.       — Ничего себе у вас память, — удивляется Виолетта.       — У вас в ваши годы она должна быть намного лучше.       — Полагаю, вы помните, что это не так.       — Прошло много времени. Я же не знаю, Виолетта. Вы могли измениться. Поработать над собой. И, разумеется, вы всё ещё очень молоды, но опасаться возрастной деградации ума вам уже следует. Поверьте мне, в интернате я узнала много страшных историй об этом.       — А вы лучших качеств не растеряли!..       — Мне терять качества сложнее, чем вам. Надеюсь, что и мои физические качества восстановятся быстро. У меня были такие ученики, вроде меня сейчас. Мы с ними восстанавливались после долгого перерыва. Только то всё-таки был их личный опыт, не мой.       — Я вернусь вечером. До вечера можете играть сколько хотите. Только не начинайте прямо сейчас. Ещё слишком рано.       С помощью Виолетты Елена нащупывает лакированную крышку пианино. Будь это уместно — она немедленно взялась бы за дело. Виолетта договаривалась с соседями: не ранее десяти утра. Елене придётся дождаться.       — Вообще-то я с удовольствием осталась бы с вами, — говорит Виолетта. — Послушала бы, как вы играете.       — Работа есть работа. В другой раз послушаете. К тому же и нечего слушать: мои руки всё равно что не работают.       — Это не важно, Елена. Исполнение всё равно будет ваше. Я люблю его за особый характер, которого больше ни у кого нет.       — Да вы меня даже сейчас не слышите.       Елена возвращается на кровать. В этом ей не нужна помощь. Она позволяет себе улыбаться. Неясно, вызвали у неё улыбку слова Виолетты или сам голос — самый красивый голос на свете. Прошло много — хотя на самом деле, если отвлечься от ощущений, всего ничего! — времени, но её голос остался таким: приятным, мелодичным, не слишком тихим и не слишком громким. Идеальным.       Не так давно, обращаясь к идеальному голосу по телефону, Елена объявила, что нужно расстаться и больше не разговаривать. Ей пришлось совершить подвиг. Она сломала себя, чтобы его совершить. В интернате она почти каждый день развлекалась тем, что жалела об этом. Тоска по Виолетте входила в её расписание.       Сейчас видно: Виолетта отказалась от того, ради чего Елена отказалась от Виолетты.       Виолетта ушла из консерватории и работает в ресторане. О карьере речи и не идёт. Виолетта оправдывает первое впечатление.       Вообще-то Елена знала, что у неё всё сложится именно так; и другие педагоги, принимавшие вступительные экзамены, это знали. Хотелось ли верить? Для веры Елена излишне опытна. Она не верила, но надеялась. В конце концов, Виолетта казалась ей очень интересной молодой женщиной. Ради такой можно побыть наивной. Это приятное романтическое состояние. Вреда здесь ни для кого нет.       Тогда Елена уже начинала терять контроль. Её болезнь, которую нельзя ни определить, ни тем более вылечить, давала о себе знать.       На болезнь она ошибки не списывает. Это её ответственность и её профнепригодность. Перед смертью она делала много глупостей.       Будь Виолетта моложе, она бы решила, что консерваторию Виолетта бросила из-за неё.       Будь моложе сама Елена, она говорила бы: «Моей вины ни в чём нет». Виновата система. Виноваты люди: во имя справедливости я могу перечислить их имена.       Виноватых собрался бы целый полк. Пережить это было бы легче.       Без Виолетты Елена дожидается десяти часов. Время ей сообщают по телефону. Пианино стоит у стены, напротив окна. Можно пройти вдоль стены от двери, вправо. Елена быстро справляется. Она здесь уже была. У неё хорошая память — если не случается сбой и не забывается что-то важное, для этого в психиатрии есть термин. Сегодня такого, хочется верить, не произойдёт. Елена садится за пианино. Под тяжёлой лакированной крышкой её ждёт вся её биография (кроме первых четырёх лет).       К клавишам она прикасается будто впервые.       Хотя руки помнят, что делать, что-то не складывается в голове. Пустота не заполняется нотами. Она подавляет ноты и уничтожает звук. В растерянности Елена берёт аккорд — наугад, какой выйдет. Получается тоника ми минора. Елена прикладывает к ней начало партиты И. С. Баха, которую раньше могла сыграть наизусть. Сейчас в таких своих возможностях она не уверена. Её музыкальная память всегда была развита лучше любой другой; но что может быть после года бездействия? После полутора? После двух? В интернате Елена провела больше года. Она ориентировалась по праздникам, отмечать которые её вынуждали, но перестали, не справившись. Обычно ей никто не называл дат. Летом было жарко; зимой — ещё хуже, потому что не открывали окон. К концу первого года Елене вдруг стало трудно прокручивать в голове композицию от начала и до конца без ошибок. Пробелы возникали там, где их никогда не было. Оказалось, что она привыкла полагаться на визуальные образы нот, — которые, как и всё визуальное, со временем портились, смешивались и тускнели. Она не уверена, что помнит, как выглядят ноты! Дома у неё был сборник с партитами И. С. Баха. Как он выглядел? Как выглядели страницы? В самом ли деле она смотрела в ноты, пока играла — чаще всего не из надобности, но ради того, чтобы точно не ошибиться? Что видела, глядя туда?       Музыка не складывается. Елена не может играть. Елену не слушаются руки. В мыслях всё перепуталось. Ей не на что опереться. Твёрдых воспоминаний, в которых она была бы уверена, нет. Руки застывают на клавишах, словно бы не умея продолжить.       Не выходит ни с первой попытки, ни с пятой. Елена объявляет себе, пианино и Баху, что сделает перерыв. Пожалуй, ей просто нужно сосредоточиться. Она не делала этого слишком долго. Теперь она должна выбросить лишнее из головы; затем должна вспомнить текст — таким, каким знала, от начала и до конца, раньше.       Всё будет в порядке. Инструменты всегда нужно настраивать. Сейчас нужно настроить саму Елену.       С ней бывало и не такое. Однажды она сломала руку и вообще не могла играть. Восстанавливалась долго, — а ведь тогда она была молодой! На этот раз руки в порядке, если можно так сказать о руках пианистки, больше года не садившейся за инструмент. В её силах этот процесс ускорить. Разумеется, она ускорит этот процесс! Она столько лет договаривалась со студентами. Теперь договорится и с пианино.       Она снова перебирается на кровать, на которой долго сидит и вспоминает, что как должно звучать. На кровати ей удаётся проиграть в мыслях — почти услышать! — от начала и до конца токкату. Токкатой она пока ограничится. Необязательно браться за весь цикл сразу.       Пианино ждёт. У стены, напротив окна. Можно пройти вдоль стены. Вправо.       Елена повторяет ноты. Больше не ошибётся! Не собьётся. В памяти всё восстановлено. За пианино она садится уверенная: теперь-то будет иначе.       «Иначе» не получается.       Третья попытка вызывает у Елены слёзы. Пятая — истерику. Пианино она закрывает — а потом вновь открывает, не в силах сдаться — трясущимися руками. Такими ничего не сыграть. Важно, чтобы движения были точны и свободны. Музыку нужно слушать и слышать.       Елена слушает, но не слышит.       Стоит признать: ей ничего не удержать в уме. За время, проведённое без фортепиано, какая-то деталь в ней сломалась.       Виолетта застаёт её подавленной и разбитой. Партита так и не получилась — ни разу за целый день. Выясняется, что Елена даже не пообедала. Она в самом деле забыла; это бывает с ней, когда она слишком увлечена работой.       — Я не подумала о еде, — оправдывается Елена, — потому что была занята другим. Правда, толк от этого всего одинаковый. Виолетта, на моём месте и вы забыли бы пообедать! Я не могу играть, Виолетта! Со мной никогда ничего подобного не было! Никогда, понимаете?.. Не понимаете!.. Какой тут обед!..       У неё позорно срывается голос.       Она чувствует стыд, но голода до сих пор не почувствовала. Важна ли эта глупая потребность для мертвеца?       — Хотите, я вам сыграю? Послушаете. Может, тогда что-нибудь и получится. Играть Баха, Елена, я училась у вас.       — Если есть ноты…       — Ноты сейчас найду.       Виолетта шуршит бумагами. Ей будет проще: она сыграет с листа. Елена ждёт молча и неподвижно. Наконец-то инструмент, пусть и не под её пальцами, зазвучит.       Сама Елена уже не выдержала бы нескольких минут на банкетке.       У Виолетты, верно, не болит ни спина, ни сердце, ни руки. Виолетта начинает играть — легко, сразу, как начинает играть каждый день; для неё в этом нет ничего особенного.       Она сбивается только в конце токкаты.       — Всё же не наизусть, — говорит она. — К тому же я из-за вас нервничаю…       — И это отражается на музыке. Помню, я много вам говорила про ритм. В целом же мне ваше исполнение нравится. Оно… грамотное. Хорошее. Не знаю, у меня или не у меня, но кое-чему вы действительно научились.       — В чём подвох?       — Какой подвох, Виолетта?       — Чему я ещё научилась — это не верить, когда вы хвалите. — Виолетта смеётся; у Елены же сил на улыбку нет. — Помню, в таких случаях у вас всегда было какое-то «но».       — Я не планировала никаких «но», но если вам интересно…       — Издеваетесь!       — Виолетта, там есть места, которые нужно играть не совсем так. Вы всё правильно сыграли по нотам. Тем не менее… Подождите, я покажу… Уступите мне на минуту. Кажется, это где-то на третьей странице. Я не знаю. Со страницами вам придётся разобраться самой.       Виолетта предлагает помощь. Елена отказывается. Сегодня она много раз проделала путь от кровати до пианино и обратно; она выходила из комнаты и, вернувшись, находила всё без труда.       Что же касается партиты — теперь она знает, что делать.       Без труда она начинает с места, где Виолетта играла неправильно. Теперь слушает Виолетта.