Никто

      Ещё утром Виолетта бы не подумала, что увидит Елену Александровну Гассион за столом у себя на кухне. Кажется, такой картины сложиться здесь не могло, — тем не менее картина сложилась: Елена Александровна Гассион, которую, как и прежде, легко узнать даже со спины, по хрупкому сложению и образцовой осанке, держит двумя руками чашку с горячим чаем. Полчаса назад они вместе ужинали.       Виолетта сама привела ЕЁ сюда. Это похоже на сон, абсурдность которого Виолетта осознала не просыпаясь. ОНА «ушла» из психоневрологического интерната. «Ушла» в никуда, одна, — и теперь сидит здесь!       Виолетта сама наливала ЕЙ чай.       Виолетта заперла котов в комнате, чтобы ЕЙ они не мешали.       — Елена, у вас ведь есть план? Что вы собираетесь делать? — спрашивает Виолетта, опасаясь, что ответ будет столь же безумен, как и вся эта ситуация.       Увы, не спросить — нельзя. Совсем как нельзя было оставить ЕЁ на улице.       Интуиция Виолетту не подводит. Елена говорит:       — Признаюсь, я немного успела продумать. Мой поступок сегодня был несколько импульсивным.       — Вы хотели сказать «безрассудным»?       — Я хотела сказать то, что сказала. Я не знала, что будет дальше; я дала себе время подумать, когда уже была… на свободе.       — И что придумали?       — Что на первое время сниму номер в гостинице. Потом — квартиру. Это всё-таки сразу не получится; только, как вы понимаете, организационный вопрос…       — Не надо в гостинице, — Виолетта говорит это прежде, чем успевает подумать. — Останьтесь пока у меня. Если, конечно, вы котов выдержите… Елена, я помогу вам с квартирой. Только, пожалуйста, воздержитесь от новых импульсивных поступков. Не ходите одна по улице. Как вы вообще попали на набережную? Вы ведь могли и в воду упасть!..       — Но ведь не упала.       — Потому что вам повезло!       — Из таких «повезло» складывается вся жизнь, Виолетта. А я ничего не боюсь, — Елена усмехается. — Утонула бы, да и ладно.       — Как это — «ладно»!..       — Мне уже всё равно. Я говорю с вами только из-за того, что, как у любого нормального человека, у меня есть инстинкт самосохранения. Поэтому я вынуждена искать наиболее… терпимый способ существовать. Мне было тяжело в интернате.       — Я понимаю, что тяжело…       — Не говорите ничего подобного. Не понимаете. Вы известная фантазёрка, я это про вас тоже помню; но такого вам не представить. Интернат хуже гостиницы и хуже больницы.       — С вами плохо обращались?       Елена качает головой, не убирая с лица усмешку.       — Хорошо обращались. Мои родственники за это платили. Так они договаривались с совестью, которая у них всё-таки есть. Дело не в том, Виолетта. Дело в том, что я… не привыкла быть настолько одинокой. Раньше я жила по-другому. Теперь я совсем одна, и у меня даже нет иллюзий вроде юридически оформленного сожительства… работы… ничего нет; и я ни для чего не нужна; и мне ничто на самом деле не нужно… И от этого меня пытались лечить!.. Говорили — депрессия. Много чего говорили. Лезли мне в голову, — хотя я сама лишь хотела, чтобы со мной перестали разговаривать. Чтобы перестали шуметь. Перестали насиловать меня своими лекарствами, процедурами и обедами. Виолетта, у меня нет депрессии. Нет и не было. Я просто не нахожу во всём этом смысла. Его нет. Ничего нет. Впереди — ничего нет. Я даже не начала чувствовать себя старой или вроде того… а жизнь закончилась, началось какое-то глупое доживание… в этом месте, которое даже не имитирует человеческий дом. Вы думаете, я говорю как больной человек? Вы думаете, меня нужно исправлять? Ломать, собирать заново? Я не сломанная и неправильно сросшаяся кость, Виолетта! Я всего лишь хочу отдохнуть. Скажите: разве при моих обстоятельствах такое желание не нормально?       Всё это она говорит так, как могла бы развить тему глупого фантазёрства Виолетты; как некогда говорила о бездарных музыкантах, которых видела своими глазами, и о нерадивых учениках, и обо всём, что заслуживало спокойного, в меру язвительного тона. Виолетта внимательно слушает — и Виолетту не покидает чувство, будто на самом деле Елена произносит какие-то другие слова.       Будто ей, Виолетте, кажется, что речь идёт о потере экзистенциальных иллюзий. Будто это она сама — из-за того, что Елена вызывает у неё плохо подавленное чувство вины — награждает звук смыслом, которого Елена не вкладывала.       Будто вот-вот Елена воскликнет: «Опять не слушаете! А я вам говорю: Бах так не писал. Нужно ничего не знать ни о Бахе, ни о музыке того времени, чтобы исполнять так, как она».       Теперь продолжим наше занятие. Мы отвлеклись.       Мы не встречались всего неделю, а вы уже успели деградировать, Виолетта. Я говорю только то, что я говорю. Вы должны слушать — или перестать расходовать моё время зря. Что у вас за фантазии?       — Нормально, — отвечает Виолетта, борясь уже со своими иллюзиями. — Отдохнуть — это нормальное желание. Я не думаю, что вы говорите как больной человек. Я не психиатр и могу разве что верить вам на слово.       — Верить на слово пациентке психиатров?       — Верить на слово вам, Елена.       — Нет, ради справедливости — у меня ведь бывают состояния… те, о которых вы знаете. Мне и раньше назначали таблетки. Но с этим в психбольницу не кладут. Я инвалид по зрению. Не по уму. И я не считаю, что меня нужно лечить. Мои реакции логически соответствуют моим обстоятельствам. Вот вас, Виолетта, взяли и поместили бы в богадельню!.. Аргументировали бы тем, что вы опасны для самой себя, а ведь вас непременно нужно спасти, потому что вы… кому-то нужны? Нет, не поэтому. Вообразите, что не только вы никому не нужны, но и вам на самом деле никто не нужен. Вообразите, что рациональный взгляд на всё это расценивают как симптом болезни. Вообразите, что однажды вы вышли на улицу и вас сбила машина, и что… что на самом деле ваша жизнь кончилась несколько раньше, и вы уже заранее стали так же полезны, как полезна дыра в пространстве; но теперь у вас ограниченные возможности и вас положено замечать. Неужели бы вы, человек без психиатрических диагнозов, светились от счастья?       — Я… не знаю. Не знаю, что было бы.       — Не знаете. Зато я — знаю. Вы бы наглотались таблеток ещё быстрее меня. И были бы правы.       «Пожалуй, так», — вот первое, что приходит Виолетте на ум и из-за чего она делает слишком долгую паузу, подыскивая другие слова.       Едва ли Виолетта может ей навредить больше, чем уже навредила, но теперь она в силах помочь. Не «исправить»: она не настолько наивна. Помочь.       Согласие с тем, что человек в её положении никому и ни для чего не нужен — не помощь.       Как и попытки убедить в ином.       Слова, под которыми нет твёрдой почвы. Это всё равно что спорить с Е. А. Гассион об очевидных, известных всем с младенчества приёмах игры на фортепиано. Елена не поверит Виолетте, если та будет опираться на всем известные правила только ради выполнения самих правил. Доверие улетучится, не успев и сложиться, как только Виолетта повторит за врачом или за всяким, кто мог говорить обо всём этом с Еленой: ваша жизнь вовсе не кончилась.       Вы ещё молоды. Без зрения можно жить. Возможно, всё лучшее у вас ещё впереди. Вы просто не оправились от стресса. Это неудивительно, если вас отправили в интернат. Теперь вам нужна грамотно организованная помощь.       — Ладно, Виолетта, — говорит Елена, верно истолковав паузу. — Извините, что ставлю вас в неудобное положение. Я понимаю это. Мне трудно молчать о некоторых вещах. Я провела много времени в месте, где все мои слова слышали как слова умственно больного инвалида, которым я себя даже не чувствовала. Вы не оттуда и вы меня стали слушать, и поэтому…       — Всё нормально. За что извиняетесь? Вы ничего лишнего не сказали.       — А вы бы могли ответить мне по-другому?       Снова — пауза. Снова Виолетта не может подобрать слов.       И снова Елена подбирает их за неё.       — Лучше расскажите о себе. Чем вы занимаетесь? Где работаете?