Ксавье
Вода плавным потоком скользит по дну небольшой ванной, установленной в номере. Сквозь безупречно зеркальную поверхность ты без труда разглядываешь черты своего лица и хмуришь брови. Лицо изможденное, вобравшее в себя вселенскую усталость последних суток. Ты коротко зеваешь и наконец закручиваешь вентиль с красной пометкой. Лениво тянешься через бортик вперед и хватаешься подушечками пальцев за пузырек с пеной для ванн. Ассортимент в отеле, если не роскошно-королевский, то по меньшей мере впечатляющий, поэтому ты находишь то, чем в повседневной жизни пользоваться не привык. Гель с ароматом кокосовой стружки льется густой массой, становится похожим на кисель, и ты цепенеешь. Кожа на теле липнет от грязи, по взмокшей спине тянется след вдоль линии позвоночника, в всклокоченных волосах путаются комья земли и веток. В душ тянет с непомерной силой, но ты усилием воли удерживаешь себя на ногах и прикладываешь ко рту сжатый кулак, морщась. — Не думаю, что это удобно, — хорохорится Уэнсдей, выглядывая, подобно затравленному зверьку, из-под кромки нависшего полотенца насыщенного василькового оттенка. Она сидит, сгорбившись, и, покачиваясь взад-вперед, смотрит чуть ввысь. Ты останавливаешься в дверном проеме, выбрасываешь вперед руку и, выпячивая смешно пальцы, со смирением вздыхаешь. — Серьезно, Аддамс. — Призываешь на выручку все хваленое бахвальство и образ горохового шута, но организм точно протестует из-за скопившейся усталости. Потому вместо непринужденно брошенной фразы твой голос трещит, словно расходится по швам. — Это удобно. Уэнсдей ерепенится, выпячивает подбородок, проглатывая страх. Она цепляется руками за полотенце и дрожит только заметнее. Смотришь на нее с расстояния приблизительно двух вытянутых рук и сдаешься, подходя. Садишься перед встревоженной, как натянутая перед выстрелом тетива лука, Аддамс и дышишь медленно. Ваши выдохи синхронно смешиваются, ты ощущаешь на губах ненавязчивые веяния мяты и сладкой горстки карамельных леденцов. — Уэнсдей, ты, конечно, можешь уснуть в таком виде, но если от тебя будет вонять, и работники отеля примут твое скукоженное в одеяле тело за труп, учти, я не сяду. Несколько секунд у Аддамс уходит на то, чтобы ожить и проморгаться, а затем она ловко выворачивается из вороха наброшенных на плечи полотенец и одеял и бьет тебя наотмашь в грудь. Ты пошатываешься, падаешь на спину, развалившись перед девушкой на полу. Улыбаешься во все тридцать два, Уэнсдей переступает тебя и гордо дефилирует в сторону ванной, где шелестит вода. Ты смотришь на нее снизу вверх, и шальная мысль опережает готовые творить глупости руки. Хватаешься за тоненькую лодыжку Аддамс и нетерпеливо тянешь на себя. Уэнсдей подрагивает от переохлаждения, когда ей приходится сбросить все с хрупких покатистых плеч. Она валится навзничь и оказывается на тебе с безмолвной, но красноречивой миной. Такой, будто позаимствовала килограмм турецких лимонов и тут же съела. Ты двигаешь крыльями носа и, забавляясь, лукаво подмигиваешь ей. Уэнсдей не предпринимает попыток бежать или ударить тебя: словно под гипнозом пялится, и от этого дрожь сковывает всё тело. Ты на нервах ерзаешь и укладываешь свои широкие ладони на девичью талию. Если вы затеваете какую-то игру, то победителем, непременно, выйдет Уэнсдей, так как в глазах напротив уже тлеет нечто похожее на змеиный триумф. — Если я захочу, — выделяет по слогам она, раскатывая твои руки по полу, укладываясь грудью на твой торс. Внутри все обрывается и замирает, как перед прыжком в туманную пропасть. От Уэнсдей несет львиной уверенностью и дерзостью, места которым ты не нашел несколькими минутами ранее в ее полуиспуганном взгляде. — То ты не просто сядешь, Торп, ты ляжешь. Уэнсдей в миллионный раз, делая ставку на своем природном магнетизме и внушающем благоговение взгляде, оказывается права. По телу разливается ток; признательность Аддамс наравне с щекочущим нервы возбуждением, окончательно плавит тебе мозги. Она седлает тебя, коленями фиксируя бока, глаза блуждают по телу, а руки забираются под твою измокшую футболку. В другой ситуации это бы наверняка вызвало бы отвращение, но поза Аддамс и ее непринужденный вид восхищают до помутнения рассудка. Между вами, как тебе кажется, образуется такой наэлектризованный купол, что кончики пальцев, соприкасаясь, делаются невообразимо горячими, а объятия нетерпеливыми, трепетными. Тебе плевать, что где-то там, видимо, вода может напрочь выйти из берегов, и вы устроите очередной погром в этом злосчастном номере, но когда Аддамс в порыве тянется за поцелуем, а ее медальон ложится на твою грудь, все барьеры с треском ломаются. Тебе хочется целоваться с Уэнсдей сутками напролет и чувствовать себя при этом семнадцатилетним подростком. Но здравая мысль, отравляющая голову, оказывается настойчивее, а шелест воды все отчетливее: — Обязательно лягу, но только после вас, Мисс Аддамс, — проходишься невесомо кончиком носа по шее Уэнс и опускаешь руки. — Если мы устроим потоп, то на этот раз мы точно окажемся бездомными. — И безработными. — И это тоже… — ты поспешно отводишь глаза, понимая, что если вы задержитесь в таком положении еще хотя бы мгновение, остаток вечера можно будет смело окрестить испорченным. Уэнсдей тушуется и, улавливая звуки извне, спешит в ванную. С ее молниеносным исчезновением лопается и магическое ощущение замедления времени, испаряется шар, воздвигнутый вокруг вас. Ты поднимаешься на локтях и, осматривая спальню, думаешь наверняка предложить ее гостье. Будучи истощенным и голодным до полуобморочного состояния, ты все-таки успеваешь расстелить кровать и избавиться от следов грязной футболки. К тому моменту, когда Аддамс – душистая, сияющая и умиротворенная возвращается в комнату, тебя можно отдирать от кресла, в котором ты свернулся клубком. Исключительно ради того, чтобы не испачкать дорогущую мебель, стоящую как три твои почки, отданные под залог. Приключений в этом номере тебе хватило сполна, и платить втридорога за средства химчистки было бы наивысшей глупостью. Сон одолевает, накатывает резонирующими волнами: сквозь толщу ослепительных картинок ты улавливаешь вскользь посторонние звуки и силишься разлепить веки. — Спи, — раздается над твоей головой и в следующую секунду лоскут пледа, наброшенного на твое свернутое в три погибели тело, щекочет лодыжки. Голос Уэнсдей отдаляется, растворяется в дымке сновидений, пока и вовсе не исчезает. Следующий кадр, который тебе удается выхватить из кинопленки бесконечной ночи — Уэнсдей сидит, насупившись, и с опаской и некоторым подозрением косится в твою сторону. Ты не моментально узнаешь в миниатюрной фигуре девушки «Даму с Придурью», закаленный характер которой наводит ужас на внушительный штат сотрудников. Она располагается в кровати, собрав ноги по-турецки и выглядывая с неподдельной тоской в окно. На плечах еле держится, почти что трепыхается одеяло, сброшенное вниз, которое кое-как прикрывает оголенные бедра, а волнистые волосы, не до конца высохшие после душа, миловидными змейками опоясывают талию. Уэнсдей с этого ракурса просматривается слабовато — в спальне очевидно не достает освещения, а тебе — зрения, чтобы безукоризненно вычленить и запомнить все детали. Одна часть лица Аддамс остается скрытой густым сумраком, вторая — высветленная, обнажает ее пристальный, изучающий взгляд и сквозившую в нем расчетливость. У тебя адски болит шея после непродолжительного сна в одной позе, но ты боишься шелохнуться, так как непременно утратишь момент очарования Аддамс. Что-то крепкое, невероятно мощное узелками завязывается в бесконечных недрах сердца, и твои глаза вмиг наполняются картинами того, как бы она смотрелась в роли твоей официальной девушки. Ведь статус ваших отношений так и висит в воздухе, осложненный происшествием последних часов. Никто из вас не решается завести разговор, прикинуть варианты. Ты — из-за понимания неуместности такого рода вещей и крайней степени изношенности, Уэнсдей, скорее всего, из-за боязни быть непонятой. Впрочем, ты даже сейчас не можешь разобрать то, что творится у нее внутри, поэтому не станешь судить о более важном со своей колокольни. — И долго ты так будешь пялиться? — ровный голос Уэнсдей отскакивает от стен и имеет на тебя сильнейшее воздействие, потому что ты крупно вздрагиваешь, разминая затекшие шею и плечи, и усмехаешься. Едва ли Уэнсдей с ее неуемным желанием все контролировать пропустила бы эти подглядывания исподтишка. — Не спится, смотрю, — абсолютно беззаботно присаживаешься в кресле, несмотря на то, что вы находитесь по разным комнатам и можете видеть друг друга смазанными силуэтами сквозь очертания дверного проема. — Было интересно узнать, в какую букву ты сложишься в следующий раз. — Отфыркивается Аддамс и в упор смотрит на тебя. Она кажется тебе довольно устрашающей, невзрачной и блеклой, словно поглотила все цвета, хотя минутой ранее была похожа на удивительное мироздание. — Почему ты не спишь? — Сон не идет, микродозы, которую ты хватанул, вполне хватит для того, чтобы бодрствовать последующий час или, может быть, два. Виной всему чертова неопределенность, не пойми откуда взявшееся беспокойство, царапающее гортань невидимыми щупальцами. — Не думаю, что это удобно. — Повторяет Аддамс, твоя рука замирает над лицом. Волосы, что так и норовят попасть в глаза и рот, так и остаются не поправленными. — Уэнсдей, — зовешь ее тихонечко, таким маниакально-шелестящим голосом, и девушка обращается в слух и подбирается, комкая и без того мятые простыни. Ты скользишь по номеру так ненавязчиво, насколько только хватает фантазии представить, и присаживаешься перед ней на колени. — Не хочу показаться навязчивым, но тренд панды сейчас не в моде. Искусно намекаешь на ее подавленно-стрессовое состояние и поражаешься тому, сколько беспокойства можно проявлять по отношению к человеку. Примерные акты вандализма или, иными словами, приступы нежности у тебя случаются в отношении родителей или Юджина, но чтобы с такой ударной силой… Ты смотришь на Уэнсдей, и инстинкт закутать ее в объятия идеей-фикс пробивается через броню адекватности. Однако предпочитаешь отныне не ляпать языком что попало и не распускать руки. — Зато в моде комнатные йети, — тонко подхватывает общее настроение Аддамс, и уголки ее губ поднимаются в легкой улыбке. — Черта с два я могу заснуть, Ксавье. — Не буду спрашивать почему. — Вскидываешь руки и, поджимая губы, размышляешь, как избавиться от этого наваждения. Остроты ощущений добавляет слишком свежее воспоминание о смазанном сером пятне за окном накануне, похожим на человеческую тень. Но, в конце концов, ты понимаешь, что бессилен, а «синдром Спасателя», которым ты в последние несколько суток безбожно грешишь, только все усугубит и испортит. — Ты можешь рассказать. — Не хочется. Хочется вздернуться на рее, веришь? — Аддамс награждает тебя наиболее мрачным взглядом из всего арсенала, и спина покрывается дрожью, словно кровавой коростой. Кожа пузырится чесоткой, до изнеможения выматывает, бьет по нервам, как кнутом. Тебе хочется промычать нечто успокаивающее, но отчетливо осознаешь, что толку от этого будет мало. Самый мизер. — Когда мне было шесть, мама чуть не погибла под колесами поезда. — Уэнсдей, до этого сидящая каменной статуей во главе спальни, оживляется и морщит лоб. Вероятно, не роковую историю из твоей жизни намеревалась услышать. И, в целом, события тех дней мало походят на романтические или головокружительно курортные. — Начиталась «Анны Карениной»? — пыхтит сквозь зубы Уэнс, и ты усмехаешься. Символизм прослеживается занятный, но ничего общего с реальностью не имеет. Подвигаешься ближе, присаживаешься на пол, вытягивая ноги и затылком подпирая борт кровати. На Аддамс не смотришь — ее дыхание безошибочно угадывается в разбавленной вязкой тишине. Предаваться моментам из прошлого не хотелось бы, но этот конвейер слов запущен, и тебе остается довести начатое до логического финала. — Тогда она по счастливой случайности отскочила в сторону, отталкивая меня куда подальше. Мы ждали, пока состав проследует дальше, но была зима и нога Жаклин соскользнула на рельсы. Тогда я впервые понял ценность жизни. — Уэнсдей слушает четко, не перебивая, кажется, что подползает ощутимо ближе — отголоски ее дыхания путаются в твоих взмыленных волосах. Кладет осторожно подбородок на твое плечо и погружается в историю. — В тот вечер я сорвал голосовые связки. Долго лечился, прошел не один курс реабилитации. — Так и не скажешь… — перебивает в жеманности Уэнс, подушечками пальцев играя с твоими волосами. — У тебя… интересный голос. — Заминка не остается тобой не замеченной. Аддамс плавно укладывается на живот, убирает прочь одеяло. — Жаклин читала мне перед сном изо дня в день на протяжении двух лет, учила говорить снова, повторяла, что я добьюсь всего, чего хочу в будущем. Парадокс в том, — опускаешь взгляд на свои руки и натужно вздыхаешь, будто это дается тебе непомерным трудом. — Что хоть я всегда был ближе к отцу из-за гиперопеки Жаклин, я понял, как важно и нужно быть рядом. Даже когда человек вроде бы этого не хочет. Не навязываться — нет. Уэнсдей прячет глаза, не то смущенная, не то вдумчиво благородная. — Я заботился о матери и продолжаю, даже если ей иногда кажется, что это не так. Мой отъезд был для нее лучшим вариантом не сойти с ума. Так Жаклин привыкла, что я самостоятельный, самодостаточный человек. Смирилась. Но когда ей будет нужно, я приеду, конечно. — Ее гиперопека началась с того дня? — Наверное, — пожимаешь плечами и плавно оборачиваешься назад, врезаясь носом в щеку Уэнсдей. Она заинтересованно сканирует тебя глазами и не дышит. Красивая, вскосмаченная, диковинная, ароматная, как гроздь терпковатого винограда. Ваши глаза схлестываются, дыхания дополняют друг друга, по затылку прокатывается волна предвкушения, граничащая с наркотическим угаром. Все пространство спальни умещается в бездонных глазах Аддамс, трепыхании ее грудной клетки и робких прикосновениях ладони к твоей щеке. Тебе так много хочется вдруг ей сказать, столько донести, что слова снежным комом норовят осыпать девушку с головы до ног. Приоткрываешь губы, на которые опускаются девичьи пальчики. — Спасибо, Ксавье… — высказывается Аддамс и первой тянется за поцелуем. Она, кажется, действительно отвлекается от драмы личного характера и переключается на твои губы. Что бы то ни было ты готов быть с ней рядом, и с каждым бархатным касанием шелковистых ладоней, с каждым мимолетно брошенным взглядом — сердце пускается в пляс, а пульс бьет чечетку. — Я тоже буду рядом. Остаток слова тонет в обезоруживающе нежном поцелуе, от которого индевеет кровь, а часы останавливают свой бег. Аддамс тянет с упорством маньяка твое тело на кровать и с жаром обрушивается с поцелуями. В ней теряется огромное количество нерастраченной страсти, соседствующей с робостью, что от контраста температур, ты изнемогаешь. Есть только Уэнсдей, лежащая на простынях под тобой, есть ее глаза, горящие пламенем Прометея, есть руки, не пропускающие ни одной части твоего тела. Поцелуи превращаются в развязные, первобытные, слюнявые, будто она намерена зубами высечь твою принадлежность ей. Ваши языки сплетаются, а кислород истлевает в легких со скоростью света. Вы целуетесь, забывая звуки имен, пропадая без вести среди наваленных грудой одеял и окрыляющих чувств. Ладони Аддамс обосновываются в твоих волосах, путают их, терзают, ты попеременно покрываешь поцелуями податливое тело, прислушиваясь к ощущениям. Она не может разместить руки на твоей спине, так как сквозь поцелуи бормочет что-то чертовски фанатичное и ни капли на нее не похожее, о том, что Уэнсдей тебя мало — и в подтверждение этому ладони Аддамс обшаривают буквально дюйм за дюймом твоего распаленного возбуждением тела. Она стонет, ты ловишь ртом вдох за выдохом, она запрокидывает вверх голову, демонстрируя шею, ты тут же припадаешь к ней зубами и, не размениваясь на сантименты, ставишь засосы. Уэнсдей дрожит в твоих руках, ты держишься из последних сил, чтобы не вколотить ее в матрас и не потратить весь запас энергии на то, чтобы подарить вам обоим ноту наслаждения. — Я не хочу возвращаться в Веллингтон, — давит она из себя, когда твои губы смазанным касанием съезжают с очертаний пупка к резинке хлопковых аккуратных трусиков. Аддамс в потрясении спешит восстановить дыхание и смотрит на тебя с безнадегой в глазах размером с галактику. Ты ожидаешь, что Уэнсдей продолжит, но она упорно хранит молчание и только увереннее хватается за твои мозолистые пальцы. Поднимаешься, скользя руками вдоль ее тела, и встречаешься со смиренно-растерянным взглядом, в котором намешана вся палитра мира. Твои руки заметно подрагивают, парящие движения ладоней около ее шеи и по подбородку вызывают в тебе море любви и ласковости, о которой ты до поры не подозревал. Нажимаешь большим пальцем аккуратно на подбородок Аддамс и выхватываешь целомудренный поцелуй, который длится не то что бы долго. — Уэнсдей, напомню, что ты вольна в своем выборе. Она кивает и, кажется, тонет, потому что зрачки заполняют собой всю радужку. Зрелище это захватывает тебя целиком и полностью. — Ты не одна, черт возьми. — Вдалбливаешь ей до смешного простую истину и оттягиваешь зубами кожу на подбородке, отчего Уэнс показательно хмурится и вцепляется ногтями в твои плечи. — Торп, что ты скажешь на то… — после некоторых колебаний начинает с придыханием она, а ты укладываешь голову на груди Аддамс. На ощупь она аккуратная и небесно мягкая. Ты едва удерживаешься на краю сознания, чтобы проявлять чудеса благородства и не застонать в голос. — Если бы я, как твое прямое руководство, вернулась домой с курорта с любовником? — О-о-о, — мечтательно драматизируешь, проводя языком по губам. — Я был бы счастлив, Мисс Аддамс. Никакой работы, отчетов, сменных костюмов на каждую встречу в отдельности по утрам. И все это безобразие для звонка по видеосвязи! — А чем тебе не угодили мои костюмы? — возмущается она, и ты взаправду веришь, что Уэнс находится в смятении от услышанного. — Зачем они мне, если в приоритете у меня будет стоять дефиле без них? — На дефиле мы не договаривались! — притворно недовольным тоном восклицает Уэнсдей, ее голос срывается до унизительного писка, когда твои руки находят и пересчитывают ребра Аддамс в щекотке. Она взвивается в твоих руках, заливается смехом и брыкается, как быстроногая лань. Ногами оставляет тебе россыпь синяков в отместку за отметины в области шеи и захлебывается в ощущениях. Раскрасневшаяся, задорно смеющаяся, с блестящими от радости глазами Уэнс походит на богиню, профиль которой ты взялся изображать на мозаичной плитке бассейна. Ты замираешь, поглаживая Уэнсдей по волосам. Она переводит дыхание. — Тогда по одному выходу в неделю… — успокоившись, подмигиваешь Аддамс и перекатываешься на бок, уставившись в потолок. — Нам надо отдохнуть. Стрелка часов неумолимо движется к четырем часам утра, а сна в разнузданном, разбушевавшемся организме ни в одном глазу. Уэнсдей с опаской подныривает под твою руку и умащивает голову в непосредственной близости. Пальцами пересчитывает фаланги твоих, играючи, и выписывает на распахнутых ладонях узоры. Ты прикрываешь в удовольствии глаза. Вас окружает мертвая тишина, осторожный шорох дыхания и концентрация на чем-то интимном и наиболее сокровенном. — Ты не ходил в душ… — тормошит девушка, а ты, сраженный вашим единоборством, улыбаешься. Лучезарно и искренне. — Я могу подождать. — Спи, — вертишь отрицательно головой, памятуя, что тремя часами ранее услышал то же от самой Аддамс. Тем более что девчонка не сомкнула глаз с момента вашего возвращения в апартаменты. — Ксавье, — ты медленно соскальзываешь с кровати, сводя брови воедино с долей интереса. Без движения замираешь и давишь ухмылку. — Ты можешь лечь здесь. Уэнсдей указывает подбородком на пустую часть кровати и делает большие невинные глаза, от которых у тебя натурально рвет крышу. Конечно, едва ли бы ты вторгся в личные границы «Мадам с придурью», но на то она и с придурью, что согласилась терпеть твои выходки. Поэтому, немного поразмыслив у порога в ванную, вдруг раскатистым голосом ставишь ее в известность: — Вообще-то это и не обсуждается! — заносчивый смешок рвется из груди, Аддамс легко запускает в тебя подушкой, оставаясь лежать на перекрученной постели.* * *
— Давай, расскажи мне, мелкий засранец, как у тебя все под контролем! — из ноздрей чуть ли не валит огонь, а из глаз искрометным фейерверком сыплется недовольство. — И тебе доброго дня, Ксавье. — Обманчиво покладистый, медовый голосок Пагсли выводит тебя из себя по щелчку пальцев. Признаться, ты и не припомнишь случая, когда настолько был поглощен собственным гневом. Он затапливает тебя от и до, просачивается в поры, бередит треснувшее пополам сердце. Клятая мышца, значения которой, очевидно, придают непозволительно много. Ты разгуливаешь по опустевшему вестибюлю отеля, рассматривая панельные стены, украшенные золотистыми и серебряными фонариками. Они переливаются, мерцают, вызывают в тебе неспровоцированную вспышку агрессии. — Какого черта твоя сестра чуть не отправилась к бабуле в Ад? Ты говоришь как можно спокойнее, хотя внутренности обливаются бензином и пылают дотла. Сосуд за сосудом наполняются желчью, непримиримостью и безысходностью. В голове застаивается единственная мысль — бежать. Бежать без оглядки, далеко и желательно инкогнито, но вряд ли Аддамс придется по вкусу авантюра с неизвестным финалом. Пока ты выжидаешь, что ответит Пагсли, проходит, на твой взгляд, вечность. Коридор заполняется группой туристов, которые с широко раскрытыми ртами и горящими глазами осматривают убранство курортной зоны. — Ее нашли? — Нет, блять, я просто так в четыре утра с тобой поболтать захотел, ненаглядная ты моя подруженька, — ворчишь, бегая глазами по замершим у ресепшна фигурам. Брат Аддамс испускает тяжелый, судорожный вздох, и в трубке раздаются шуршащие помехи, словно мальчишка уронил телефон. — Тише-тише, Ксавье. Я придумаю, что можно сделать. Расскажи вкратце. Ты с максимальным уровнем недоверия молчишь, гоняя по языку без цели мятный леденец, которые здесь в пиале подают в качестве лакомства, и ерошишь волосы. В тебе всё гремит, свистит и жжется от переизбытка хаотичных мыслей, бестолковых действий и не пойми откуда укоренившихся чувств. — На Уэнсдей напали в джакузи, — после произнесенных без энтузиазма слов ты услышал, как присвистывает Пагсли и как полыхает твое нутро, молящее убраться отсюда подальше. — Как давно? Закатываешь глаза — ну, какой же все-таки непроходимый кретин. Точность в этом случае — не обязательная наука и доскональный график сна и отдыха Аддамс ты знать не знаешь. Вы вышли за рамки деловых отношений, ты в отпуске, она — в изгнании. Чересчур перспективная картина клеится. — Сегодня днем. Ну, по вашим меркам, вчера. — Прикидываешь, что в Веллингтоне уже вовсю господствует ноябрьский день в поволоке будущего, а ты чувствуешь себя так, будто навечно обречен скитаться в прошлом. Пагсли нервно жует губу, это слышно достоверно и весьма отчетливо: с характерным, раздражающим чмоком и выдохом. Тебя потряхивает. Уэнсдей, когда ты вернулся из душа, видела десятый сон, твой же — оказался сбит, и тебе в срочном порядке потребовался совет. — Где она? — Спит. — Ты оставил ее одну в номере, где может быть куча ловушек? Или прослушек? — брат Уэнс переключается в режим видео и смешно таращит глаза, будучи похожим на головастика с глазами. Он принимает деланно оскорбленный вид и утыкается носом в какие-то бумажки, разбросанные на столе. Инициирует рабочий процесс по полной. — Она не у себя в номере. — Оу… — хмыкает Пагсли и поправляет экран телефона замусоленными пальцами. Ты кривишься и киваешь собеседнику в знак приветствия. До этого ты наотрез отказывался совершать видеозвонок. Особенно с Пагсли; особенно в ситуации под грифом «секретно». — Вы близки… ну-ну. Мастерски игнорируешь филигранную издевку в стиле Аддамс и, кажется, свирепеешь окончательно: корпус телефона издает предсмертный скрип, точно разлетится по частям, как только ты ослабишь давление пятерни. Напоминаешь памятник, который по ошибке вволокли в отель и оставили в кресле, а сам продумываешь тысячи и один вариант отступления на случай новой атаки со стороны конкурентов букмекерской империи. — Мать с ума сошла, — признается Пагсли, укладывая тощие локти на стол перед камерой. — Ждет Уэнсдей так, будто Земля должна совершить оборот в противоположном направлении. — Думаю, вам пока ну… как там говорят… Эрудицией, старший, как выяснилось, брат Уэнсдей откровенно не блещет, и ты без продолжения связываешь два и два: он призывает тебя и Аддамс залечь на дно, не привлекать внимания и как можно тише выехать из отеля. Но, зная масштаб известности Уэнс и ее статус, задача перед тобой открывается нереальная. В утомлении чешешь глаза и практически не слушаешь указания Пагсли. Или рекомендации. Или свод ерунды. — Отвлеки ее, — сердечно дает наставления он, а ты случайно засматриваешься в глаза. В них сияет слабый фитилек надежды на лучшее. Без лжи и лукавства. — Помоги ей, Торп. Потому что ты единственный, кого моя сестра выносит больше десяти секунд в одном помещении. — Мы общались исключительно по телефону, Пагсли, — исправляешь парня, а сам усмехаешься в нос. Та форма взаимоотношений, наверное, исчерпала себя полностью. На губах по-прежнему горит остаток поцелуя Уэнсдей, в ушах проигрываются слова, брошенные напоследок: «Ты можешь лечь здесь, Ксавье». — Ну, давай, расскажи о том, что я не прав. Пагсли подначивает и спекулирует как самый настоящий делец, имеющий нюх безжалостной ищейки. Разговор ведет в тупик, голос Аддамса приобретает оттенки нервозности. Веселость пропадает так же мимолетно, как и объявилась. Ты ставишь руку на подлокотник кресла и смотришь на погасший экран смартфона. — Отвлеки ее, Торп. Пожалуйста. — В этом «пожалуйста» различаешь корыстную подоплеку, какое-то искусственное беспокойство и злишься. Пока Аддамс находится на другом краю земного шара, ее братец подминает бизнес семьи под себя и делает вид простачка-дуралея. Но когда он тут же спохватывается и добавляет: — Ксавье, она мне дорога. Верни ее в семью. Тебе становится дурно — подтекстов и двойных доньев содержит эта фраза фантастически много. У тебя зажигается в теле режим автопилота, голова дурная, не способная логически выстроить предложения, ноги ведут тебя обратно в номер после двадцатиминутной прогулки. Кажется, вылазка из стен номера призвана была тебя еще больше запутать, нежели помочь. Но одна идея у тебя в голове все-таки зреет, и ты намерен реализовать сей жест доброй воли как можно скорее. — Спокойной ночи, Пагсли. — Шевелишь одними губами, когда оказываешься снова около кровати в номере. Звонок прекращается. Ты с облегчением вздыхаешь — никогда еще общество Пагсли так не давило на тебя. Но скудоумный и падкий на деньги и веселье брат Аддамс попадает аккурат в цель — плевать, что часы пробили пять утра, а отель через пару-тройку часов набьется постояльцами и привередливыми зазнобами, тебе жизненно необходимо перевести переживания в нужное русло и прочистить мозги Уэнсдей. Отвлечь. — Уэнсдей, — тишина поглощает тебя, становится верной спутницей по дороге от спальни на залитую звездами террасу. — У меня к тебе предложение. — Если не руки и сердца, то я согласна. — Вполоборота замирая у края выгнутых перил, вторит она, а ты проглатываешь воздух от резкого выпада.Уэнсдей
«Если не руки и сердца, то я согласна», вырывается быстрее, чем ты успеваешь осмыслить. Ноги сводит мелкой судорогой, коликами поднимающейся по бедрам и вверх, когда Ксавье появляется в поле зрения. Ты боишься до одурения в перевернутых на сто восемьдесят градусов мозгах встретиться с ним глазами: во-первых, стыд заливает краской щеки, во-вторых, бессонница не отпускает, выкрученные на максимум нервы, очевидно, сбоят. Иначе бы ты соображала, что говоришь, а возвращение Ксавье в номер не наделало беды в хулиганистом сердце. Ты держишься двумя руками за основание металлических конструкций и думаешь, что готова содрать ладони в мясо, только бы Торп не распознал иррационально затапливающего тебя волнения. И ладно бы от неудавшегося покушения — от фееричных, невообразимо сильных чувств. — Молчишь? — напирает он; ты осознаешь, что в этот самый миг Ксавье своими глазами в обрамлении светлых ресниц рассматривает твою спину, выступающие лопатки, наляпистые родинки. — Хорошо. Интрига на самом деле воспламеняет легкие, руки покрываются мурашками, а глаза невидимо влажнеют. Ты не оборачиваешься на звук голоса Торпа, но даешь себе крохотный шанс на подумать. Ксавье не уточнял, в чем состоит его предложение, насколько оно заманчиво, не раскрыл всей сути, а недосказанность нервирует тебя до крайней степени раздражения. И он великолепно пользуется этим знанием: Ксавье в курсе, что в душе у тебя разыгрывается нешуточная борьба между тем, чтоб узнать детали или, плюнув на всех и вся, бросить и согласиться. Прохладный вечерний воздух ласково щекочет твои порозовевшие щеки. Ты зажмуриваешься, делая глоток терпкого вина с нотой пряности. На вкус оно кисловатое — на языке ворочается ощущение, будто ты скопом сжевала пригоршню недоспелых вишен. Но напиток бодрит куда значительнее, чем слова Гомеса накануне: «О, моя несносная гадючка, — вещал он, испуская полный трагизма вздох. — Меня беспокоит то, что ты так далеко от отца. Но, надеюсь, Альпы дарят тебе незабываемые эмоции». Ты задумываешься: Гомес как никогда оказывается прав — мало-помалу в груди рождается ощущение свободного полета, копошится томительное волнение, быстро растущее и бегущее по венам наравне с кровью. Глазами находишь самую высокую точку гряды и, прищурившись, задерживаешь дыхание. Опираешься локтями на кованые перила, по форме напоминающие увитые гроздья винограда, и делаешь новый жадный глоток. Жидкость тут же заполняет твой рот, устремляется в горло потоком и падает на дно желудка, вызывая давно утраченную легкость. На фоне массивных скал простирается отель, утопающий в сотнях мелких рассыпчатых огоньков, так смахивающих на бенгальские. У твоего носа маячит горный хребет, плавно перетекающий черными проплешинами куда-то вдаль на восток. Холмистые бугорки сплошь и рядом покрываются белыми шапками редко срывающегося снега там на самом верху. От этой картины у тебя захватывает дух, а выпитое отчего-то подслащивает увиденное, хотя это противоречит всем мыслимым законам логики. Тебе кажется, что окруженная со всех сторон массивными стенами, стоя в белоснежном банном халате на голое тело, ты попала в восхитительную сказку из одиночества и умиротворения. Справа редеют огни соседнего номера: в пять часов утра даже наиболее отъявленные туристы наконец засыпают, сраженные усталостью. Ты глаз сомкнуть не можешь и не собираешься возвращаться в любовно предоставленную Ксавье постель. Слева располагаются апартаменты твоего номера, но ноги отказываются туда идти. Претит сама мысль о том, чтобы все-таки оставаться с собой один на один: в голове тотчас вспыхивает смазанная спираль воспоминаний — пенистое дно джакузи и голос с хрипотцой. Тебя знобит от утреннего происшествия, а по коже ползет неутомимый ветерок, который напоминает, что вообще-то после душа твои волосы еще немного влажные, а запасы вина в бокале иссякают с молниеносной скоростью. Набрасываешь на макушку капюшон, оставляешь на столе бокал и приваливаешься боком к ограде, запрокидывая вверх голову. Подставляешь лицо и наслаждаешься буйством стихии. Под балконом номера Торпа таскаются одинокие прохожие, снующие без цели; в образцовой тишине ухает филин, срываются и шелестят капли с покатых черепичных крыш. Ты начинаешь проникаться атмосферой неторопливого, затерянного на планете городка, который своим ритмом жалит тебя в самое сердце. Вспоминаешь, что до возвращения в Берлингтон остается чуть больше шести суток, и брезгливо кривишь конопатый нос. — Не думаю, что у тебя выработался иммунитет к местным ветрам, — беззлобно поддевает Торп лениво срывающимся голосом, и ты мандражишь. Против воли сводишь ноги вместе и распахиваешь глаза. Не спешишь одарить его фирменным категоричным взглядом начальницы, просто стоишь, испытывая нечто смутное, непонятное, не поддающейся описанию. Волнение сжигает вены, подобно коротнувшим оголенным проводам в луже. — Дети твоего возраста, Торп, давно уже видят сны в это время, — язвишь ты, отчаянно спасая положение. — Я думал, ты все-таки ответишь на мое предложение. Да? Нет? Возможно? Ты, не выдерживая накала изнутри, ломаешься тоненькой спичкой и наконец оборачиваешься, рассматривая Ксавье. Припадая спиной к ледяной на ощупь ограде. С прищуром любуешься, размышляя, какой бы ответ выдался наиболее подходящим — и прагматичным, чтобы не выглядеть в глазах Торпа полным влюбленным ничтожеством, и положительным, чтобы растрясти голову. — Выкладывай. Надеюсь, эта авантюра стоит моего сна. Храбришься, раздумывая над тем, какую модель поведения выбрать: и что бы не подбросил воспаленный, в край заболевший симпатией к Ксавье мозг, не можешь противостоять его природному обаянию. На парне красуется футболка, навыпуск торчащая из пижамных штанов в крупную клетку, волосы паклями торчат в разные стороны, словно он побывал до этого не во сне, а на приеме у чумного доктора. Тебе хочется ответить колкостью, но слова не торопятся слететь с губ. Виной тому иррациональная, неуместная, диковатая улыбка. Он стоит, подбоченившись и скрещивая руки на груди, стуча пяткой по порожку. Неистово безобразный, сонный, с ввалившимися щеками, заостренным подбородком и стеклянными глазами. Похожий на домовёнка соломенной шевелюрой и непритязательной улыбкой. Тебя пробивает аккурат в грудь осознание, насколько разделяющий вас момент можно назвать глубоко интимным. Не поцелуи, не разгоряченные в кутерьме чувств объятия, не проведенные у костра или на аллее вечера, и вполовину не передают волшебства этого потрясающего момента. У тебя немеют ноги на кончиках пальцев, заходится от ударов сердца пульс, молочной дымкой окутывается настоящее. Торп чертовски, невозможно и противозаконно красив, грациозен и в той же мере неуклюж. И это тебя заводит сильнее, чем неуемное желание и самый грязный секс. — Уэнс? Как сквозь вакуум прорывается его голос, и ты оттаиваешь, быстро-быстро хлопая ресницами. Не должно быть так: пугающе заманчиво, воздушно и окрыляюще. Непременно однажды эти самые чувства приведут тебя к краху, к потере ориентации. — Все нормально, — бормочешь, а отметка настроения на всех парах несется вниз, так как тебя огорошивает глубина чувств к своему же помощнику. То, что вы вытворяли двумя часами ранее на полу номера, уже об отношениях, обязательствах, хаосе и гормональных всплесках. Это новая стадия реальности, в которой Торп занимает несоизмеримо больше времени и пространства, чем способна понять забитая им же голова. — Ты уснула? Может, к черту и в постель? — поднимает руки, выказывая тем самым благие намерения, ты прыскаешь от смеха. Он выглядит презабавно и невинно, что щемит сколотое сердце. — Нет, я согласна встретить рассвет, где ты там хотел... — вздох вспарывает грудь, щеки раздуваются. Ты стараешься, честно силишься сделаться серьезной, как и несколькими минутами ранее, но терпишь поражение. Рядом с Ксавье ты просто не в состоянии взять себя в руки. Унизительно. Ты смотришь на него снизу вверх, так как разница в росте все еще волнительна для тебя, и складываешь руки перед собой на животе. Ксавье делает шаг навстречу, ты — следующий, и так до тех пор, пока между вашими телами не остается ни дюйма. Вы застываете носом к носу. Выразительные глаза Торпа непостижимо медленно бегают по абрису твоего лица, аромат корицы занимает окружающее пространство. В этой изумительной близости ты можешь увидеть всё и даже больше: впадинки от затянувшихся мелких шрамов на щеках Ксавье, разливающуюся под глазами синеву от недосыпа, кое-где непропорционально посаженный нос, безупречные губы, растянутые в фирменной нагловатой улыбке помощника. Да, Ксавье не идеален. Он не обладатель глянцевой кожи и блистательных зубов с голливудской улыбкой впридачу, но он берет натуральностью — настоящими эмоциями, порывами, поступками, от которых у тебя дух захватывает. — Уэнс, — шепчет с придыханием Ксавье у самого края и, выждав пару секунд, не медлит с медовым поцелуем. От этого пленительного захвата, напора и жесткости кружится голова. Руки Ксавье ненавязчиво накрывают твою талию, а губы хозяйничают на твоих, словно только там их законное место. Ты особо не протестуешь — все равно свободное падение оказывается сильнее доводов угасающего разума, а распаляющий поцелуй — мокрый, аморальный, тягучий, который сгодился бы на сайтах для аудитории восемнадцать плюс, стирает между вами всякое расстояние: тело к телу, без единого зазора. Ловко взбираешься к Ксавье на руки, пока его язык описывает круги где-то по твоему, а пальцы щекочут подрагивающие ключицы. Обычно так начинается что-то невероятное, опьяняющее, великое, и ты бесповоротно соглашаешься на большее. Так как эти руки, что в тисках сжимают твои ребра и талию — самое правильное, губы — самое желанное, а тело Торпа — как бы не отрицать, самое сокровенное. Темное, влекущее. Он весь какой-то с пометкой «слишком», отчего тебя несет в пропасть и хочется еще и еще, еще и еще. До скоропостижной остановки влюбленного сердца, до эйфории, что вознесет в небеса или опустит вниз сгорать в адовом пожаре. Ты вскарабкиваешься плотнее, целуешь до потери сознания — дико, не отрываясь от опешившего Ксавье. Он, кажется, никуда больше не торопится и не предлагает — с охотой и варварством крадет поцелуи с моментально припухших губ и окутывает тебя теплом своих великаньих ладоней. И если часом ранее тебя знобило от холода, то ныне тебя бросает в жар при мысли быть оторванной от Торпа. Его руки резко перемещаются на твою грудь и с нажимом накрывают ее. Ты стонешь. Порочнее, чем ожидала. Громче и нетерпеливее, подталкивая Ксавье к действиям. Вы на ощупь врезаетесь во все плоскости номера, с грохотом захлопываете балконную дверь и пересекаете комнату. У тебя тяжелеет голова, исчезают магическим образом все тревожные мысли, кожа покрывается налётом гиперчувствительности, так как любое прикосновение Торпа в тебе отзывается десятибалльной волной из чувств. Ты мгновенно расслабляешься, оставляя все сомнения и страхи на потом и позволяя себе раствориться в ошеломляющих ощущениях и эмоциях. Тепло. Безопасность. Надежда. Это слишком хорошо, чтобы быть реальностью. От лёгкого прикосновения его пальцев к твоему затылку по коже пробегают мурашки. Ты не думаешь, что с тобой когда-либо обращались с такой нежностью и трепетом, будто ты хрупкая драгоценная ваза. Хотя тут же избавляешься от дурных ассоциаций. Какие вазы, когда Торп вытворяет нечто незаконное с твоими губами — они саднят, горят малиновым, жаждут продолжения, и ты вся — целиком и только так — превращаешься в атомический взрыв, который вот-вот достигнет критической отметки нетерпения. Наваливаетесь спинами на взваленные кубарем одеяла и стараетесь сбагрить их на пол, так как градус возбуждения растет, а животное желание вперемешку с проклятой влюбленностью не оставляет шансов поставить начатое на паузу. Тебя роняют на постель, как бальзамическую куклу, целуют надрывно, жадно, испивая до дна всю нежность. Ты не выдерживаешь и, забываясь, закатываешь в наслаждении глаза. От каждого действия Торпа: будь то касание пальцев или робкий поцелуй подмышками, вдоль линии плеч или у пупка — твое тело взбудораженно дрожит, а гортанное клокотание Ксавье придает уверенности. Ласка и прелюдия затягивается, внутри бушует океан страстей, организм требует долгожданной разрядки, поэтому в следующий миг ты рывком поднимаешься, притягивая парня к себе вплотную. Футболка и штаны Торпа летят бесформенной кучей на пол около кровати, его шея — необласканная, сиротливо спрятанная за россыпью волос не остается без твоего внимания. Ксавье деликатно позволяет тебе вести и зажмуривается, когда твои зубы клацают у краюшка яремной вены. Шея Торпа становится спусковым крючком твоего возбуждения, и уже через пять секунд ты не смеешь думать ни о чем, кроме его пальцев, пробирающихся сквозь кромку взмокшего белья, твоих поцелуев, которые вводят парня в глубокую степень экстаза. — Да... Уэнс, да. — Раздается над твоим ухом шепот будто бы в никуда, и его руки хватают тебя за плечи, а после бесцеремонно срывают завязки на халате и сбрасывают куда подальше. Голос Торпа манит, словно мелодия на флейте, завлекающая змей, он исследует твое тело основательно, не пропуская ни одного излома или изгиба, осыпает поцелуями любую неровность, теряется в ложбинке груди и говорит-говорит-говорит... пьяно, бессвязно, горячо и завораживающе. Когда мягкость хлопка скользит по твоим ногам, а зеленые глаза Ксавье разгораются настоящим пожаром, ты неволей вспоминаешь пророческие слова гадалки: «У твоей погибели зеленые глаза, Аддамс». Его поцелуи обрушиваются на подрагивающее тело, как пули на агонизирующий мир в стадии войны. Пальцы неторопливо прогуливаются между тонких ключиц, исчезают в ямке под поясницей, считают родинки на обнаженной спине. Ты вытягиваешься по постели и сопровождаешь заинтересованным взглядом любое действие Торпа. А после поддаешься вперед и, соблазнительно ведя языком по губам, хмыкаешь, тут же накрывая ладонью эрегированный член парня. От неожиданности, возбуждения или нажима прикосновения Ксавье дергается, пропуская воздух сквозь зубы. — Уэнс... — снимаешь по чуть-чуть белье и, не прекращая легких подразниваний, видишь наконец Торпа обнаженным. Тебя колотит, трясет лихорадочным припадком от того, насколько тебе хочется заполненности, эйфории и несдержанного секса. Кладешь поочередно подушечки пальцев на соски, покручивая их, и, встав на колени точно в центре кровати, тянешься к члену. Ксавье ошеломленно наблюдает за тобой, но вскоре маска удивления и неверия лопается с треском, обнажая его истинный облик, за которым кроются тонны наслаждения. Приникаешь губами к головке, поигрывая с основанием языком, поднимаешь глаза вверх. Эмоция на лице Ксавье одна за другой рождает в тебе трепет, давно утраченное ощущение счастья и чего-то невероятно родного и близкого. Он прячет безумную улыбку, ресницы Ксавье дрожат. Торп старается держать себя на плаву, когда ты распахиваешь рот еще шире, вбирая член на всю длину, пусть не с первого, но с уверенного третьего раза, предварительно скользя губами по выступающим венкам. Ксавье истерично, конвульсивно подтягивает твое лицо еще ближе, еще теснее за подбородок, так, что головка его возбуждения врезается в твою щеку, а движения головой превращаются из размеренных в дразняще ускоренные. Он слегка надавливает, ты стонешь, задыхаешься и жаждешь большего. Тебе не противно вопреки устоявшемуся мнению. Просто неподдельные эмоции, отображенные на лице Ксавье, делают свое дело — ты отдаешь всю себя процессу. Гладишь, легонько царапаешь, стимулируешь, доводишь до финального аккорда... и когда, по ощущениям, Ксавье близится к разрядке, для тебя начинается ад в раю. Или наоборот. Он рывком выходит из твоего рта, поднимая тебя тут же с колен, прижимается губами к твоим, вкладывая всю мощь и ненасытность в поцелуй. И, не дождавшись более внятного ответа, поворачивает тебя спиной к себе. Его разгоряченная кожа и слабо перекатывающиеся мышцы угадываются сквозь прикосновение. Ксавье больше не медлит ни секунды: впивается крышесносящим поцелуем в твою шею — та пополняется синими созвездиями засосов, из твоих легких рвутся дробью стоны. Пальцы Ксавье проникают внутрь тебя, набирая поступательный темп движений. Торп своими манипуляциями заставляет тебя поддаваться навстречу, просить о большем, едва ли не молиться. И это так хорошо, так сакрально и сказочно, что ты теряешь ориентиры и ощущения пространства и времени. Шахматная черно-белая плоскость восстает перед глазами, фейерверки взрываются в туманном сознании. Ксавье помогает тебе восстановить дыхание, сменить страстность на обезоруживающую нежность. — Уэнсдей... — опускает глаза вниз и с полной серьезностью тянет, добавляя еще один палец. Ты реагируешь сию секунду, расставляя ноги шире. — Ты больше, чем прекрасна. Сантименты немного сбивают с пути, но проникновение Ксавье пальцами волнует и захлестывает тебя гораздо больше, чем желание пререкаться. Он шепчет в шею, ты заходишься в предоргазменной агонии, как вдруг вся сказка рассеивается — руки Ксавье перемещаются на твою грудь, а губы ласкают твои собственные. Ваши языки встречаются, и ты не можешь сдержать довольного стона в его губы. Ксавье отстраняется от тебя — где-то на фоне шелестит тотчас же упаковка презервативов, иллюзорно маячит на периферии неясно откуда взявшееся волнение, но ты его заталкиваешь поглубже. И в следующий миг мир вновь обретает краски. Ксавье неспешно отводит россыпь твоих волос за спину, оголяя шею, и целует с невиданной любовью в кромку плеча. — Есть что сказать в свое оправдание, почему вы не спите, Мисс Аддамс? — дразнится он, направляя член свободной рукой. Ты задерживаешь дыхание, поглощенная томительным ожиданием и судорожным желанием. Ксавье улыбается, ты шипишь, когда он, пристраиваясь сзади, входит на две трети. Замирает в тебе. И ждет. Тебя охватывает восторг — отовсюду, со всех уголков организма тянется ни с чем не сравнимое удовольствие, концентрируемое в одной точке, где располагаются длинные пальцы Торпа. Он водит ими круговыми движениями по набухающему клитору, оттягивает твои губы в порции новых поцелуев и разгоняется внутри — то ритмично и выдержанно, то резко и глубоко. Вонзаешь ногти в бедра Ксавье, охаешь. Торп перекрывает вздох смазанным поцелуем и ускоряется сильнее. Возбуждение то схлынивает, то топит тебя по новой, даря ощущение полета и блаженства. — Ложись, — на ухо приказным тоном, и ты головокружительно падаешь на постель, а Ксавье принимается ураганом вдалбливаться в твое тело сбоку. Смена позы идет вам на пользу. Он удерживает твою ногу под коленкой и, рассматривая лицо с улыбкой идиота, не прекращает наращивать скорость подмахиваний. — Ксав-ксав-кса... — требовательно голосишь, но командирский тон мигом утрачивает свою силу. Торп плотоядно ухмыляется, скользит ладонями по животу и пояснице, оставляет хаотичные поцелуи то тут, то там. Ты чувствуешь, как дрожишь, а все на свете берется каруселью. Его глаза квантово блестят зеленым, а движения достигают немыслимого уровня. — Ну, Уэнс... — твоя кожа липнет к коже Ксавье, а глаза безошибочно находят его в самый пиковый момент — оргазм лавинно накатывает сперва на тебя, а затем на Торпа. Он даже не успевает договорить, как его скручивает приступом оглушительного удовольствия. Дыхание сбивается, звон в ушах поселяется невиданный. Ты дрожащей ладошкой хватаешься за руку Ксавье и минуты три лежишь без движения — то ли ловишь вертолеты, то ли вспоминаешь, как тебя зовут. Ты не знаешь, а стоит ли портить момент ненужными разговорами и молча поворачиваешься к Ксавье, который с невозмутимостью на лице, избавляется от презерватива. Затем только, чтоб через пять минут найти новый. — Мисс Аддамс, вы мне обещали не одно дефиле без одежды, — бормочет, заигрывая, в выступ ключиц, а ты беззвучно смеешься. Торп кажется тебе непреодолимой крепостью, непроходимым рвом, твоим домом. Такой высокий, понимающий, ласковый и вместе с тем жесткий. Смотришь на него и, не раздумывая, завлекаешь в поцелуй. — Что там у тебя за предложение? — сипишь, лежа расслабленной и максимально довольной.* * *
Ксавье
— Почему летучая мышь? — задаешься вопросом, внимательно очерчивая большим пальцем едва заметную линию лобковых волос. Тебя подмывает узнать историю возникновения татуировки, но не настаиваешь — тема невероятно щепетильная и явно не годится для обсуждения в том виде, в котором вы находитесь сейчас. Аддамс всхлипывает, когда ты, не спуская с нее восхищенно прищуренных глаз, медленно спускаешься ниже и устраиваешься между ног Уэнс. Ее бьет самая что ни на есть лихорадка, тело вытягивается, а губы Уэнсдей выхватывают воздуха. Притом в глазах напротив чернеет пламенная уверенность пойти дальше, ни на грамм не прекращая начатое. Ты улыбаешься, подбадривающе, но не ослепительно, чтобы не смущать девушку еще больше. В голове галопом проскакивают мысли о том, что Аддамс обворожительна: с выступающим прозрачным узором ребер, с алебастровым оттенком кожи, с широко распахнутыми глазами и искусанными в кровь губами. Устраиваешься чуть ниже и, хватаясь за ступню Аддамс, размещаешь в своей ладони. Пальчики Уэнс быстренько двигаются, ноги — покрываются гусиной кожей, когда ты зацеловываешь без остатка поочередно всю нижнюю часть ее тела. Уэнсдей томительно выгибается навстречу, поражает твое и без того богатое воображение беспорядочными стонами и закрывает глаза. Ты принимаешься водить губами вдоль всей внутренней стороны бедер, прикасаешься щекой к упоительно длинным ногам и останавливаешься там, где девушка жаждет больше всего. — Мало кто вообще видел... — Уэнсдей нервно сглатывает и краснеет до корней волос. Ты легонько продуваешь губами ее промежность и ухмыляешься. — Ещё бы, — с видом знатока высматриваешь находку на внутренней стороне бедра Аддамс. — Это же не остановка общественного транспорта... И пока Уэнс теряет бдительность, ртом прижимаешься к нежно розовой коже, втягивая губами клитор. Она мгновенно находится с реакцией и, запуская руку в твои двести раз спутанные волосы, стонет. Так, тихо, но раскатисто, превращая звуки в аккомпанемент задействованного вовсю языка. Простое «у-у-у» тянет с надрывом, а «о-о-о-х» лепечет с с глубиной придыхания. Тебе просто жизненно необходимо довести Уэнсдей до скалистого, надрывного предела, распахнуть окно в мир эйфории и грез, секса, где не будет места условностям, любовницам и наглости. Каждое прикосновение к ее разгоряченной пульсирующей соками плоти — твоя личная доза зависимости, которую ты в будущем планируешь увеличивать. Уэнсдей порывается заскулить, хрипит, истерично вскакивает и катается по постели, аромат похоти отвинчивает вам обоим головы — ты продолжаешь ласкать Аддамс, прибавляя к стонам и одиночным взвизгиваниям собственное сбитое в ноль дыхание. В какой-то момент движения твоего языка настолько вырывают Уэнс из реальности, что тебе приходится применить тяжесть веса и ловкость рук, чтобы девушка не свалилась с кровати. Ты чуть замедляешь темп языка, гуляя пальцами по коже извне, и наблюдаешь за Уэнсдей. Ее щеки краснеют, как наливные яблочки, родинки, рассыпанные по бокам как бисером, блестят в капельках выступающего пота. Уэнсдей изнемогает, задыхается, толкается, ругается — и все это под бешенный заданный тобой ритм. Разрядка, в которой отчаянно нуждалась девушка, высоковольтным зарядом сшибает ей мозги, и на последнем издыхании Аддамс дергается, будто сраженная конвульсиями. Еще несколько секунд уходит на то, чтобы осторожно найти на ощупь ее пальчики и переплести с твоими. Чтобы смахнуть со лба прилипшие пряди и собрать мысли и чувства воедино. — Так.., — крепко задумываешься, перед тем, как произнести беспокоившую мысль до конца: — почему все-таки летучая мышь? Татуировка Уэнсдей, что для тебя само по себе стало открытием, расположена в самом сердце сокровенного места, на твой взгляд, чтобы пойти на подобное, необходима смелость и куча тараканов за душой. И все же происхождение и выбор эскиза тебя одновременно как обескураживают, так и кажутся интересными. Ты рассчитываешь на любой ответ, в том числе на отказ. — Символ. Тату на лобке — довольно необыкновенное место, согласись? — ты трясешь головой скорее по инерции, чем из надобности, потому что Аддамс включается в разговор с небывалым энтузиазмом: ее видели лишь единицы в принципе: Энид, Тайлер, ну, и ты... получается. Беззлобно хмыкаешь, сгибая руки в локтях за головой. Смотришь замыленным взглядом вверх на декорированный подсветкой потолок с молочно-кофейной имитацией разводов. — Тату то есть как бы находится в постоянной тени. Как и летучие мыши, которые охотятся и живут исключительно в ночное время суток. Эти животные опасны, клыкасты и дерзки. — О-о-о, — многозначительно ведешь бровью, сплетая ваши ноги под одеялом. Тепло и трение тел друг о друга усиливается, чувства — невысказанные, сочные, переполняющие до краев сознания, — обезоруживают. — Очень похоже на тебя, Аддамс. Она пихает тебя в бок и улыбается, пряча глаза в толще одеяла. Ты любуешься детской непосредственностью Уэнс, ее повадками, правильными линиями и пропорциями. — Теперь ты знаешь. — Даже не знаю, — наигранно вздыхаешь, и Уэнсдей угловато жмется к твоей груди. — Что мне делать с этой теорией? Может быть, улучшим навыки на практике? — ухмылка разукрашивает твое лицо, Аддамс щекочет тебя длиной распущенных волос. Вы лежите в обнимку, плотно прижатые друг к другу: Уэнсдей, очевидно, пользуется моментом для того, чтобы сполна восполнить пробелы в знаниях относительно сексуальной жизни, ты — чтобы понять, насколько далеко вы оторвались от настоящего и парите в облаках. Проще говоря — влюблен ты в Аддамс или же нет. Катаетесь по простыням, то обласкивая друг друга, то дразня искрометными поцелуями. Смеетесь, нежитесь, растворяетесь в чувствах. Ты не замечаешь, как летят минуты, как ласковые лучи рассвета золотят небесную синь, как оживает отель, как трепетно бьется утомленное, но бесконечно счастливое сердце. Аддамс проявляет невиданные чудеса ласковости и радости — трется кончиком вздернутого чуть носика о твой, меряет руками ширину твоих плечей. Любовно устремляется вперед. У тебя отказывает дыхание, по венам бежит ток. Сгребаешь девушку в охапку и приземляешь на себя, не давая шанса на спасение. — Уэнсдей... — горько вздыхаешь, как будто полынь распускается на языке. Ее ресницы трепещут. — Кажется, мне пора бить тату с твоим именем у себя... — поигрываешь бровями, она разражается хохотом. Ты подхватываешь. — Для этого тебе нужно выпить на спор с Энид Синклер. Аддамс кукожится под одеялом и продолжает смеяться. — Хорошо, мне интересно, — намекаешь на рассказ истории в красках, да только Уэнсдей отменно применяет запрещенный прием — толкается языком в твой рот и глухо постанывает. Ты улыбаешься сквозь поцелуй. Как вдруг тишина разлетается вдребезги под влиянием настойчивого стука в дверь номера. — Сатана, кто там? — изображая раздражение, гнусавит Уэнс, выпуская из комфортных объятий. Ты безо всякого желания, более того, издерганный весь, взмокший, злой и невероятно уставший, плетешься к двери. И распахиваешь ее, мечтая высказать раннему гостю короб претензий и отчитать лекцию по этике. На пороге, держа подмышкой увесистый короб, топчется мужчина плотного телосложения и воровато похрюкивает. — Привет, где моя протеже с косичками? — без приветствий начинает гнать незнакомец, ты отказываешься его пропускать, как вдруг из спальни вылетает Аддамс и ударяется переносицей в грудь посетителя. — Дядя Фестер... — Не ждала старика после очередной ходки? Ты ошеломленно проглатываешь возмущения, что просятся наружу, и не препятствуешь появлению дальнего родственника Аддамс — потому что сходства между ними впечатляющие. — Что ты тут делаешь? — Да вот... Ты окончательно теряешь нить беседы, когда некий «Фестер» предлагает немного пройтись. Предчувствие беды продолжает сгущать краски в твоей жизни. И это чертово колесо, похоже, только начинает свой бег. — Я приехал, чтобы увезти тебя из Австрии.