Маски

Ксавье

Желтые разводы света прыгают по потолку. На нем ты без труда замечаешь присохшую известь и скопление паутины по углам. Тоненькие кружевные колечки мерцают от каждого движения лампы. Толкаешь плечом дверь и по-хозяйски запрыгиваешь на следующие три ступени. Для тебя здесь все стало привычным: дверь из темного дуба соседской квартиры, пол, устланный в чудаковатый ромбик, проклятая лампа и стены, отштукатуренные и утонувшие в болотно-зеленом оттенке. Клубы дыма не выветриваются в подъезде годами, и виной тому твой посредственный и простой, как пять копеек, сосед по имени Лукас, у которого в философии, как водится «и небо ярче, и трава зеленее». В особенности — трава. Нельзя дать однозначный ответ: скучал ли ты по граффити на левой стене близ почтового ящика, но при виде знакомого пейзажа сердце как-то непроизвольно тянет. С красотой и роскошью австрийского «Монтафона», конечно, не сравнится, однако есть в этом что-то… свое. Знакомое, родное, выхватывающее из души искренность и тепло. Переводишь взгляд с опаской за спину и обнаруживаешь картину, что нехило потрясает твой мозг — Уэнсдей во все глаза, с искрой и детской радостью рассматривает дизайнерские решения веллингтонской многоэтажки на окраине столицы. Девушка нерешительно поджимает губы и несколько озадаченно супит брови. Наверное, думает: стоило ли тащиться после аэропорта прямиком сюда, а не в уютное родительское гнездышко с белыми стенами и горничными в довесок. Тебя это, по правде, чертовски смущает, поэтому силишься разрядить обстановку и возишься со связкой ключей около двери, ведущей в съемное жилище. Зато любовно и самостоятельно тобою добытое и снятое. Вопреки воле Жаклин и ее стенаниям на весь белый свет. — Ну да, — ловишь затравленный блеск в глазах Аддамс и сокрушаешься: — не четырехзвездочный отель с видом на горы. Чем богаты. Добро пожаловать, Аддамс. В сердцах по лбу себя мутузишь раз двести и следом спешишь вернуть на лицо напускную уверенность, так как она растворилась еще где-то на полпути к Веллингтону. Твой геройский образ рассеялся туманом мгновенно, как только с губ слетели два предложения: «Аддамс, ты можешь упираться, но, прежде чем вершить великие и ужасные дела, карманный Робин Гуд, тебе бы выспаться. Не хочешь посетить холостяцкую берлогу?». В четыре тридцать утра, по-твоему, это казалось самым взвешенным и взрослым решением. К изумлению водителя такси и к твоему собственному, Уэнсдей легко согласилась, погруженная в свои мысли. — Мило, — лаконично ввергает тебя в шок гостья и цепляет кончиком пальца подвеску-фенечку на связке ключей, что хранятся дома про запас. Это, разумеется, также дело рук матери. Ты прыскаешь в кулак, проталкиваешь Уэнсдей дальше по коридору и защелкиваешь замок. — Спасибо, что оценила, — из твоей груди рвется нечто похожее на смачный зевок, и ты немедля пробираешься вглубь комнат. Аддамс, оставив чемодан и рюкзак у двери, волочится следом. — Итак, Ксавье, — педантично начинает она, на что ты изгибаешь бровь. — Мне нужно разработать стратегию, ознакомиться с документами, точнее, наоборот… потом прописать риски на текущий месяц и проанализировать прогнозы нашего пиар-отдела. Усвояемость информации у тебя сейчас критически низкая, и пока Уэнсдей командным голосом продолжает бубнеть, ты красноречиво орудуешь электрическим чайником, чашками и десертом из холодильника. А затем, обескураженный ее неиссякаемой деловитостью, наконец обрываешь на полуслове. В конце концов, режим начальницы может быть успешно активирован с позднего утра, а не в тот самый миг, когда вы, уставшие и полуголодные с дороги, переступили порог квартиры. Твой мозг просто-напросто не способен обрабатывать огромные тексты. Ты и без того провел за изучением документов четыре часа. — Уэнс, — хрипишь, не узнавая глубину своего голоса. Опускаешь чашку на стол, наполовину наполненную разнотравьем листового чая, и кладешь обе ладони на бархат щек Уэнсдей. — Вдох-выдох, давай… — она потрясенно захлопывает рот и смотрит поразительно ясными глазами. Душу способными из тебя высосать. Как будто на аудиенцию к дементорам записаться, честное слово. — Чего? — шепчет с придыханием, отчего даже плечи девушки опускаются. — Говорю: вдох-выдох, успокойся. Уэнсдей собирается с духом, образцово-показательно откладывает кипу бумаг на стол и со вздохом опускается на табурет. В свете безлико горящего лунного диска, скрывающегося за множеством строений напротив, ее лицо кажется тебе восковым, безупречным в своей бледности. Глаза делаются большими, кукольными с пушистым веером ресничек. Пыл Аддамс заметно подутихает, когда ты присаживаешься рядом и лениво тянешь три папки на себя. Костяшками пальцев подвигая чашку в сторону обездвиженной Уэнсдей. Она пялится на тебя так, словно пришельца заметила, и приосанивается — наверняка чтобы выглядеть в твоих глазах авторитетнее. От беззаботной девчонки с заливистым смехом в самое ухо не остается и следа. — Гляди, — дважды хлопаешь в ладони, и кухня тотчас озаряется приглушенным светом, лучи которого преломляются и рассеиваются мягким сиянием. — Статистика за ноябрь складывается… Она не дает вставить хоть слово, безапелляционно заявляя: — Отвратительная! — щетинится, согревая кончики пальцев теплом чашки. Аромат распространяется медовый. Ты находишься на грани того, чтобы захлопнуть чертов деловой фолиант. — Не так категорично… — твой тон сочится состраданием к тем, кто трудится в офисе за тем только, чтобы Аддамс оставалась терпимой, а не фурией в последней инстанции. Вчитываешься в текст на шестой странице и, сдавшись, поднимаешь глаза. — Ты посмотри на эти показатели! — заводится она в край, на что ты реагируешь вяло: работоспособности Аддамс можно лишь позавидовать, тебя же хватает на то, чтобы глядеть на нее с каким-то снисхождением. — Куда смотрит отец? Я не могу, не могу, Ксавье. Мы же по тотализаторам летим по всем параметрам. — Да где? — перехватываешь инициативу и в упор не видишь проблемы. — В прошлом месяце, — Аддамс, сделав два глотка, напрочь забывает о напитке и склоняется над столом крайне сосредоточенной. Ты впервые видишь ее за работой вживую: без трогательной россыпи веснушек на щеках и с прямым, не сулящим ничего доброго, взором. — Мы имели отрицательное математическое ожидание на ставках. Ты кое-что смыслишь в терминологии букмекерского дела, поэтому заинтересованно ведешь пальцем по острию бумаги, поддевая краешек, чтобы перелистнуть на следующую страницу с показателями. Иными словами, в октябре все ставки в «Addams WatchHill» были нацелены на результат принести кампании прибыль, а не озолотить клиентов выигрышами. Рассчитывались они аналитическим отделом скрупулезно и блестяще, а в ноябре — оттого Уэнсдей и зла — показатель выигрышей посетителей в убыток ее империи возрос. — А теперь положительное… — неутешительно выносишь вердикт и перехватываешь ее тонкое запястье, заглядывая в самые чертоги разума. Аддамс выглядит поникшей и бесконечно обозленной, ведь всё что она выстраивала годами, принимает не те формы. — Да, Торп! — гневается, выражая скорбь угрожающим шепотом. — Ты когда-нибудь видел букмекерскую контору, работающую в ущерб себе? В глазах ее разверзается ураган, по силе сравнимый с самым катастрофичным штормовым предупреждением, на краях радужки золотится отражающийся блеск. Ты крепко стискиваешь обе девичьи ладони и мягко улыбаешься. Пусть бы и в следующий миг твоя голова угодит на плаху. — Нет, Уэнс, не видел. Ситуация поправима. Я видел весь отчет, могу сказать, что это не критично. Ну, а Пагсли… его участи я завтра не позавидую. — И это касается не только рабочих моментов, но и личных. Сглатываешь, продолжая ее осаждать: — в конце концов, поднимем маржу , чтобы выровнять коэффициенты по ставкам. Ожесточенная версия Уэнсдей Аддамс оборачивается усмиревшей девушкой со слабым намеком на полуулыбку. Ты не уверен, то ли свет так струится по кухне, то ли она взаправду прячет колючки подальше. Отнимаешь руки и, убирая от греха подальше все, что связано с работой, ненавязчиво интересуешься: — Какие планы на сегодня, Уэнсдей? — Ну, — хищный оскал украшает вишневый росчерк ее губ. Ты уничтожаешь в три глотка чай, успокаивающий взвинченные нервы. Девушка возвращается на место. — Разобраться с родственниками, полагаю. В одной фразе содержится смертельное количество сарказма, от которого тебя пронимает осознанием ужаса, а по спине несутся на запрещенной скорости мурашки. Отговаривать Уэнсдей, как ты понимаешь, бесполезно, поэтому занимаешь более нейтральную позицию и мечтаешь не сплоховать. Тишина становится твоим спутником на целых три минуты, пока Аддамс, уткнувшись с носом в чашку, восседает на табурете с гордо поставленной ногой. — Знаешь, есть такая заповедь «Не убий ближнего своего» ... — Ничего не могу обещать, — плотоядно хмыкает она и бессовестно подмигивает. Твои щеки вмиг окатывает пожаром. Запрещенный прием. Из вас двоих, кажется, Аддамс была более асоциальной, но сейчас…? — Уэнсдей, без шуток. — Торп, — она встает и, не капли ни стесняясь, хозяйничает в закромах твоих шкафов. — Не люблю беспорядок. Так вот… у меня есть конкретный алгоритм действий. И поверь, я справлюсь. Это касается всего. Она избегает сталкиваться с тобой глазами, словно сомневается, но твердость в голосе, подобная стали, обрубает дальнейшее обсуждение. Что бы ты ни хотел — Уэнсдей приняла решение самостоятельно. — Ты вернешься к работе? — опомнившись, произносит Аддамс, остановившись около окна. Плечи девушки подрагивают, а спина с резким росчерком лопаток, кажется, выбивает из тебя грамм адекватности. Тянет прикоснуться. — Что скажете, Мисс Аддамс? — Отпуск закончен, Ксавье. — Вполоборота от тебя с ледяными интонациями в голосе. — Но это будет утром… — подходишь к ней сзади и, убирая завитые у концов локоны в сторону, проводишь губами по линии обнаженной кожи на спине. Уэнсдей реагирует легким подрагиванием и не дышит, сраженная неожиданной лаской. Твои прикосновения щекотливы, аккуратны и неторопливы. — А сейчас… В твоей голове проигрывается целая серия сюжетов, как быть дальше, но ты решаешь не пасовать перед трудностями выбора и вбираешь весь мед ее кожи губами. Уэнсдей — один сплошной нектар, вызывающий истому и желание продолжать начатое во что бы то ни стало. Она не дергается, парализованная порывом, продиктованным откуда-то изнутри, ты же не спешно впечатываешь ее тело к груди и рычишь от того, как тебе сшибает мозги. Аддамс заводится в то мгновение, когда твои ладони мягко перемещаются на округлые полушария ягодиц, а языки сплетаются вместе в развязном поцелуе. С нотами соцветий и вишневой косточки. Ты чувствуешь, как на кончиках пальцев собирается ток, как тебя бросает в пот и мороз попеременно оттого, что Уэнсдей с прытью обезьяны вскарабкивается в твои руки. Ерзает, воет, ласкает шею укусами. Которые ощущаются как микроизвержения вулканов, как призыв к действию или маленький микроинсульт, вполне способный тебя свалить с ног. Осторожно поддерживая девушку под бедра, усаживаешь ее на неприлично узкий подоконник — невозможно мало места как для той затеи, что пришла тебе в голову. Аддамс охает и не капризничает, когда ее, захмелевший похотью мозг, вконец переходит в режим автопилота, а позвоночник сталкивается с прохладцей поставленного на проветривание окна. Ты находишь в глазах Уэнс тысячи и один испуг, мимолетное сомнение, помноженное на ярко выраженное желание достичь большего, чем ночные обжимания по углам. Твоя крыша окончательно срывается и летит в тартарары со свистом, когда тебе удается одним движением руки избавить девушку от белья. Обнажить так бессовестно быстро — в считанные секунды — что она и пискнуть не успевает. На ней все еще болтается расстёгнутая рубашка навыпуск — пример виданного ханжества, под которой проглядываются линии косточек бюстгальтера. Черного и упоительно лаконичного, будто сама строгость сошла с небес. От сравнения вдруг становится смешно, и твои глаза загораются дьявольским блеском. Уэнсдей заражается атмосферой нерастраченного удовольствия. На губах застывает коварная ухмылка, стоящая как минимум десяти самых престижных премий мира, в черных глазах оттенка агата плещется похоть. Самая что ни на есть: растлевающая, звериная, бешенная, и Уэнсдей набрасывается на тебя по новой в голодном аморальном поцелуе. До звездочек под веками, до объятий с привкусом боли и болезненного хруста. Ее нога устраивается на твоей спине, вытянутая ладонь запутывается в волосах, а грудная клетка грохочет так, что закладывает уши. Уэнсдей Аддамс — как есть перед тобой: томная, обезоруженная, в меру ласковая, юношески-очаровательная. Ты поднимаешь глаза вверх, вскидываешь голову между беспорядочными поцелуями, так похожими на выстрелы пуль, чтобы расценить реакцию на тронутом усталостью лице. — Браво, Ксавье, — глотает вздох Аддамс и прижимается к тебе. — Действенный способ уйти от работы… Проходишь губами по кончикам пальцев на ногах Уэнсдей и злорадно ухмыляешься — она гордо восседает на чертовски твердом подоконнике, напоминающем нары, и в молочном свете луны кажется без преувеличения богиней. Сердце, давно перескочившее в пятки, начинает трещать по швам и долбить по вискам настойчивыми ускоренными ударами. — Брось, я бы предложил тебе расслабиться… как ты на это смотришь? — Как человек после перелета, которому нужен сон, — виновато отрезает она, и ты сильнее надавливаешь руками на девичьи лодыжки. — Вот и я об этом… а ты все работа-работа… — шепотом передразниваешь, так как в доме звукоизоляция предусмотрена впечатляющая — точнее, ее полное отсутствие. Уэнсдей порывается фыркнуть в ответ что-то конкретное, но слова тонут в смазанном смешке, когда твои ладони пробираются чуть вверх, а глаза отливают позолотой от накатившего возбуждения. Как будто кто-то нарочно схватился за спички и поджег ими твои вены. У нее же наоборот глаза делаются черными, как самая мрачная ночь, за их кромкой не угадывается зрачок, а губы пламенеют от разнузданных ласк. Подхватываешь Аддамс за поясницу и волоком тащишь в комнату, словно она ничего не весит — эдакая кукла в миниатюре. Она, кажется, не имеет ничего против: ногтями помечает территорию твоего тела, сипит, сдерживая стоны, зарывается носом в твою грудь. Обхватывая ногами твой торс. Ты немного удивлен тем фактом, что Аддамс, наплевав на сонливость и крутой характер, приправленный проблемами, позволяет себе сбавить обороты и поставить чёртову жизнь на паузу. Вы целуетесь как умалишенные подростки, снесенные с ног гормональным штормом, что просится наружу из всех щелей, на ощупь пробираетесь в твою святую святых, хихикаете на поворотах и возитесь как стайка прожорливых мышей. Уэнсдей рассматривает комнату глазами настолько бегло, полностью сконцентрированная на вашем общем театре безумия, что ты ее подгоняешь. Подталкиваешь легкими пинками в кровать, направляешь и наступаешь, пока она пятится аппетитной задницей назад. — Это оч-ч-чень плохая идея, Ксавье, — длиннозвучное «ч» из ее уст слышится невероятно мелодично, а вид заставляет тебя дышать через раз. Нагота Аддамс просматривается в виде бело-синих полосочек света, проникающих сквозь неплотно задернутые шторы. Твой кадык дергается в нетерпении наброситься на девушку, руки мимо воли тянутся к ней. — Поговорим о моем увольнении? — довольный собой шепчешь в ответ, и ваш диалог в целом строится по принципу пинг-понга: Уэнс вбрасывает мысль, ты отражаешь словесные атаки, замаскированные под флирт. Игра затягивается. Вы оба цепенеете от охватывающего желания, но держите дистанцию. — Утром. Обязательно. — Уже утро, — скашиваешь глаза влево, где расположено окно, и ухмыляешься. Аддамс ныряет под одеяло и заворачивается в него совершенно бессовестным образом. Точно хозяин квартиры — она, однако номинально ты. — Ксавье, — Уэнсдей с придыханием заигрывает, манит пальцем, как самая искусная любовница, хотя замечаешь на щеках играющий наливной румянец, и ты рвешься в объятия к ней. — Обнимешь? Паранормальная, адски-греховная страсть испаряется непролитым облаком эйфории, стоит Аддамс округлить глаза и невинно захлопать ресницами. Ты согреваешь ладонями, устраиваешь ее голову на согнутом локте и пялишься в потолок, изнеженный очаровательным, магически-окрыляющим запахом девичьего тела под боком. — Конечно. Уэнсдей пристально изучает тебя, анализирует, ты сканируешь глазами пространство и возвращаешься к мысли о том, что она без белья, из одежды на Аддамс красуется впопыхах съехавшая к плечам рубашка. Не можешь толком припомнить, когда бы лежал вплотную с девушкой в одной постели без вполне конкретной цели. Хмуришься, выпускаешь вверх тяжелый вздох и прижимаешь Аддамс ближе к центру кровати. Мысли лезут отовсюду, паразитируют в твоей голове, растут как на дрожжах, мешают наслаждению или продлевают его. С тобой прежде не случалось подобных сцен и как правильно расценивать ваши отношения — не знаешь. Хотя ясность есть. Остается только лишь поговорить обо всем. — Мне хорошо с тобой. — Признание огорошивает тебя как слух об увольнении однажды, который расползся в считанные минуты, и ты невесомо обращаешь внимание на Уэнсдей. Та держится идеально: сведенные к переносице брови, тронутый коркой льда взгляд, показательная кротость. Чего у тебя не поворачивается язык заявить о себе — адреналин подскакивает, уши долбит ультразвуком, ты проваливаешься в воображаемый вакуум и, кажется, летишь без остановки. Уэнсдей Аддамс безмятежно елозит в твоих руках, подпирает бочком твой живот и с горящим взором томится в поисках ответа. В глазах цвета ночи блестит столько надежды и ребяческого задора, что ты непроизвольно растягиваешь губы в улыбке. Ерошишь сброшенные водопадом по плечам волосы девушки, ищешь внутри себя хотя бы какие-то стоп-краны, но тщетно отыскиваешь безрассудно подростковое желание тискать ее. В повседневной жизни ты бы с превеликим удовольствием отшутился, в это мгновение, кажется, даже минуты растянулись в вечность, а значимость момента перевесила все остальное. «Люблю» — слишком скоро и поверхностно; «Ты мне нравишься» — уже вы с блеском миновали и расставили приоритеты, но… Бережно перекладываешь Уэнсдей на спину, повторяешь пальцами контуры ее совершенного тела, которое помещается в твоих ладонях, как хрупкое произведение искусства, не имеющее цены, и под недоуменный взгляд Аддамс укутываешь. Возвращаешь белье, высвобождаешь Уэнс из неудобной дорожной одежды, предлагаешь взамен футболку Жаклин. Одеваешь Аддамс как купленную, уникальную куклу с натуральной отделкой. Уэнсдей не прекословит: ей, кажется, недостает слов, чтобы выразить замешательство, эмоциями отпечатанное на лице. Кладешь Аддамс на левую сторону кровати, ныряешь с чувством выполненного долга рядом с блаженной ухмылкой, занимающей весь рот. Петрополус, чертяка, видимо, был все же прав, сказав как-то, что забота о девушке, которую любишь, в миллион раз круче самого долгожданного секса. Ты тонешь в ее касаниях, прикрываешь глаза и почти что мурлычешь как мартовский кот, когда Уэнсдей засыпает. Ее дыхание выравнивается постепенно, а руки покоятся на твоей груди. Ты засыпаешь, окруженный ароматом хвои, снеков и свежевыстиранного белья, когда на небе зажигается утро. Щекой мажешь по шелковистой коже ее рук и проваливаешься в сон, синоним которому безмятежность. Ее ладони бережно обхватывают твою шею, а голова покоится на широкой груди. Вы переплетены, как две змеи, желающие друг друга задавить. И вам до одури легко и спокойно.

* * *

— Ксавье! Ксавье! — силы Аддамс хватает на то, чтобы пробудить тебя с одного удара, так что, когда она возвышается над тобой грозной версией себя, ты подхватываешься. Садишься в кровати и пытаешься разобрать ее пламенные речи. — М? — серьезно, это все, на что способна твоя фантазия. — Мне необходимо попасть домой через час. Каким маршрутом это выгоднее? — Телепортом, — язвишь, сонно прищурившись. Полуденное солнце без того норовит залезть в глаза, а присутствие суетливой Аддамс бодрости не добавляет. Она просто-напросто заряжает тебе локтем под дых и в очередной раз выкарабкивается из постели. Просверливает дыру в настенных часах и угрюмо сопит. — Ксавье, через час начнется собрание руководства, на котором я обязана присутствовать! — она пытается вдолбить тебе прописные истины из трудового договора, заключенного между вами, а ты пробужденный и мечтательный, смотришь на нее во все глаза. Шоколадные локоны ниспадают по спине нитями, солнечные зайчики теряются на макушке, увитая родинками грудь призывно движется вверх-вниз вместе с учащенным дыханием. Конопатый нос Аддамс вызывает тонну запредельного восхищения. Ты понимаешь — это конец. Безнадежно фатальный, искрящийся, пропитанный насквозь чертовой любовью. Ты любишь Уэнсдей Аддамс. Ту самую даму с придурью, которую два месяца назад поднимал на смех перед коллегами и ненавидел сотни поручений в час. — Я понял. — Чешешь затылок и вразвалку сползаешь с нагретого утренними лучами и вашими телами ложа. Уэнсдей теряется — в ней плещется чересчур много тревог, грозивших затопить весь Веллингтон. Комкает простыню кулаками. Бессовестно сильно дрожит. Это утро много чем отличается от предыдущих, но и в нем находятся отголоски прежней жизни. Ты набираешь знакомый номер и надеешься вероломством и испугом добиться результата. Поднимают на том конце далеко не сразу, однако тут же с нотами удивления: — Мистер Торп? — Тащи свою задницу вместе с машиной ко мне, Кент. Аддамс в непривычной манере помалкивает и испуганно грызет краешек ногтя, расширенными от ужаса глазами бегая по оконной раме, залитой оранжевыми солнечными бликами. Ее не просто пугает перспектива опоздать на чертов семейный слёт, ее ведет и мутит от боязни ударить в грязь лицом. До этого утра ни одна живая душа из числа семейки Аддамс не прознала о вашем преждевременном перелете, но сейчас как бы не так. Ты горько кривишься, подпирая виском часть арочной конструкции, соединяющей гостиную и твою спальню. Смотришь на безупречно ровную осанку Аддамс, на нее застывшую в позе лотоса в середине твоей кровати, и прожевываешь непрошенный ком в горле. Тяжесть на сердце облаком оседает внутри. Щекочет нервы как проклятым пером. Не находишь слов, чтобы оказать утешение, о котором так бессовестно часто упоминают в женских журналах — Дивина читает такие регулярно, относительно Уэнсдей ты не уверен. — Ты большой босс, напоминаю, Аддамс, — понятия не имеешь, как прекратить панику Уэнсдей, которая в одночасье может перейти в разряд панической атаки, но мягко присаживаешься перед ней и заключаешь ледяные кончики пальцев в свои собственные. — Да, утратившая всё. Качаешь головой. Если у Уэнсдей имеется план, значит однозначно не все так безнадежно, как ей представляется. — Я не знаю, с чего начать, Ксавье, я запуталась. — Отчаяние вытесняет на ее лице другие эмоции, вызванные стрессом. Она беспомощно зарывается носом в твое плечо и дрожит. Так сильно и безутешно, что тебе едва достает выдержки не напоить ее коньяком для пущего успокоительного эффекта. По щекам Уэнсдей катятся слезы, которые тут же разбиваются об ее выставленные голые коленки, выглядывающие из-под футболки матери. На лице множатся влажные следы, кончик носа подрагивает, а глаза Уэнс тускнеют. Прислоняешь ее к себе так, чтобы дышала с трудом, и шепчешь с расстановкой, думая над каждым словом с маниакальной точностью. — Уэнсдей, что бы ни произошло — ты имеешь авторитет в кампании, значит твое слово — веское, так? Так! — ты произносишь это с нажимом, сильнее вдавливая Аддамс в грудь. Ныряешь носом в россыпь черной реки ее смолянистых волос. Вы сидите обнявшись: ты глядишь в одну точку, напоминающую собой карликовую планету насыщенного оранжевого оттенка, Уэнсдей не смотрит вовсе — глаза девушки плотно зажмурены, а тело повисает на тебе. — Ты вправе отложить собрание, — возвращаешься к болезненным советам и ласково ведешь от виска до скулы губами. Уэнсдей пахнет потрясающе, примерно так же — слушает. — Поговорить лично с каждым из членов твоей семьи и вернуться к обсуждению рабочих вопросов. — Все делать многоступенчато? — с шальной наивностью подсказывает она, а ты улыбаешься, перекладывая руки на девичью талию. — Всё сделать по-человечески, Уэнсдей. Она никак не комментирует услышанное: едва уловимо тянет носом насыщенный влажный воздух и уходит в размышления. Кончики пальцев Аддамс чуть подрагивают, в суетливых движениях угадывается нервозность, замаскировать которую ей не удается. Ловишь ладони Уэнсдей и притягиваешь к себе более требовательно, чем задумывал изначально. — Я так не умею, Ксавье, — севшим голосом без капли злорадства. — Ты себя недооцениваешь, — назидательным тоном перебиваешь и нежно касаешься носа губами. — Пойдем-ка... В твоих планах не допустить самой что ни на есть безвыходной ситуации и страха Уэнсдей перед предстоящей встречей с родственниками. Без прикрас тебя также беспокоит будущее, однако паника в ваших делах — явно дерьмовый советчик. В какой-то момент ты понимаешь, что вы переместились из спальни на кухню, и уже Аддамс вовсю заправляет ходом разговора. Она вооружается фартуком, как будто делала это последние сто лет, подвязывает волосы на скорую руку и, взъерошенная и взмыленная от переживаний, начинает работать венчиком. На деле ты не представляешь, как он оказался среди прочего кухонного хлама. Не помнишь, чтобы вся кухонная дребедень принадлежала тебе. Наверняка осталась от предыдущих арендаторов. Уэнсдей же искусно и молниеносно взбалтывает яичную смесь и дергает подбородком. Она упирается поясницей в столешницу, ты сидишь на высоком табурете и наблюдаешь за скорой игрой женских рук. — Всё, что я могу, это устрашать всех своим видом. — Это правда, — как ни в чем не бывало поддакиваешь и, восхищенно провожая фигуру Аддамс глазами, щелкаешь скорлупой фисташек. Уэнсдей отрывает взгляд от миски и с укоризной прищуривается. — Мгм.. — Что!? — восклицаешь и наигранно разводишь руками. — Да я леденел от твоего командирского тона. И думал, что там чванливая, жадная до денег женщина с задатками самодурства. — Ты оказался недалек от истины, Торп, — то ли уязвленно, то ли безэмоционально соглашается Уэнсдей и зажигает конфорку на плите. — Для меня на первом месте всегда была кампания. Благополучие ее, а также конкурентоспособность — вот что имеет значение и смысл. А иначе зачем это всё? Задумчиво чешешь висок, внимательно изучая Уэнсдей с головы до ног. Эта безобразная в своем упрямстве женщина продолжает убеждать тебя в том, что карьера и только важны для нее, а сама стоит посреди кухонных шкафов растрепанная, домашняя, милая, такая, что дыхание захватывает. И чертов куцый хвостик набекрень, кажется, дополняет образ хозяйственной девушки, привносит в атмосферу быта Аддамсовской пикантности. — Попробуй совмещать. — Наконец выдаешь ты, а Уэнсдей немедленно отворачивается, чтобы не видеть твоего сосредоточенного лица и четко очерченных скул. — Ты о чем? — Попробуй быть в меру строгой и сдержанной, в меру — такой, — жестикулируешь, всем своим видом демонстрируя не то одобрение, не то восторг. По лицу Аддамс проплывает тень растерянности. Она явно пребывает в шокированном состоянии. — Что ты предлагаешь? Что-то конкретное? Я люблю точность в делах. Девушка отвлекается на приготовление обеда, который обещался, в общем-то, пройти по-другому, ты же обдумываешь следующие слова. Выходит смазано, но за неимением лучших вариантов, приходишь к выводу, что... — Прислушивайся к своей интуиции и профессиональному чутью на собрании и руководствуйся чувствами во время разговора с семьей по личным вопросам. Омлет получается воздушным и нежным так, что тает во рту с первым прикосновением языка. Девушка ставит перед тобой тарелку с позолоченной каймой и бесстрастно пятится назад. Тебя дважды просить не нужно, и вот уже приличный кусок оказывается во рту. Аддамс с опаской наблюдает, чуть опустив голову вниз, и тут же повторяет за тобой. Ее всю изводит и колотит — Уэнсдей напоминает собой нераскрученный моток нервов, однако она держит лицо. — Я принимаю твой совет, Ксавье. Как скоро будет Кент? С последними словами, ты не успеваешь набрать воздуха в грудь, как улицу сотрясает характерный звук автомобильного гудка. — Уже, — разводишь руками, и Аддамс, как заведенный робот, вмиг поднимается и спешно покидает кухню. — Я позвоню, — истощенно мямлит девушка, когда вы показываетесь в прихожей, и крепко обнимает тебя, пряча лицо в твоих руках. — Спасибо. Хлопок входной двери и забытый в твоей квартире чемодан напоминают, что ты вновь остался один. Или не совсем... — Я тронута, сын, — из-за плеча в зеркальном отражении улавливаешь силуэт Жаклин и разом вздрагиваешь. Появление матери окончательно сбивает тебя с толку. — Мама? — Она же выглядит как ребенок, Ксавье. — Качает головой женщина и укоризненно пялится на черный чемодан. Ты ни за что на свете не выплеснешь агрессию в сторону мамы, хотя руки так и норовят сжаться в кулаки. Терпеливо выносишь поучительную тираду и хмуришься. — Мне нечего тебе ответить да и не хочется. — Обходишь Жаклин и направляешься к окну: Уэнсдей, поправляя рюкзак, ныряет с неописуемой тревогой в салон автомобиля. Кент держит дистанцию и учтиво запирает за ней двери. Мать следует за тобой по пятам и также видит разворачивающееся действие. — Что ты здесь делаешь, ма?

* * *

Уэнсдей

Черно-белая палитра второго этажа в особняке привычно отливает чистотой. От этого у тебя рябит в глазах, а дыхание отнимается. С каждым последующим шагом сердце сокращается в разы, а ноги наливаются усталостью. Крадешься вдоль всего коридора, вглядываясь во всевозможные углы. Отцовские апартаменты пустуют, тишина давит на тебя, как стены спичечного коробка, волнение подмывает идти быстрее, потому что скорость и страх — в прошлом явно не о тебе. Сейчас слишком многое поставлено на карту, чтобы отказываться от кампании. Обычно суетливые горничные, перебегающие из комнаты в комнату, теряются, когда Гомес снисходит до того, чтобы провести так называемый семейный слёт, на котором решаются все ключевые и спорные моменты бизнеса. Шлейф из молчания тянется за тобой, руки крепче сжимают спущенный на одно плечо рюкзак. — Может, заглянете в свою комнату хотя бы, — нагоняет тебя в три шага Кент и вырастает за спиной верзилой. В его словах находится доля правды, но ты упрямо идешь в отцовский кабинет. — Нет. — Мисс Аддамс, — почти что хнычет водитель, у тебя в мозгу, кажется, лопается сосуд, как и чаша терпения по отношению к нему. — Вы одеты не по дресс-коду. Плевать. Кому какое дело до тряпок, когда тебя еще позавчера чуть не превратили в остывший мешок с костями, обтянутый кожей? В глазах загорается людоедское решительное, выжигающее все на своем пути пламя ненависти, и Кент замолкает. — У меня шикарно удобные шорты, — возвращаешь колкость парню и в подтверждение имитируешь их подтягивание. Одежда на тебе под стать пляжному сезону — длинная белая рубашка, заправленная в скандально короткие голубые шорты. — Мисс Аддамс, — шепчет Кент, а ты думаешь над тем, что еще хотя бы одно слово из его уст, и ты применишь все навыки владения кюреткой. — Вашего отца хватит удар. — Меня первую, — круто разворачиваешься на пятках у Кента перед носом и торжественно вручаешь рюкзак. За дверью, очевидно, решается будущее «Addams WatchHill», что вводит тебя в ступор — гул голосов из-за плотности стен различить не представляется возможным. — Какие будут указания? — бормочет парнишка, нервно теребя кончиками пальцев воротник накрахмаленной ярко-салатовой рубахи. — Не мешать. И отнести мои вещи в комнату. Разберу я их самостоятельно. Спасибо, — щелкаешь зубами и упираешься долгим взглядом в резной рисунок на двери — фамильный герб семьи Аддамс. Включаешь режим беспристрастной суки и, вздыхая, с размаха толкаешь проклятую дверь. Все остальные краски в мире вдруг прекращают свое существование. В комнате, где клубятся и устремляются ввысь сизые кольца дыма, наступает мертвая тишина. Она такая оглушительная, что ты с легкостью берешься подсчитать количество вдохов-выдохов. Кабинет Гомеса наполовину скрыт от посторонних глаз — и только из одного окна проливается тонкое пятно света, подкрашивая пол в рубиново-красный. Ты как будто оказываешься по изнаночную сторону Преисподней, где черти устраивают светский прием. Пока твои глаза постепенно привыкают к освещению, а к телу возвращается способность двигаться, присутствующие в комнате оправляются от первого шока: Мортиша, прежде склоненная в категоричной позе над столом, вплывает черным лебедем на диван; Гомес покручивает усы, раздувая безобразно пузо. Пагсли потерянно хлопает глазами и глотает ртом воздух, незнакомец, вытянутый как струна, присаживается около твоей матери. — Уэнсдей, ты цела, — комментирует с фальшивым облегчением в голосе Мортиша, на что ты кривишься. Женщина тянет свои руки, улыбается — холодно и отстраненно, что сердце сжимается. — Твоими молитвами, — придираешься и, отталкивая мать, проходишь вглубь кабинета, нависая над столом. Отец смотрит в открытую, Пагсли — слезно оттопыривая нижнюю губу. Мортиша остается в тени. — Что здесь происходит, папа? — Я хотел бы высказаться, — Мистер Аддамс держится хладнокровно, обводит глазами кабинет и постукивает указательным пальцем по деревянной поверхности стола. — Может, мы послушаем Уэнсдей? — вклинивается Мортиша, маскируя интерес за занавесом нетерпения. Мать выдают нервозные движения рук, которые кочуют с подлокотника на колени и в обратном направлении. Игнорируешь выпад родителей, волком изучая посетителей собрания. Лицо напоминает собой вот-вот лопнувшую от напряжения маску, глаза влажно блестят, и в этой абсолютной черноте раскрывается ненависть, плавит твои кости. Подгоняет действовать. — Тучка, — любовно, по-отечески начинает Гомес, во все глаза рассматривая твою фигуру. Дергаешь челюстью — эти слова однозначно задевают за живое. — Я безусловно рад, что ты вернулась домой, но… — Да, отец выглядит до ужаса перепуганным. Останавливаешь словесный поток одним движением ладони. С тебя достаточно потрясений. И фамильярного подхалимства. — Где остальные? — оборачиваешься вокруг себя и натыкаешься на встревоженный суровый взгляд Пагсли, кажется, слезно умоляющий, призывающий тебя не творить глупостей. — Что происходит, отец? Мужчина беспрекословным жестом — выверенным и размеренным — велит тебе занять кресло около стола, то самое, где с месяц назад ты выслушивала массу претензий в свой адрес, и падает сам в соседнее. Кряхтит — все-таки избыточный вес сказывается. Тебе жаль старика, однако на сантименты сейчас ты размениваться не готова. — Вообще я собрал вас здесь специально, — осторожничает с высказыванием отец, ты показательно фыркаешь. — Я хотел бы вынести решение по будущему «Addams WatchHill», это будет завтра. Мортиша дергается и уязвленно возвращается в исходное положение успокаивающим жестом руки незнакомца, протянутой ей навстречу. Ты затылком этого не замечаешь, однако в глазах Гомеса сидит и жалит скорбь вперемешку с пониманием. Комментировать материнские интриги ты не вправе, поэтому находишь с легкостью камин и прислушиваешься к треску поленьев. — Ты созвал нас сегодня! — протестует незнакомец с серой стриженной бородкой, а ты вдруг вся обращаешься в слух — тембр уж больно узнаваемый. — Это грязная игра, Гомес. — Оставь это, — без изменений в голосе требует Аддамс и разглядывает тебя со всех ракурсов. — Даже хорошо, что Уэнсдей приехала. Покончим с этим фарсом. Охранники, тенью следящие за распоряжениями и настроением хозяина особняка, вмиг оживляются и распахивают входные двери. Пагсли вытягивает шею, расширенными от шока глазищами выискивает в безлюдном коридоре намек на опасность. Тишина обволакивает весь этаж, смешивается с вашими дыханиями единым вальсом. — Завтра в полдень я хочу видеть всех здесь. — На последних двух словах Гомес делает акцент, и ты зажмуриваешься. Какой бы профессионально подкованной ты ни была — его авторитетность мало кто смог бы превзойти, ты в том числе. Тебя как будто бьют хлыстом по щекам. — Уэнсдей, где твой благоверный? — издевательским тоном тянет мать, ты не ведешься на откровенную провокацию. История отношений между Мортишей и Тайлером столь глубока и полна подводных камней, что легче пропустить вопрос мимо ушей. — Не знаешь? Встаешь и, не оборачиваясь, стремительно удаляешься прочь, слыша в спину резонансное, полное желчи: — Ах да, ты же улетела, чтобы избежать ответственности. — Удар ниже пояса. С достоинством вскидываешь подбородок. Посылаешь матери самый что ни на есть ледяной взгляд. — Рада, что ты взялась за голову и послушалась моего совета вернуться. Теперь можно работать над твоей безопасностью. У порога застываешь и, облокотившись на арку, хмыкаешь. — Я в безопасности, потому что я дома. На твоем месте я бы напряглась. Пагсли присвистывает с окаменевшим, ничего не выражающим лицом, и провожает тебя. Тебе плохо, мутит так, что хочется выполоскать внутренности в формалине и тут же заменить на новые. По-настоящему никто не ведает о том, как тебе мерзко, грязно и дурно. Радует, что насущные вопросы отец отложил на завтра — времени достаточно для того, чтобы с головой войти в работу. По крайней мере, хочется свято верить в то, что ничего значительного в твое отсутствие не произошло. Пагсли идет широким шагом, при этом шаркая ногами, засунув обе руки по карманам джинсов. — Вот скажи мне, — без предисловий рассуждаешь, по памяти следуя к знакомой спальне. — Ксавье — твоих рук дело? Тебе даже смотреть на перекошенное лицо брата нет необходимости: по тому, как Пагсли замедляется и едва дышит в затылок, ты и так складываешь два и два. — Я настоящая сволочь, Уэнсдей, — откровенничает парень, и ты тут же поворачиваешь голову. Об этом, вероятно, тоже придется поговорить. Насколько же разный по контрастам и выматывающий день получается, плавно перекатывающийся в вечер. — Тайлер у себя? Брат не издает ни звука, беспомощно шевеля плечами. От него несет запахом лимона и бренди. Наверняка поддерживает проспиртованный организм в норме. Этому могла поспособствовать и сама Мортиша — чур чего виновница ваших с братом психологических травм. Дверь в спальню Галпина распахнута настежь: по полу гуляет сквозняк, играет лениво с белоснежными шторами. В комнате стоит полумрак, мерцает на комоде одинокая свеча, воск которой скапывает на подставленное блюдце. Пагсли неловко, его передергивает при виде этой обескураживающей интимной обстановки. Брат извиняется и испаряется, а ты замираешь посреди спальни с повисшими руками и понурым выражением. Стараешься не концентрировать внимание на деталях, блестяще пропускаешь сквозь себя напускную тревожность, вздыхаешь и проходишь в глубь помещения, утонувшем в предзакатной неге. Спальня мужа выходит на задний двор особняка, ее балконная дверь соединяется с лестничным пролетом, круто уходящим вниз — в увитые плющом заросли. На улице золотится солнечный диск, подкрашенные багряным листья кружат и осыпаются на землю. Перила холодят обжигающе теплые ладони, которые в обычные дни у тебя привычно ледяные, и бредешь без цели на первый этаж. Столько всего произошло за последние восемь лет на заднем дворе вашего дома! Здесь вы впервые робко и нежно поцеловались, здесь ты познала, что значит быть взаправду разочарованной, на этом же месте тебе удалось распрощаться с жизнью незамужней женщины, принося клятву новоиспеченному супругу в верности. От воспоминаний тебе смешно — парадоксально смешно, калейдоскоп картинок вспыхивает в голове и погасает с последующим кадром. И везде, везде, везде мелькает прообраз Тайлера. За забором уносится солнце, перекликаются птицы, шелестит под ногами редкая газонная трава. А после ты проглатываешь недосказанность и без движения застываешь — спина Тайлера чересчур узнаваема. Он так и не научился держать осанку, а сидит колесом, брынча на струнах отцовской гитары. — Надо брать выше, — перебиваешь талантливое пение птиц своим вкрадчивым голосом и оказываешься аккурат носом к носу со своей совестью. Глаза Тайлера разгораются радостью, приправленной обескураженностью. Парень откладывает гитару Донована — единственное напоминание о нем — и таращится на тебя как на чертово привидение. Придирчиво осматривает вверх-вниз и морщит нос, не то от удовольствия, не то от негодования. Обниматься не бросаешься — не та степень отношений, к тому же вас разделяет километровая пропасть. — Уэнсдей, — хорохорится муж и приглашающе кивает. Освобождает место рядом с собой на доисторическом бревне, где вы когда-то в юности препарировали лягушек. — Как отпуск? — Удивительно легко, — находишься с ответом молниеносно, как будто слова льются рекой. Тебя пронзает уколом смятения. Держишься поразительно спокойно, хотя внутри перекручивает от горького ощущения предательства. На языке будто горчит полынь. — Рад за тебя. Проходит минута-две-три. Тебя начинает понемногу клонить в сон. И даже нахождение Тайлера рядом нисколько не портит впечатления усталости, оно накатывает волнами, бьет по мозгам. Но начать разговор Галпин не решается, но на лице написано за раз всё и даже больше. — Где Энид? — оглядываешься в поисках девушки, точно ожидаешь увидеть ее из ближайшего поворота. Она, к сожалению, способна и на такого рода подлость. — Спит. — А вы не… — прикусываешь язык. В свете последних событий тебя волновать личная жизнь мужа не должна. О каком моральном праве может идти речь, когда стоит вспомнить блестящие глаза Ксавье и тебя пробирает озноб до костей? — Уэнсдей, — тихо с виноватым укором в орехово-медовых глазах обращается Тайлер. — Одно твое слово, и мы попробуем сначала. Я не могу вообразить, что произошло в Австрии, но Энид… ты моя жена, Уэнсдей, не она. Он выглядит разбитым и подавленным. В груди копошится жалость, ты смягчаешься, и все же руки, которые Тайлер схватил во время своей исповеди, убираешь. Пристально, невыносимо долго смотришь на него, запоминаешь вид потерянного, бесконечно одинокого мужчины, вдоволь искупавшемся в своем горе. — Я против, развод состоится. Поднимаешься, пока не пошатнулась твоя уверенность высказать больше, и давишь в зародыше застывшие в глазах слезы. Они как хрустальные льдинки разбиваются о белую рубашку, хранящую аромат Торпа. Тайлер что-то горланит вслед — не бьется в истерике, а требует объяснений, нагоняет тебя. Причем около твоей комнаты. Гипнотизирует твои губы глазами и еле сдерживается, чтобы не осквернить тело прикосновениями. Ты сама не лучше, но его многочисленные выходки и дешевый бордель в особняке влияют на твой отказ без колебаний. Смотришь на Галпина и затихаешь, как пойманный в силки кролик перед пастью гадюки. — Уэнсдей, ну ты посмотри… я мудак, — что за утомительная круговерть признаний? Ты уворачиваешься. — Но я не призываю простить меня мгновенно. Я готов работать. Много. Над собой, над нами. Хочется зевать и между тем не возникает желания продолжать бессмысленный душещипательный треп в двух актах. Отходишь назад и ногой толкаешь дверь. — Я очень хочу спать, Тайлер. Спокойной ночи. — Женская мудрость ли это или задетое самолюбие, но ты дрожишь и пропадаешь в комнате, произнося слова надломленным голосом. Свербит в душе обида, боль и боязнь довериться Торпу так, как это было с мужем. Последний, к слову, не чинит акт вандализма и смиренно стоит у двери. — Не забудь быть в полдень у папы. — Спокойной ночи, Уэнс, я буду ждать любого твоего ответа, помни об этом, — на этой форме имени тебя клинит, и все, что ты благополучно копила годами, выливается в удушающую истерику. Еле заползаешь ни жива ни мертва на постель и позволяешь слабости одержать верх над доводами рассудка.

* * *

Ксавье

В суете городской черты ты едва различаешь настойчивый звонок мобильного. Он продолжается без конца — один раз, второй, седьмой, пока ты наконец не сдаешься на милость настойчивой матери. Это абсолютно точно она смеет беспокоить тебя после твоих просьб. Ты спускаешься в подземку в надежде, что гребанный звонок прекратит третировать твои мозги, однако спасения нет среди тускло подсвеченных серых плит. Людское море сносит тебя, и вскоре прохладный воздух Веллингтона, пришедший с востока, ударяет по щекам. Грустно признавать, что ты вовсю избегаешь Жаклин — женщины, которая априори должна была стать тебе другом, а стала личным надзирателем без права на выходной. За пределами столичной жизни ее неуемное желание опекать постепенно угасает, когда как в Веллингтоне набирает обороты. Ты честно старался найти точки соприкосновения с внезапной гостьей, втолковать свою точку зрения, однако у Жаклин на каждый тобой приведенный довод, бесспорно, нашелся более аргументированный. «Когда ты приедешь домой, сынок?» — и при этом глаза по пять копеек, как будто ты родину продал за бесценок; «А вот Юджин подал заявку…». И ты бесконечно счастлив успехам названного брата, но категоричность в тоне Жаклин стерла любой намек на проявление радости. Тебе пришлось улыбаться, отбиваться и отстаивать свою территорию по кирпичикам «неправильного» мнения. Отчего у матери разболелась голова, а ты вынужден был тащиться в ближайшую аптеку. Поднимаешь телефон и в ступоре косишься на экран. Из-за резкой остановки нос прохожего успешно врезается в твою спину, в нее же летят слова… не самого приятного характера. Сбрасываешь оцепенение и, оглядываясь в поисках менее шумного места, нежели переполненный проспект, нажимаешь на кнопку ответа. — Ксавье, я так своей жены не добивался, как разговора с тобой! — одновременно злится и отшучивается на том конце Гомес, ожидая хоть каких-то слов. Ты тупо моргаешь и ухмыляешься. — Ты ведь приехал, верно? — Да. Тебя обходят стороной десятки спешащих ног, сигналят машины, которые отравляют мегаполис выхлопными газами, играет на фоне торопливая мелодия. Вроде бы кантри или что-то в стиле… все ругаются, смеются, гомонят, а ты перевариваешь услышанное краем уха. — У меня для тебя есть работа, надеюсь, на твой ответ. Подъезжай в офис. — С первого раза ты не расслышал, потому крепче прижал телефон к уху. — Понял, парень? Чтобы к одиннадцати был на месте и ни минутой позже. На то чтобы оказаться в другой части Веллингтона, ты, кажется, бьешь все мировые рекорды по бегу, и через тридцать три минуты, когда до встречи с Мистером Аддамсом остается не более десяти минут, вихрем влетаешь в офисное отзеркаленное здание. Взъерошенный, словно потрепанный курами, взмыленный и тотально довольный маленькой победой. Гомес Аддамс не из тех, кому стоит отказывать в деловых визитах, а ты не из тех, кто собирается в родную гавань. Веллингтон и все, что с ним связано, имеет для тебя большую ценность. Твое появление в кампании не остается не замеченным: за стойкой шушукаются сплетницы, посетители ворочают головами на столь фееричное шоу с забегом через турникет, коллеги — те из них, с кем ты знаком близко, — шуточно крутят пальцем у виска и салютуют в твою честь неразбавленным кофе или стаканчиками с минералкой. Лифтом принципиально не пользуешься: до третьего этажа доползешь и так, не велика честь. Заодно и продышаться успеешь. В нише гипсокартонных перегородок, где все еще пустует отведенное тебе когда-то рабочее место, стоит однообразный гул. Ты падаешь по инерции в кресло, вытягиваешь ноги и запрокидываешь руки в локтях за голову. — Мать моя женщина, отец мой мужчина. Торп! — восклицает не без иронии Дивина, подавившись порцией кофе. В ее глазах читается удивление, а из-за стенки высовывается любознательная макушка друга. Ты беспомощно разводишь руками и широченной улыбкой одариваешь часть офиса, в которой оказался. В целом, на третьем этаже заседают отделы аналитики и еще кучка клерков, так что они проявляют чуть большем сдержанности и искренности в твой адрес. Язык лениво перекатывается по полости рта, а глаза зажмуриваются от наслаждения. Ты натурально рехнулся, но почему-то это приносит тебе колоссальное счастье. — Чува-а-а-к, выглядишь как человек, — не удерживается от комментариев Петрополус и через Дивину тянется пожать тебе ладонь. — Отпуск тебе точно к лицу, — поддакивает девушка и закидывает длинную русалочью косу за спину. Обращается вежливо и с нотой придыхания: — кофе? — Нет, спасибо. — Расскажи, расскажи, расскажи, — хлопает в ладони и под неутомимо восхищенный взгляд Аякса девушка свой любопытный нрав пришпоривает. — Австрия красивая? А в горах был? А в спа? Говорят, там бешенные термальные источники… — она в мечтательности подкатывает глаза, а вы с Петрополусом как по команде заливаетесь смехом. — Тише, какой разгон. Ну, как? Подцепил цыпочек? — заговорщицки начинает беседу Аякс, которую ты умело сворачиваешь. Дивина оскорбленно пинает Петрополуса по колену и присаживается на свое законное место — по другую сторону от Аякса. Спиной к спине. Но ты видишь обоих безупречно. — Как вы тут? — когда тебе дают возможность вставить хоть слово, пользуешься ею сию минуту. — Фурия окончательно сбрендила, — гнусавит, жалуясь, Дивина, а ты понимающе дергаешь челюстью: на ум мгновенно приходит безжалостный вид разъяренной показателями Аддамс. — Требует увеличить количество тотализаторов. С чего мы уже только не имеем, Ксавье… — А имеют пока только нас, — наклоняется к тебе Аякс и недвусмысленно ведет бровью. Потом парень спохватывается, откладывает ручку и вспоминает волшебным образом: — а ты что здесь делаешь вообще? Ребята остаются жить в неведении и как муравьи продолжают коллективно корпеть над работой, а ты наблюдаешь за ними и проглатываешь колючий ком, вставший в горле. Ты действительно прощался с этим местом, уходил, не думая, что однажды вот так легко и воздушно объявишься вновь. У тебя и вещей-то рабочих не осталось — одна лишь пыль, собранная паутинкой по углам. — Гомес назначил встречу. — Да ладно?! — оживает Дивина, и ее глаза увеличиваются в размерах. — Ты возвращаешься? — По большей части меня никто и не увольнял… — увиливаешь от прямого контакта глазами, поигрывая замком на расстёгнутой куртке. — А ты снова будешь работать с Аддамс? — Я вообще ничего не знаю, ясно? — против воли огрызаешься и пинаешь компьютерное кресло. Тебя тяготит неизвестность и молчание Уэнсдей. Ваши отношения, безусловно, не имеют ничего общего с работой, однако же происшествие трехдневной давности тяжелым грузом проникает в сердце и бередит его. Со вчерашнего дня, как Уэнс вышла за порог твоей квартиры, вы не обмолвились ни словом, ни полусловом. — Мы рады, что ты здесь, Ксавье, — замечая, насколько ты не в себе, бубнит Дивина и таки предлагает чашечку кофе.

* * *

Гомес чуть запаздывает, но компенсирует ожидание после вполне радушным приемом. Мужчина деловито хватается за ручку портфеля и, расплываясь в улыбках, приветствует всех по очереди. Когда отец Уэнсдей обнаруживает тебя среди череды сотрудников, головой делает знак следовать в его кабинет. Двери перед вашими лицами бесшумно разъезжаются; вы оказываетесь отрезанными от чужих глаз и ушей. Аддамс рукой освобождается от длинно повязанного галстука и изучает тебя. — Мистер Торп, мне известно больше, чем мне хотелось бы знать, — он в раскорячку присаживается и, насупившись, прочищает горло, прежде чем сказать: — но я рад, что такие совпадения возможны в нашем мире. Не знаешь, как вести себя подобающим образом, а в голову ввинчивается дотошно правильный силуэт матери. Легонько потряхиваешь соломенной макушкой и выдыхаешь. Руки оказываются спрятанными в карманах. Улыбаешься, борясь с подступающей неловкостью. В конце концов, история в отеле — исключительно ваше дело с Аддамс. — Я бы попросил… — Ладно-ладно, — гундосит Гомес и показывает чудеса дипломатии. — Ты, Ксавье, будешь телохранителем Уэнсдей? — Едва ли, — смеешься и, не веря ушам, склоняешь голову. — Вам не смешно, Мистер Аддамс? Отец Уэнсдей остается сидеть неподвижной скалой с нечитаемым взором черных глаз. Мужчина ни на грамм не повеселел и его, кажется, твоя реакция загоняет на всей скорости в тупик. А если подумать глобально, то ситуация с киллером должна была разрешиться или приобрести вполне четкие формы. — Я считаю, что ты достаточно силен и прыток, чтобы оказать защиту моей дочери в критические моменты. — В его словах зреет явный подтекст с тройным дном и ты в недоумении морщишься. Смешивать личное с работой как-то чересчур не для тебя. — На Уэнсдей дважды совершали покушение. Оба раза, к счастью, неудачно, — усиленно трешь холодные ладони друг о друга и неволей вспоминаешь Аддамс, чья температура тела ввергает в шок среднестатистического человека. Гомес чуть заметно кивает, напряженно сводит плечи вместе и выставляет руки в замок. Опускаешь взгляд на унизанные перстнями толстые пальцы и готовишься ответить отказом. В крайнем случае найдешь что-то еще. — Мне всё известно, Ксавье, я здесь за тем, чтобы услышать твой ответ. — Простите, Мистер Аддамс, но нет. Отец Уэнсдей с минуту не подает никаких признаков жизни: сидит и, уставившись в одну точку, хранит гробовое молчание. Только усы едва шевелятся под носом от размеренного дыхания. Тебе выпадает шанс разглядеть Гомеса получше, поэтому вскорости глаза улавливают болезненный оттенок лица, заплывшие щеки и лоснящуюся потом кожу. Тебе непомерно жаль старика, на что ты двигаешь плечами. — Курортный роман вышел хорошим, не так ли? — в глазах цвета воронова крыла бушует адово пламя, Гомес стискивает зубы. — У нас с Уэнсдей не… — Очень надеюсь на это, — вертит кольцо на большом пальце Гомес и уставляется на тебя во все глаза, словно вынюхивает гнильцу, хотя ты предельно искренен. — Сами разберетесь. Я тебя понял. — Я могу идти? — ловить в офисе нечего, дома ждет мать, наверняка обозленная и глубоко оскорбленная твоим уходом восвояси. Все-таки она всегда была специфической, поэтому к ее закидонам тебе не привыкать — через три дня она уедет и держать дистанцию отнюдь не хотелось бы. Гомес тянет время, а через полминуты вдруг вопрошает к тебе с наиболее странной просьбой, которая больше похожа на отчаянную мольбу в голосе. — Мне бы было лестно, если бы ты проехал со мной в особняк, — твои ошалевшие должно быть глаза вызывают у Гомеса Аддамса подобие снисходительной улыбки, оттеняющей губы. — Сейчас же. Обещаю, это ненадолго. Переводишь взгляд на часы и киваешь — стрелка показывает почти полдень, тучи за окном собираются в настоящий ливень, небо серебрится блеском редких молний. Жаклин придется потерпеть еще часа два, ведь Уэнсдей увидеть хочется до безумия.

* * *

Уэнсдей

Фатиновое платье черным облаком проливается на твои плечи, плотно прилегает по фигуре, и в отражении зеркала ты видишь уже не сраженную обаянием Ксавье Торпа, влюбленную девушку, а преемницу отцовского бизнеса — деловую леди, облаченную в светский наряд. Элегантно, четко, но со вкусом, пожалуй, единственное, что ты переняла от матери без сожалений. В комнату в нерешительности заглядывает Энид и хлюпает носом. Светлая голова, увенчанная голубым бантом, качается из стороны в сторону, а глаза Синклер горят от восторга. Ваша первая встреча после возвращения знаменуется осторожными действиями и переглядыванием. — Могу войти? — она жмется на пороге. — Уже вошла, — применяешь излюбленную тактику устрашения и улыбаешься в расчетливом оскале. Чтобы предполагаемый разговор с подругой завершился, так и не начавшись. В идеале. — Выглядишь роскошно, — она складывает руки перед собой и аккуратно ютится на краю кровати. Присаживается также легко, как обычно и говорит, тем не менее в этот раз слова даются блондинке с трудом. — Уэнсдей, я хотела бы извиниться. Ты ошарашенно оборачиваешься через плечо и натыкаешься на затравленный, исполненный отчаяния взгляд голубых глаз. Заволоченных пеленой слез. Энид только что не сморкается в батистовый платочек скорби, а сама являет собой эдакую грешницу на раскаянии. Молчишь — смысл говорить об одном и том же миллион раз? — Я бросила Тайлера. Это заявление чудом не выбивает почву из-под ног. Так, как любила, до одержимости обожала Галпина девушка — ты всегда высмеивала и относилась с пренебрежением. Была уверена в том, что расстанутся эти попугаи-неразлучники только в котле Ада. День обещался быть судьбоносно интересным. — Он любит тебя, а мне надоело, — на твоем лице держится невозмутимое выражение, хотя выпустить желчь так и тянет. Но ты с пресной физиономией продолжаешь слушать. — Я зашла попрощаться. Пока вы будете на собрании, я уеду. Так что спасибо, Уэнсдей. Кладешь с присущей фамильной грацией кисть с блеском на комод и сочувственно косишься на измученную своими чувствами девушку. Тебе тяжело даже думать о том, что однажды ты обернешься этой ипостасью. Обнимаешь себя за плечи и берешь окончательно себя в руки. — Обращайся, услуга «муж на час» вскоре станет для тебя безлимитной. Энид вздрагивает и вытирает уголком вязаного свитера размазанные по лицу слезы с черными разводами туши. — То есть? — Энид, — ты присаживаешься перед немало удивленной девчонкой и еле слышно касаешься запястий. У Синклер удивительно мягкая на ощупь кожа и тонкие переплетения вен. — Тайлер нахрен мне не сдался. Развод через неделю. Она вся сияет и тут же резво крутит головой, отгоняя мысли прочь. Ты не мешаешь: одно дело — сказать, другое — воссоединять потерянные души. Мерзость. — Спасибо, Аддамс, — пищит Синклер, два голубых, как сапфиры, глаза которой провожают тебя до дверей из комнаты. — Уэнсдей, стой. Ты в изумлении таращишься на нее: нахлобученную травмами, как бесполезным саквояжем, растрепанную, но лучистую; Энид подскакивает с кровати и достает из-под кровати свой багаж. Вытягивает чемодан, прикладывая максимум усилий, и вздыхает. — Не спрашивай, — отмахивается, подходит к окну. — Какие у тебя планы? — тебе интересно. Очень, если быть честной, так как с Синклер вы делили одну крышу на протяжении нескольких лет. Притормаживаешь около двери и щекой касаешься стены. Платье и будущее букмекерской кампании уходят на задний план. Энид кружит около окна, отодвигает небрежно занавески и меланхолично улыбается. — К морю поеду, — заявляет Синклер и прикусывает язык, замолкает так резко, что ты сдвигаешь брови к переносице. — Охо-х… Останавливаешься рядом с подругой и теряешь дар речи — Ксавье выходит из автомобиля отца и осматривается по сторонам, щурясь от непрямых солнечных лучей, скрытых за слоем туч. Тебя завораживает небрежность, играющая на его волосах, губы кажутся до безобразия соблазнительными, лицо до трепета под сердцем знакомым и родным. Внутри ворочается противное, совершенно иррациональное чувство собственничества, поднимается из глубин души. Ты с опаской зыркаешь на Энид, считываешь ее реакцию. И тебе хочется плотно затворить шторы. — Красивый, — академически правильным ровным голосом изрекает девушка и ловит твой нахмуренный взгляд. — Но не то. У тебя сердце делает сальто от радости и всепоглощающего облегчения. Воздух густеет и будто бы становится слаще, жизнь играет красками. Тебя подмывает бежать со всех ног навстречу и бессовестно долго обниматься с Торпом или в саду, или в этой кровати, или в бильярдной Гомеса. Решительно нет разницы. — Нам пора, — философски рассуждаешь и, напоследок замечая через окно Торпа, идешь на семейный совет. Энид волочётся следом. Особняк окутан хором нестройных голосов. Всех присутствующих ты хотя бы отдаленно знаешь, потому идешь твердой походкой в сопровождении Синклер. Подруга испуганно шарахается собственной тени и мечтает поскорее убраться отсюда через заднюю дверь. Которая по обыкновению используется персоналом. Раздражают ее причитания, необходимость решать все вопросы настолько законным путем. Коридор тянется узкой полосой вдоль всего второго этажа, тонет в синеве потолочных ламп. Ты поглядываешь наверх с неописуемой усталостью и трешь переносицу. Когда подходишь к кабинету отца, охранники вмиг вытягиваются и прекращают любые беседы. Они смеряют тебя подозрительным взглядом и сконфуженно запускают внутрь. — Отец у себя? — нервно перетаптываешься и сипишь угрожающим тембром. — Да, Миссис Галпин. Заглядываешь через дверь и замираешь застигнутая врасплох. — …йлер Галпин — мой приемный сын, — Гомес улыбается и подбадривает Тайлера толчком по спине. Ты окончательно суровеешь. Решительность заполняет твои мысли. Гнев и растерянность делят напополам всю твою стратегию переговоров. — И муж Уэнсдей, — скромно добавляет он, а ты приоткрываешь для возражения рот. Ксавье протягивает мужу руку и смотрит на него с примесью отлично замаскированного озорства. В зеленых глазах змеится и таится презрение, помноженное на странную отрешенность. — Очень рады вам, Мистер Торп, — рассыпается в любезностях Галпин, на что ты кривляешься буквально в трех шагах от них, прячась за стеной, разделяющей тебя и это представление. — Наконец Мистер Аддамс привлекает к нашему бизнесу не толстосумов, а молодых перспективных людей. Аддамс округляет глаза и, бормоча что-то себе под нос, приглашает всех в святую святых своей букмекерской империи. Ксавье пропускает Галпина вперед, и ты предательски обмякаешь, ощущая, как дрожат колени. Через минуту грациозно и плавно входишь за ними. Отец гордо восседает в кресле за рабочим столом — в глазах замершие расколотые льды; Ксавье стоит, скрещивая руки на груди где-то справа; Пагсли теряется и трясется близ только что зажженного камина, так как по ногам гуляют дуновения ветра; Мортиша аристократично занимает диван, на котором с ней возвышается незнакомый тебе мужчина. Тайлер сидит в кресле за столом и лениво рассматривает собравшихся. С твоим приходом Гомес набирается решимости и наносит первый удар: хлопает в ладони, как на твой вкус, чересчур радостно, и свет затапливает кабинет белоснежным сиянием. — Входи, Уэнсдей, — напряжение искрится в облачках пыли. Ты требовательно глядишь на отца. Замок с внешней стороны щелкает. — А теперь мы поговорим. — О чем? — хрипит Пагсли, ты не узнаешь в этом осунувшемся, безликом парне своего брата. — Как тебе новость о том, Винсент, что твой сын состоит в отношениях с моей дочерью, которую ты собственноручно пытался убить три дня назад в Австрии? Ксавье как в замедленной съемке поворачивается к незнакомому до этих пор мужчине и поджимает губы. Тайлер всем телом вжимается в кресло, а ты приваливаешься боком к Торпу и не можешь отвести взгляда от мужчины рядом с Мортишей. «У твоей погибели зеленые глаза, Уэнсдей», — просачивается голос цыганки в подсознание и тебя окончательно ведет. Так как тот, кого отец представил Винсентом, вдруг с порхающей легкостью в руках избавляется от линз. Его глаза ничем не отличаются от глаз Ксавье, и ты на ощупь находишь пальцы парня, так как еще немного и набросишься на незнакомца с боем.