Прошлое ещё дышит

      Последний виток верёвки надёжно затянул запястья Лафаржа. Она сверилась с часами. Полчаса до окончания обеда – это значит, что нужно поторапливаться. Взгляд скользнул по комнате, рассеянно выхватывая поднос с нетронутым чайником и тремя чашками. Эта деталь – лишняя, комнату точно обыщут, и одну чашку лучше убрать, чтобы не подставлять Тома. Пусть всё выглядит так, будто с Лафаржем она была наедине.       – Том, унеси с собой одну чашку.       Он вскинул бровь, но ничего не сказал. Последний раз дёрнул узел, встал, удовлетворившись проверкой. Уменьшил чашку, сунул её в карман.       Сюда придут. Это значит, что нельзя оставлять ничего ценного. С документацией уже удалось разобраться, комната-склад запечатана, но даже если до неё доберутся, ловить там нечего – всё переслано в Чрево, раздарено, продано или уничтожено.       Кофемолка. Есть что-то изящное в том, чтобы не прятать главную, но по факту бесполезную улику. Забрать с собой, чтобы не провоцировать, или наоборот подчёркнуто утереть нос? Решено, пусть стоит. Магического отпечатка на ней нет, а если решат провести поиск по крови, образцы биоматериала наверняка возьмут из своих загашников, а не с места преступления.       Что будут делать дальше? Чары реконструкции, любому ясно. Тоже, вероятно, пойдут через никому неизвестные формулы. Ей бы хоть толику своих сил, тогда получилось бы это предотвратить.       Перестраховаться лучше, чем упустить шанс хоть как-то повлиять на ситуацию.       – Том, чары сокрытия. Инкантацию помнишь.       Магия замка ластилась, урчала, тыкалась в руки, умоляла не уходить. Неясно, получится ли вернуться. Стоило бы хорошо попрощаться, да времени не хватало.       – Прихвати его трость, только не уменьшай. Сейчас вернусь.       Сумка со всем необходимым собрана. В неё полетели только перчатки. Лямка легла на плечо, изодранная в паре мест, но ещё крепкая, а большего от неё и не требовалось.       Последний штрих – вытряхнуть из часов бумажку-портключ, показательно бросить у входа, чтобы точно не пропустили. Чем скорее доберутся до Чрева, тем раньше всё это кончится.       – Уходим.       Живое тепло и запах сандала, открытая дверь, она подхватила Лафаржа за плечи, Том – за ноги, и в тупике слева от выхода раздвинулся проход. Разветвления коридоров складывались в причудливую мандалу, но даже спиной Твайла ориентировалась в них прекрасно, чувствовала путь, слышала, как дышали стены, смыкаясь и спутывая её следы, не давая предполагаемым преследователям и призрачной надежды обнаружить маршрут бегства. Короткая лестница, неудобный подъём по каменным ступеням, узким и высоким, да ещё спиной, с телом в руках и сумкой на плече. Люк она подтолкнула головой. Он не поддался. Сверху что-то звякнуло – это, верно, за давностью времён его заставили антикварным хламом. Послышались шаркающие шаги; скрипнули, осыпав их головы дождём пыли и щепок, половицы. Протяжно простонали петли крышки люка, и она откинулась, проливая луч дневного света в темноту катакомб.       – Не думал, что мы так быстро встретимся, мэм. Постойте, я сию минуту помогу вам...       – Не стоит, спасибо. Я не одна.       Лавочник обеспокоенно оглядел ношу в её руках, но отступил, стоило Тому выглянуть на свет.       – В таком случае, я подготовлю комнату.       – И посылку, – напомнила Твайла, придерживая Лафаржа одной рукой и нащупывая опору другой. Не без труда вылезла и помогла Тому. – Надеюсь, у вас всё собрано?       – Да, конечно. Всё в точности как вы советовали, – зубы лавочника сверкнули золотом.       Магазинчик опустел, а окна словно нарочно помутнели так, что через них было не разглядеть, что творится на улице.       Старик прочистил горло и придержал для них дверь.       – Спасибо за всё, – сердечно поблагодарила Твайла. – Бегите. Возвращайтесь в Чрево или просто уезжайте подальше. Больше я ничего от вас не потребую.       Старьёвщик расчувствовался, молча закивал, шмыгая носом. Этот человек был ей по-своему дорог – они не знали имён друг друга, но были прочно связаны временем.       – Прощайте.       – Прощайте, мэм.       Он затворил дверь, оставив их при свете одного только торшера. Уже здесь угадывалось влияние Чрева – крапового цвета стены, полумрак, мягко колеблющийся, как дым, воздух, да неяркий жёлтый свет из-под тканевого абажура с истлевшей бахромой.       На крохотном столике в центре комнаты уже лежала тусклая цепочка чернёного серебра, готовая унести, может, в последний раз, на континент. Рядом – перевязанная бечёвкой посылка.       – Не знаю, смогу ли ещё попасть в Хогвартс, – тихо начала Твайла, – но если возникнут трудности с вакансией, скажи, что ты от меня. Это должно помочь.       – Давайте обсудим это позже, – неприязненно попросил Том. Гордый мальчик. Порой чрезмерно. Она слабо улыбнулась.       Хогвартс заслуживал более обстоятельного прощания, но что-то подсказывало, что возможность должным образом отблагодарить замок за общее прошлое ещё представится. Твайла закрыла глаза, готовясь к перемещению. Почувствовала натяжение цепи – это схватился за портключ Том. Момент падения, практически низвержения в Чрево всегда угадывался безошибочно. Раз, и всё вокруг другое. Задыхается, а не размеренно пульсирует, как в Хогвартсе.       Сердце этого дома всегда колотилось как припадочное, как в последний раз. Сжималось в судорогах, а не билось, в общем-то.       Вампиры сменяли один другого, передавая информацию шепотками, так и кочевало с лица на лицо удивлённое узнавание, и толпа расступалась.       Ещё одно обстоятельство, угадывающееся безошибочно – её приближение.       – Давай по-простому: ты не задаёшь вопросов, я не разочаровываю тебя отсутствием ответов, – почти миролюбиво предложила Твайла, чувствуя, как острым взглядом ей сверлят затылок.       Обернулась.       Рос носила за собой изумрудную вуаль неприятного, искусственного и едкого, как дешёвая отдушка, ментолового дыма. Не освежала, только забивала мозг навязчивой давящей вонью. На её лице проступила борьба с гордостью, но любопытство, конечно, выиграло – она отступила, давая дорогу к открытой двери. Твайла сгрузила Лафаржа на пол и преградила вход Тому.       – Подожди немного, – одними губами прошептала она, – десять минут и всё будет улажено, обещаю. Постой в коридоре, тебя никто не тронет. Посылку сторожи.       – Проведите гостя в мой кабинет, – приказным тоном распорядилась Рос. Когда Твайла обернулась, та уже с интересом рассматривала пленника. – Потрудись объяснить, почему завалилась ко мне без предупреждения в компании мальчишки и с бессознательным телом на руках.       – Минуту.       Твайла присела на корточки, высвободила просунутую под верёвку трость. Осмотрела её, открутила шарообразный набалдашник. Внутри, как она и ожидала, оказалась полость, из которой выглядывал, поблёскивая в приглушённом свете, бутылёк с зельем. Под ним обнаружился бумажный свёрток, внутри – несколько каштановых волос.       – Узнаёшь?       Рос нахмурилась, приняла свёрток, повертела его так и эдак, принюхиваясь.       – Гермиона, – продребезжала она сквозь сжатые зубы. – Выпотрошу. Что он с ней сделал?       – Ничего. – Твайла поболтала пробирку, рассматривая колышущееся в ней зелье. – С ней – ничего. Вопрос, что он сделал из неё, и я отвечу – оборотное зелье. Он украл твою книгу и хотел выкупить часы, – мрачно добавила Твайла. – Ничего не хочешь мне рассказать?       – Это я должна у тебя спрашивать, а не наоборот, – с вызовом ухмыльнулась Рос. – Выживший. Боже, как у тебя язык повернулся соврать о таком?       Твайла поджала губы и отвела взгляд.       А на что она надеялась?       Рано или поздно пришлось бы рассказать. О выжившем и обо всём остальном. О сделке.       Твайла уже не помнила, как всё начиналось.       Не помнила, но оплакивала всё, что там было. Там, в прошлом. Что-то цветущее. Первый интерес. Интрига. Притяжение, затем – дружба. Наверное, это было искренне, наверное, она ещё была слишком неопытной и наивной, чтобы предугадать финал. Наверное, это было нечто. Наверное, она была уверена, что это в последний раз, что вот он – человек раз-и-навсегда, что другого такого не будет и потребности в другом тоже не будет. Что дружба продлится до конца человеческой жизни и оставит после себя то же, что и дружба с английской четверкой – светлую скорбь и лёгкое чувство разлуки, тоже летящее, тоже светлое, по сути несущее в себе больше благодарности за совместно прожитое, чем тоски по тому, чего прожить не успели.       Но всё обернулось по-другому.       Часы и трубки – всё это так наигранно. Письма, совы с ленточками на лапах, надушенными знакомым парфюмом, чтобы точно сомнений не осталось – от неё. Сейчас ленточки пахли кровью и ветром, потому что кровью пахло всё, что порождало Чрево, а ветром – всё, что так долго несли над морем. А ещё они провоняли ядом равнодушия.       Стоишь в комнате, оглядываешься, отовсюду смотрят напоминания о совместной жизни с человеком, стоящим напротив, и он тоже смотрит, но всё уже кончилось.       Оглядываешься ещё, гадаешь, как здесь оказалась, и не находишь ответа.       Это как проснуться в одной постели с незнакомцем, как найти на пальце обручальное кольцо и не помнить, когда шла под венец.       И ведь вслух не скажешь – как это будет звучать? «Прости, всё было ни о чём, прости, нас больше нет, прости, это было случайно и давно, нечаянно и ошибочно, прости, я изменилась, а ты – нет, прости, что я расту, а ты регрессируешь, питаешься перегноем прошлого, прости, что я бережно охраняю твой застой вместо того, чтобы выбросить в волны одиночества»? Глупости. Никаких «прости» тут и быть не могло. Твайла не жалела. Они были двумя детьми, которым весело ранить друг друга, которые не чувствовали границ и не видели смысла их устанавливать, для которых слияние в разрушении, потому что разрушение – игра, а что может быть интимнее, чем вдвоём заниматься любимой забавой?       Дети. Детям нравятся острые грани и опасные игры. Дети неутомимы. Дети не обжигаются, им хочется всё потрогать, всё пережить на своей шкуре. Дети, дорвавшиеся до жизни – вот кто они были.       Просто теперь мирок был на одного, и Твайла в него не вписывалась. От разрушительных игр она устала. Пресытилась, перенасытилась острыми гранями. Может, это была старость, но от жизни хотелось спокойствия и надёжности, а не подчёркнутого презрения вперемешку с кошмарными глупыми шутками. Не порывистого признания привязанности раз в полвека, подаренного робко, неумело – так нелепо, потому что этого ребёнка даже обниматься толком не научили. Улыбалась Рос зубасто, нарочито, всего в ней было слишком много, всё в ней было кричаще, чрезмерно. Она защищалась нападением.       А она устала воевать. Защищалась теперь молчанием. Хотела покоя. Размеренности.       А она устала от полёта фарса, от игры – ей больше не хотелось играть, не хотелось всё делать насмешливо и понарошку. Прошло чувство детской переполненности, когда кажется, что в тебе весь мир и никто не нужен, кроме любимых игрушек, только открой кран и польёшься в пространство, расплещешься рекой, зажурчишь. Не хотелось хлёсткой сатиры. Может, так она старела, но видит Мерлин, после всего, что с ней приключилось, она имела право стать занудной старухой.       Твайла помнила только одно чувство. Помнила с недоумением, но прозорливо не гнала, зная, что может пережить его вновь. Это страх. Страх, который гонит обратно – к тому, кто выдрессирован и безопасен, предан и привычен. К тому, кто удобен в быту. Сил привыкать к новым людям нет, нет сил приучать их к своим повадкам, поэтому стремишься к старым, болезненно закрывая глаза на отличие. Ты вырос, они нет. Но когда кажется, что всё шатается и разваливается, а верить никому нельзя, сглатываешь нарушенное обещание никогда не возвращаться. Пережидаешь. Потом, когда мир снова весел и готов принять тебя, посвежевшего, уже снова летящего – выпархиваешь из насиженного гнезда. От нечего делать оборачиваешься, ожидая увидеть своего ненаглядного птенца, взращенного и выкормленного из собственного клюва, а видишь чужую глупую птицу. Потому что ты уже человек с крыльями, а она – просто курица.       Осекаешься.       Продираешь глаза.       Всё ещё только курица.       А потом мир снова шатается и ты уже обречённо бредёшь к гнезду. Самостоятельно защёлкиваешь кандалы и натягиваешь улыбку, готовясь кормить взрослую птицу червяками из клюва. Птица эта прожорлива. Она от тебя зависит, есть сама не научилась. Ты сама её к себе привязала. Ты сама выщипывала перья, когда тебе вздумается. Просто от скуки, проверяя, насколько далеко простираются границы твоего влияния. А границ не было.       Даже если бы Твайла захотела это написать, а птица выучилась читать, она бы всё это отвергла. «Это не обо мне».       – Это о тебе. Это ради тебя.       Всё ещё не скажешь вслух. «Прости, я нашла тебе замену. Прости, я не хочу тратить силы на объяснения. Прости, ты черновик, перечёркнутая страница, не хочу перечитывать»? Никаких «прости». Ей не жаль.       – Это всё про тебя, – прошипела Рос. – Всё всегда только о тебе и про тебя, а я, между прочим, живая, не придаток и не питомец.       Не озвучишь, что это изменит? «Прости, но мне совсем не жаль, ты мне больше не нужна».       Не жаль.       Ей совсем не жаль.       – Разве ты услышала бы?       – Разве ты когда-то меня слышала? О чём вы договорились? Зачем он приходил тогда?       Что сказать? «Прости, ты не умеешь слушать и не умеешь говорить, не выучилась, прости, ты эмоциональный инвалид»?       – За ним стоит выживший, – указала она на Лафаржа, просто чтобы найти, куда смотреть.       – Ответь на мой вопрос, – голос Рос дрогнул.       Стоишь посреди комнаты, разочаровываешься. Видишь – человек напротив дрожит. Ты его сломала. Он привязан к воздуху, к фантазии, к той тебе, которой уже не существует.       Но ей не жаль.       Конечно, совершенно не жаль, она невиновна.       – Запри его в отдельной комнате, поставь стражу, чтобы не сбежал, хотя он почти сквиб, очерти меловым кругом – точно никуда не денется, – она кивнула на Лафаржа, стараясь не смотреть на Рос. – Его выжгли, он не часть рода.       – Скажи мне что-нибудь. – Всхлип. – Мне, а не воздуху. Мне что-нибудь скажи.       Твайла на секунду зажмурилась, сжала и разжала кулаки. Не жаль. Вообще не жаль, конечно, это жизнь, а не её прихоть – люди меняются. Иногда надо потерпеть, чтобы не остаться совсем одной. Ей сейчас бежать не к кому, значит, гнездо нельзя терять из виду.       – Мне нужно поговорить с Томом, отправить его в школу.       – Ты снова убегаешь, – обвиняюще, правдиво, ядовито, как угодно ещё. Но недостаточно убедительно, чтобы развязать язык. – Поговори со мной. Чёрт, я же не совсем идиотка, когда ты стала такой бездушной? Раньше мы были против всех, когда я стала для тебя чужой?       – Распорядись, чтобы его унесли, пожалуйста.       Она обернулась только на пороге. В глазах Рос застыли слёзы. Непонимание. Такая одинокая, почти смешная.       Не жаль. Внутри ничего нет. Даже себя не жаль, всё в порядке.       – Я тебя ненавижу, – прошептали вслед.       Даже это невзаимно. Внутри ничего нет.       ***       Кабинет почти не изменился. Казалось, вот совсем недавно они с Рос стояли здесь, юные, вымазанные кровью, над горой тел, а теперь она одна.       Только Том разлёгся в кресле за огромным столом, сидя за которым, как, наверное, мечталось Рос, можно очень угрожающе смотреть на провинившегося, стул для которого стоял здесь же – крохотный и даже на вид неудобный.       Твайла села на него, презрев субординацию. Том возвышался впереди, спокойный, с интересом осматривающий комнату и её саму.       – Тебе нужно вернуться в школу. И совсем не нужно видеть то, что будет происходить здесь дальше.       – Вы собираетесь его пытать? – Том с любопытством приподнял брови.       Спокойный. Он не издевался и не тыкал себе в грудь с громогласными воплями самоутверждения. Задавал простые вопросы и удовлетворялся простыми ответами.       – Нет, – несколько растерянно покачала головой она, – не собираюсь. Он не скажет ничего полезного. За ним стоит один человек, которого похищение должно спровоцировать выдать себя. Если этот человек сюда придёт, тебе лучше быть подальше.       Том задумчиво хмыкнул, посмотрел в окно.       – Этот человек и тот, кто организовал нападение – одно лицо?       – Да. В тот раз штурм не удался, но сейчас, я уверена, пришлют больше людей. Это небезопасно. Тебе нужно сейчас же отправляться в школу, – непреклонно повторила она.       – А если я захочу остаться? – с вызовом спросил Том.       Они снова буравили друг друга взглядами.       – Я не позволю, – с прищуром ответила она.       – Вы слишком меня оберегаете.       – Ты не можешь адекватно оценить ситуацию. Это древний сильный род, тут не обойтись заклинаниями школьного курса, ты ещё не готов.       – Мне кажется, дело в другом, – уверенно начал Том тоном прокурора, – например, в том, что битва заведомо проиграна. И в ваши планы это вписывается.       – Я...       Её перебил грубый толчок в спину. Твайла покосилась на окно, уже зная, что там увидит – лес застлала непроглядная туманная пелена. Они опоздали. Бежать некуда.       – Уже поздно, да? – в лёгкой растерянности уточнил Том, цепляясь за стол. Весь дом неслабо тряхнуло. И ещё раз. И ещё.       – Поздно, – подтвердила Твайла. – Дом накрыт антиаппарационным куполом, портключи не сработают.       Она сделала глубокий вдох, медленно поднялась, ожидая нового толчка. Подошла к окну, вгляделась в пустоту за стеклом.       – Мы отрезаны от внешнего мира. Поздравляю, своим присутствием ты спасаешь очень много жизней.       Теперь главная задача – вытащить его отсюда. Плевать на план. Нужно что-то делать.       Том ухмыльнулся, размял плечи.       – Идём сражаться?       – Мы не справимся, – бросила Твайла, уже оборачиваясь в комнату.       Посылка от старьёвщика стояла в углу – неприметная коробка, перевязанная бечёвкой.       – Вскрой её, – попросила она Тома, не желая тратить время на поиски ножа. На стене висела коллекция гнутых кинжалов и сабель, но верёвку они, старые и наверняка затупившиеся, едва ли могли перерезать.       – А вы не можете?       – Вскрой, – с нажимом повторила Твайла.       Том махнул палочкой, бечёвка, подчиняясь безмолвному приказу, распалась и слетела на пол, освобождая коробку.       – Что вы хотите сделать?       – Есть несколько вариантов, – сказала Твайла, роясь в коробке в поисках нужных записей. – Первый – ты умираешь, потому что тот, кто организовывает нападение, убьёт всех без исключения. Второй – мы сейчас заключаем контракт, который даст мне мизерный шанс помочь тебе выжить. Конечно, можно остановиться на первом, позже я доберусь до крестражей и верну тебя к жизни, но это несколько накладно.       – Оу, – протянул Том. – Зачем вам специальный контракт? Разве не хватит ваших способностей?       Твайла замерла на секунду, усмехнулась и продолжила рыться в записях.       – Раньше ты не задавал таких вопросов. Отвечу коротко: из-за одного преступления я не могу колдовать. В принципе не могу. Я сейчас хуже самого ничтожного сквиба, но есть ритуал, контракт, который вернёт мне часть силы. Он смешает твою магию с моей, и те, кто наложил запрет на колдовство, не смогут привлечь меня к ответственности. Этот контракт – единственная лазейка, которую я смогла найти за очень много лет попыток как-то обойти своё... наказание. Вот.       Она протянула Тому листы, исписанные его собственным почерком.       – Это же из книги Слизерина. Вот зачем вам нужен был перевод, – поражённо выдохнул он. Резко поднял голову, часто заморгал. – Использовать такие древние ритуалы безопасно?       Твайла насмешливо фыркнула, отряхивая руки.       – Конечно нет. Но умирать ещё небезопаснее, верно? Изначально я хотела предложить тебе другой, но обстоятельства вынуждают идти ва-банк.       Он улыбнулся и дёрнул головой, как бы удивляясь её готовности так рискнуть.       – Мне не нравится ваш тон, Твайла.       – Мне тоже не нравится мой тон, дорогой. Доставай палочку, будем баррикадировать дверь.       ***       Загорелся рунный круг посреди импровизированного ритуального зала. Расчистить кабинет было непросто, но им удалось освободить пятачок для свечей и пентаграммы.       – Контракт налагает на меня ответственность за твое обучение. И жизнь. Он сделает тебя сильнее, а мне развяжет руки. Но это связь на годы вперёд. Ты уверен, что готов на это пойти? Этот обряд – серьёзное обязательство.       – На другой чаше весов смерть, – пожал плечами Том, – так что, думаю, выбор очевиден.       – Да будет так.       Руны налились насыщенной синевой, загорелись. За перегороженной мебелью и запертой заклинаниями дверью слышались отдалённые звуки битвы.       Всё происходило слишком быстро, а она ненавидела спешить. Не хотела разбираться с последствиями поспешного решения, которые, разумеется, не заставят себя долго ждать, обсудить бы всё с Рос, да вот незадача – сегодня она должна умереть, и спасает её только своеволие Тома. Говорить с ней о таких вещах было бы немного жестоко и очень затруднительно.       Впрочем, никаких посторонних мыслей.       Она ждала этого столько лет... И вот он, стоит напротив: сверкает багровыми глазами, весь горит от жажды проявить себя, от неудержимой бури внутри, такой сильный, полный молодой кровожадностью, именно такой, какого она искала. Прекрасный, удивительный бог войны, ангел смерти, у таких в венах бурлит магма, зубы омыты кровью врагов, а в глазах – адское пламя. У таких весь мир в кулаке, из таких, внеземных полубогов, вырастают непобедимые хищники. Это её задача – вырастить. Не дать захлебнуться амбициями и самомнением, где нужно – вытащить за шкирку.       У таких слёзы свинцовые и хватка железная, только душа очень хрупкая. Том её уже собственноручно расколол, но окончательно доломать не успел, а теперь она об этом позаботится. Если понадобится – выкопает его на пару с кошкой с заднего двора приюта, отмоет от мокрого чернозёма и окропит живой водой, выгрызет бессмертное тело и имплантирует в душу вечный двигатель.       Хватит с неё экспериментов. Вот он – Магнум Опус, читает по бумажке слова, которые в лучшие годы писал ещё Салазар, одержимый идеей переложить на пергамент то, о чём говорили змеи.       Комната вокруг обесцветилась и сдвинулась на задний план, потеряла значение, огонёк магии Тома разгорелся в настоящий костёр, приблизился. Она протянула руку, приглашая схватиться за неё так, как они уже когда-то делали, направляя указательный палец вдоль запястья; захотелось дотянуться до судорожно сокращающегося сгустка света в его груди, вытащить, огладить пальцами, но нельзя, нельзя, это голод, этому ни в коем случае не позволено поддаваться. Это пройдёт.       – Сейчас будет больно.       Нет большего удовольствия, чем чувствовать, как человека напротив выкручивает наизнанку то, что сидит внутри и с чем уже привычно уживаться, но с чем он совершенно незнаком. Том согнулся пополам, вцепившись в её руку, застонал сквозь сжатые зубы.       Это больно. Это ломает кости и рвёт на части мышщы. Это когти силы, их удары нужно стерпеть, чтобы научиться этой силой обладать.       – Так надо, – утешающе проговорила она, – это нормально, скоро всё пройдёт.       Иногда союз – это немного насилие. Иногда из милосердия нужно быть жестокой.       – Пропусти боль сквозь себя, расслабься. Почувствуй силу, это магия, она течёт в тебе наравне с кровью, она – мысль, она это ты. Вы едины, не сопротивляйся, пусть течение снесёт тебя, это водоворот, которому бесполезно противиться.       Ему, конечно, очень страшно. Чувствовать, что держишь за руку нечеловеческое, первобытное, позволять зверю терзать тело и душу – больно и горько, и наверняка бьёт по гордости, но это необходимо, любой меч куют ударами по наковальне, и Том – лучший из клинков. Станет лучшим. Она позаботится.       – Дай силе пролиться через край, нырни в неё, достигни дна и оттолкнись от него, чтобы всплыть. Я здесь. Всё под контролем, дорогой, теперь ты не останешься наедине с тем, с чем не можешь совладать.       Пальцы стекли с её запястья и Том рухнул на колени, обессиленный и дрожащий. В руки дался пергамент, объятый золотым светом. Твайла махнула по нему пальцем, удовлетворённо проследила за тем, как проступила роспись. Дала сделать то же Тому, скрутила пергамент, отложила в сторону. Вдохнула поглубже.       Магия колола пальцы.       Теперь у неё была сила. Настоящая. Прямо в руках. Не жалкие крохи магии Хогвартса, потакающие воле, по-щенячьи лижущие ладони, но почти призрачные, так, отголоски былой мощи. Нет, теперь в её руках поводок капающего слюной цербера. Теперь всё будет по-другому.       Связь крепла. Жалила слабым током, переплетая их с Томом крепко, неразрывно.       Он тяжело дышал, но по всему было видно, что справлялся на отлично. Только сочилась струйка пота по виску и цвет лица приближался к малиновому.       – Вы кошмарны.       – Я знаю, дорогой, – убаюкивающе прошелестела она, присаживаясь рядом с ним. – Но, если утешит, я не смогу превысить твои магические возможности. Мне сейчас открыт только человеческий спектр способностей, но это дело практики. Практика длиной в две тысячи лет даёт определённое преимущество, Том.       Он поднял взгляд покрасневших от лопнувших капилляров глаз, сощурился так, словно свет причинял ощутимую боль.       – Мы ещё поговорим об этом.       – Как будет угодно, – улыбнулась она.       Вернуть утраченное по глупости – бесценное чувство. Вернуть отобранное, пусть и справедливо – вдвойне бесценное.       – Ты можешь остаться здесь, если нет сил сражаться, – обратилась она к Тому, уже стоя у дверей.       Он поднялся, морщась от усталости.       – Что это было за преступление?       Она запнулась и нервно хихикнула.       – Мы с Рос выкосили целый род. Этими вот руками, – Твайла продемонстрировала ладони, – одного за другим. И сейчас по наши души пришёл единственный выживший.       Том рефлекторно отшатнулся, упёрся спиной в стол и споткнулся о собственные ноги. Она искренне расхохоталась, опьянённая обретённой силой.       – Пойдём, повоюем, дорогой, – Твайла качнула головой в сторону выхода, мебель по щелчку разъехалась в стороны, освободив проход. Она сделала приглашающий жест, подождала, пока Том подойдёт, и подтолкнула его в спину. Склонившись к уху, прошептала: – Сегодня дом будет против нас, но я выведу тебя любой ценой. Чем быстрее убьёшь налётчиков, тем быстрее вернёшься к ненаглядному Гарри. Теперь ты легко различишь, кто свой, кто чужой. Я помогу.       За ними закрылась дверь, коридор выпустил в кромешный ад алого света, панических криков и бурой мазни на стенах. Под потолком как припадочные мигали лампочки, светящие рыжевато-красным. Всё вокруг – цвета сырого мяса, будто впереди и не коридор вовсе, а внутренности огромного животного, и всё дышит, пульсирует, стремится вытравить паразитов. Теперь паразиты – они. Но дом спокойнее, чем ожидалось, и это значит, что выжившего здесь нет.